Дальние страны, новые небеса
"Ау-у-у-у! Есть-то как хочется! Кишки превратились в комок слизи и прилипли к спине. Хоть бы какую завалящую корку хлеба найти. Или косточку. Да где их сыщешь? Крысы, и те сгинули. Знать, передохли с голодухи. Сам-то чуть живой. Шерсть клочьями висит, ребра так и светятся. Лапы едва переставляю. Того и гляди, околею. Хоть вой или плачь! Мочи нет терпеть! Тут бы до соседнего проулка доползти. Упрячусь в развалинах, засну или помру, если кто из людишек меня раньше не прибьет. Да, в собачьем-то теле не пожируешь. И откуда взялся инженеришко тот? Это мы, собаки, существа ко всему привычные. Нам что по помойкам лазать, что крыс душить. А человечек тот хлипким оказался. В первую зиму и преставился. Дурень я! Соблазнился! Родственникам на похороны зерна не хватило. Оно и немудрено. Где нынче пуд пшеницы раздобыть? Могильщики за спасибо мараться не станут. Вот и бросили бедолагу у церкви. Там таких порядком набралось. Ну а мы, четвероногие, твари жилистые, живучие. Силы в нас больше, чем в людях. Гора мороженых мертвецов... Мясо их жрать, что лед глотать. Клыки едва не обломал, в пасти холод, и в брюхе холод. Провалился я в пустоту, словно в черный омут. Вот тут-то меня и подкараулил... дух инженера, мною обглоданного".
* * *
Славка мелкими шажками пробирался по заледенелой улице. Месяц назад ему стукнуло восемнадцать, но походил он больше на изможденного старика. Сутулый, в рваной ушанке, драном длинном пальто, подпоясанном бельевой веревкой, отцовских латаных штанах и валенках, побитых молью. Прижимая к груди томик энциклопедического словаря товарищества "Гранатъ и К", он шел на городской базар в надежде обменять книгу на что-нибудь съестное. Голод и страх заставляли держаться ближе к стенам промерзших домов. Так безопаснее. В случае чего можно дать деру и уйти дворами. Только бы на патруль не нарваться! От него добра не жди. Схватят да в Германию отправят, а труд на благо рейха не входил в Славкины планы. Больше всего на свете его занимали мысли о сестре и матери. Он у них единственный кормилец и несколько картошин взамен старорежимной книги не дадут помереть с голоду.
Славке еще сильнее захотелось есть. Стылые громадины зданий плясали перед глазами. Бесконечная зима превратилась в скопище трупов, череду ночных кошмаров и непреодолимое желание набить хоть чем-нибудь брюхо. Славка вдыхал морозный воздух и чудились ему запахи съестного. Он представлял себе жареную картошку, тушеное мясо, бисквитный торт и гречневую кашу со сливочным маслом. Это чувство сводило с ума. Но сказочные миражи исчезали в темных закоулках. Вокруг только красно-серые стены, иссеченные осколками, черные пятна окон да хруст стекла под ногами. Нос щекотал душок развороченной бомбардировками канализации и разлагающихся трупов, брошенных в промерзших квартирах.
Жизнь в своем абсурде представлялась жутким сновидением. Славка по молодости и неопытности никак не мог свыкнуться с ужасами последних лет. Ведь так не должно быть! Казалось, стоит проснуться, как все пройдет! Не нужно будет ходить на менки за десятки километров, исчезнет злой фельдфебель Вилли, квартирующий у соседки-шлюхи. Не придется, спасаясь от вшей, натирать голову пеплом, стирать белье зеленой глиной, и вареная свекла не покажется изысканным блюдом.
Он шел, пошатываясь, забываясь на ходу, как вдруг ощутил на себе чей-то тяжелый взгляд. У арки проходного двора, из-за груды битого кирпича, на него смотрело... мясо. Мясо! Полуживая собака уставилась на мальчишку пустыми стекленеющими глазами. В них уже не было ни отчаяния, ни тоски. Облезлое существо, покрытое язвами, едва слышно зарычало. Подчиняясь инстинкту, оно хотело броситься на паренька и впиться клыками в тощую шею.
— Собачка, собачка... — лепетал Славка, неуклюже подкрадываясь к изможденному животному. — Милая собачка. Откуда ты взялась? Как раньше-то не окочурилась?
Дворняга положила морду на обмороженные лапы и жалобно заскулила.
— Сейчас, собачка. Сейчас. Подожди немного..., — Славка крепко сжал левой рукой книгу, а правой схватил обломок кирпича и с размаху ударил пса по голове. Животина взвизгнула, дернулась и затихла. Ледяное дыхание смерти коснулось Славки, проникнув сквозь нехитрую одежонку. Больно кольнуло в позвоночнике. Парень застыл и... ужаснулся. Нет, не убийству и собственной жестокости. Что-то промелькнуло перед ним, страшное и непостижимое, чего он испугался сильнее патрулей и работы в Германии. Он закричал, но быстро справился с наваждением. Ухватил за задние лапы барбоса и бросился прочь, силясь вспомнить вкус жареного мяса.
* * *
Я ищу женщину. Ту, что сорок семь веков назад забрала мою силу и часть воспоминаний, превратила могущественного Аакхабита, первого слугу Сетха, в бесплотный дух, обреченный сгинуть в бесконечности времен и мгле чужих земель.
С потолка подземелья каплями сочится вода, звонко разбивается о гранитные плиты. Факелы чадят, распространяют горьковатый запах копоти. Ароматный дым курильниц щекочет ноздри, рождает темные желания. Алтари парят жертвенной кровью. Статуи химер тонут в полумраке. Чаши и кубки полнятся волшебными зельями. Нагие тела жриц пьянят старым вином, обжигают прикосновением плоти. Языки красавиц сплетаются в дьявольских поцелуях
Я восседаю на троне. Краснокожая демоница — рядом. Я господин преисподней, повелитель вселенского хаоса, сумрачной бездны, полной бесчисленных звезд. И тут явилась она, сияющая золотом доспехов, обласканная небожителями. Посох Осириса сделал свое дело. Я, Аакхабит, перед которым падали ниц народы и царства, изгнан из тьмы Туата! Я жажду мести! Но где найти ту, что волею богов обрела бессмертие? Сорок семь веков напрасных поисков! Я сменил сотни тел, прожил сотни жизней, но так и не нашел ту, что нареклась... Проклятье! Не могу вспомнить имя!
Жалкий жребий... Порою я вселялся во владык, правил империями и королевствами. К несчастью, смертные недолговечны. Они уходили в иные миры. И вот теперь — инженер, собака, безусый юнец. Я иду по трупам, призывая смерть, но в конце пути меня ждет та, чьи латы выкованы лучшими медниками Угарита.
Завтра я проснусь в пустой холодной комнате. Грохот железных монстров разбудит меня. Я выгляну в окно и увижу, как несколько "тридцатьчетверок" с солдатами на броне пронесутся по улице. Возле полевой кухни столпятся горожане с котелками и кастрюлями. На впалых щеках застынут слезы. Им повезет. Они выживут.
* * *
Славка тупо уставился в чью-то спину и пытался не отставать. Тяжелая винтовка тянула к земле. Хотелось бросить ее и убежать. Убежать домой, к матери и сестре, обнять их и заплакать. Но что сказал бы отец? А старшина? За одни такие мысли могут расстрелять перед строем прямо здесь, в поле, чтоб другим неповадно было! Да и винтовка дорога как память о Мишке.
Спустя неделю после освобождения пожаловал к ним ретивый лейтенант с двумя бойцами. Искали тех, кому стукнуло восемнадцать. Дали полчаса на сборы и приказали дожидаться у подъезда. Мать — в слезы. А он, Славка, дурак, радовался перемене в жизни. За семью он теперь спокоен, не помрут.
Собралось из соседних дворов человек двадцать таких же, как и он, пацанов. И Мишка среди них. Погнали куда-то в центр города. Штаб там был какой-то. Всех в бумаги записали, накормили, дали одну трехлинейку на двоих и пару десятков патронов в придачу.
— Товарищ командир! — возмущался Славка. — Винтовка одна, а нас двое! Чем я вражину-фашиста бить буду? Палкой? У вас пистолет есть, у других — автоматы!
— Не гавкай, щенок. Ты чего, шибко умный? — зло отрезал капитан-пехотинец — В бою оружие добудешь или у приятеля возьмешь.
— А Мишка? — не унимался Славка.
— Ему уже не нужно будет. Фрицы о нем позаботятся, — заржал офицер, показывая желтые лошадиные зубы.
"Сволочь! — ругался про себя Славка. — Из-за таких как ты, и батя мой без вести пропал. У-у-у, сука! Припомню я тебе, командир сраный!"
Ночевали новобранцы тут же, на полу. Животы набили казенными харчами, извели на дрова несколько стульев, растопили "буржуйку", да и спать завалились.
Утром, после скорого завтрака, молодняк вывели на улицу и определили под командование старшины. Усатый мужик в новом овечьем тулупе осмотрел пополнение и кучеряво выругался.
— Здорово, сынки, — без всякого энтузиазма приветствовал старшина новоиспеченных красноармейцев.
— Здравствуйте, — вразнобой затянули те.
— Не "здравствуйте", а "здравия желаем, товарищ старшина". Ясно?
— Ясно, — заныла пацанва.
— Да не "ясно", а "так точно", матерь вашу! Понабирают всякий сброд, а мне расхлебывать. Короче, мелочь, в строю для вас я "товарищ старшина", а вне строя — Прокопыч. Понятно?
— Так точно.
— То-то, сынки. Ну, раз "так точно", тогда на пр-р-а-во! За-а мной, ша-а-гом м-м-арш! — прогремел старшина.
Полдня Славкин взвод шел на запад по киевской трассе, пропуская вперед колонны солдат, груженные снарядными ящиками полуторки, танки и неуклюжие командирские "эмки". Ноги с непривычки дико ныли. Казалось, они опухли, да так, что и валенки теперь не снять. От мокрого снега пальто отяжелело. Форму ведь никому не выдали. Так и пошли, кто в чем был.
Часам к двум холодный мартовский ветер разогнал свинцовое марево, и сквозь разрывы в низких серо-сизых тучах выглянуло солнце. Прокопыч приказал остановиться и сойти на обочину. Вскоре со стороны Харькова подкатила полевая кухня. Народ весело застучал ложками. Выходило, жизнь не так уж и плоха. Особенно когда есть чего пожевать.
— Воздух! Ложись! — вдруг истошно закричал старшина. Славка с перепугу выронил котелок и плюхнулся в грязный снег. Что-то пронзительно засвистело. Затарахтел пулемет, где-то ухнула пару раз зенитка, и... земля содрогнулась, плюнула черными комьями и осколками. Славка испугаться толком-то не успел. Все копошился в грязи да пялился окрест, хватал ртом воздух. Мишка медленно оседал в бордовый снег. Шальным осколком дружку снесло затылок. Кровь пропитала пальтишко, а изо рта вываливалась пшенная каша.
— Мишка! — изо всех сил заорал Славка.
Приятель молчал. Все смотрел в серые небеса выцветшими глазами. Рядом с трупом валялись ложка, котелок и винтовка.
— Отбой воздушной тревоги, — командовал Прокопович, но Славка ничего не слышал. На ватных ногах, пошатываясь, подошел к Мишке, упал перед ним на колени и тихо заплакал.
— Ты чего, сынок? — старшина положил большую задубелую ладонь на костлявое Славкино плечо. — Дружка убило? Так на то и война, дурья башка. Ну, ты того, вставай.
Мишку и еще двух ребят похоронили тут же, в придорожной канаве, у обочины шоссе Харьков — Киев. Прокопыч построил поредевший взвод и продолжил марш. К вечеру вышли к какому-то лесу. Поступил приказ занять оборону вдоль южной опушки. Славка с остервенением долбил саперной лопатой мерзлую землю, пытался забыться и не думать о мертвом Мишке, о луже крови и каше, вываливавшейся изо рта приятеля.
К ночи ячейка была готова. Покончив с работой, Славка пошел к соседям. Слушал скрип снега и касался коры деревьев. Холодная и шершавая, она напоминала кожу мертвеца. Долго наблюдал за тем, как колышет ветер ветви в лунном свете. Кто-то угостил сухарями, кипятком и американской тушенкой. Есть не хотелось, хоть и урчало в брюхе. Перед глазами все еще стоял убитый приятель с кашей во рту. Но голод — не тетка. Человеческая природа взяла свое, и Славка кое-как поужинал.
После смерти друга он не замечал ход времени. День, ночь... Быть может, с тех пор прошло сорок семь веков? Впрочем, какая разница? Все вокруг погрузилось в колдовской туман, а он, словно в тифозной горячке, видит лишь галлюцинации, страшные, непонятные. Война, голод, смерть... Его здесь нет. Это все оно, существо, которое приходит по ночам, одаривает несбыточными мечтами! Диковинные дворцы утопают во мраке. Черные гранитные плиты испещрены тайными заклинаниями. Шепот, шорохи, стоны... Он обозначен злым проклятием. Краснокожая женщина манит в мир иллюзий. Улыбка ее соблазнительна и сочится кровью.
Утром Славку разбудили выстрелы. Ничего не понимая, путая сон с явью, он глядел по сторонам, пытаясь отыскать старшину. Тот что-то кричал, размахивал руками. Подчиняясь какому-то неведомому инстинкту, Славка сжал винтовку и бросился в вырытую вчера ячейку.
Немцы!
Поле перед лесом усеяли серые пятна затасканных зимних камуфляжных курток. Короткими перебежками "фрицы" приближались к опушке. Сердце заходило ходуном, едва не выпрыгнуло через горло. Кровь ударила в голову. Нервная дрожь колотила Славку. Кое-как ему удалось вставить в трехлинейку обойму. Затвор шел туго и поддался только с третьей попытки. Указательный палец дернулся сам собою.
Выстрел!
В ушах зазвенело. Он уже не слышал команд старшины, разрывов снарядов и стрельбы соседей. Потянул затвор на себя. Стреляная гильза задымилась на бруствере.
Забыл прицелиться.
Выстрел!
Славка вскочил и куда-то побежал. Поле. Проталина. Нет, это кто-то лежит. Убитый. Кровь на снегу. Вражеская каска, выкрашенная известью..., злобный оскалил. Славка закричал. Что-то острое и холодное пробило измазанное грязью пальто, вошло в грудь у самого сердца. Паренек охнул. Мир пошатнулся. Душа покидала худосочное тело, а вместе с душой в новое странствие отправлялось существо из Славкиных грез и видений.
* * *
Тактика "подвижной обороны" не оставляла времени на тщательную подготовку позиций. Рыть окопы солдаты просто не успевали. Отстрелялся — отступил, отстрелялся — отступил. Хорошо, если ночь проведешь в деревенской хате, но чаще приходилось спать на снегу, в бронетранспортере или в наспех вырытой землянке. А теперь бегство сменилось наступлением. Впрочем, для Отто, ничего не изменилось. Он валился с ног от усталости и мечтал лишь о сне и тепле.
Бывший печатник из Штутгарта размышлял о превратностях военной жизни. Он не попал в Сталинградский котел и остался жив. Последнее обстоятельство особенно радовало. Отто лежал в стрелковой ячейке. Проверил подсумки, забитые патронами. Несколько обойм положил в противогазный бачок. Там же — пачка сигарет. За поясом и голенищем сапога по гранате. В сухарной сумке две банки португальских сардин, плитка шоколада, бритва, зубная паста и щетка. Все, как всегда, на своих местах и в необходимых количествах. Штык-нож примкнут к карабину. Возможно, придется идти врукопашную. Корректировщики огня, видать, до сих пор празднуют Рождество. С перепою дают неверные координаты. Артиллерия утюжит глубокие тылы русских, и оставляет в неприкосновенности окопы "иванов".
— Sich vorbereiten!* — командовал обершарфюрер.
В воздухе красной змеей зашипела сигнальная ракета.
— Vorwärts, vorwärts.**
Отто наспех перекрестился, поправил каску, сжал крепче карабин и рванул навстречу судьбе. Ветки кустарника ударили по лицу, расцарапали руки в кровь, но он уже не обращал внимания на такие мелочи, лишь бежал да яростно кричал, подбадривая себя и товарищей.
Лес кончился. Вот и поле. Пятьсот метров простреливаемого пространства. Короткими перебежками, вперед, вперед. Он падал у каждой кочки и кротовины, прятался в мертвых прошлогодних травах, не давая противнику прицелиться.
Четыреста метров, триста, двести, сто.
Среди деревьев показались мелкие человеческие фигурки. Они бросились навстречу. Новогодними петардами хлопали первые выстрелы. Высоко над головой засвистели пули. Роттенфюрер плюхнулся в снег и... улыбнулся. Вместо солдат регулярной армии он увидел толпу оборванцев. Удача не изменила Отто и на сей раз. С этими сопляками он справится играючи. Взял на мушку одного и выстрелил, чувствуя, как вскипает в нем злость и азарт.
Неподвижное тело осталось лежать на снегу. Безусый юнец с винтовкой наперевес несется к нему. Проклятье! Сменить обойму уже не успеть. Отто вскочил и кинулся на гаденыша. В валенках и длинном, с чужого плеча пальто, малец едва держался на ногах. Отто взревел, сжал зубы и ударил штыком мальчишку в грудь. Молокосос охнул, упал на колени. Пытаясь высвободить клинок, роттенфюрер кованым сапогом пнул паренька в лицо, и тот завалился на спину. Сталь покрылась кровавой испариной.
Резкая боль поразила электрическим разрядом. В глазах потемнело. Инстинктивно, не давая врагу опомниться, Отто метнул гранату в ближайший окоп.
Вспышка пламени и вопли.
На дне окопа истекал кровью русский офицер. Взрывом ему разворотило живот и оторвало ногу. Отто усмехнулся и сплюнул. Хотел что-то сказать на прощанье, да не успел. Раненый дрожащими руками сжимал пистолет. Грохнул выстрел. Пуля угодила роттенфюреру в переносицу, подарила смерть быструю и ласковую.
* * *
К вечеру "иваны" отбили опушку. Своих покойников бережно собрали и захоронили в одной из землянок. Нами побрезговали. Согнали крестьян из соседней деревни, а те баграми стащили трупы в окопы, обчистили карманы и прикопали. Мне досталась стрелковая ячейка. Я только обрадовался. За сорок семь веков тяга к уединению стала чертой характера. Всю грязную работу сделали семидесятилетний дед и его внук-подросток. Как водится, вывернули мундир наизнанку, забрали часы, консервы, шоколад, зажигалку и сигареты. Soldbuch
* * *
разорвали в клочья, патроны разбросали по кустам. Хотели стащить сапоги, да я порядком задубел. Запасливый дедушка прихватил с собою сани и топор. Аккуратно отрубил голени и свез домой. Думал отогреть их на печи и снять обувь. Меня же кое-как присыпал, чтоб летом вонь не сильно шла.
Вскоре село заняли мои бывшие боевые товарищи. Жадность сыграла со стариком злую шутку. Его расстреляли за мародерство в тот же день. Кто-то из своих донес. А парнишка удрал. Да пусть живет. Мне теперь до него нет дела.
Пришла весна. Талые воды напитали землю влагой. Мундир взмок, тело набухло, словно почка, готовая вот-вот превратиться в нежный листок. Плоть моя почернела. От обилия газов китель затрещал по швам, прелые нитки лопались, пуговицы отрывались сами собою. Я слушал те странные звуки и думал о той, что несколько тысячелетий назад обрекла меня на одиночество. Где она теперь? Какова ее судьба? Нашла ли свою любовь? Я простил ее. Ненависть покинула меня. Былая страсть перегорела, превратилась в пепел. Гложет лишь сожаление о прошлом, тоска по дворцу, утопающем во мраке, да по краснокожей красавице. Наверное, я любил ее. Или люблю сейчас?
Через год остались только кости. Их ласкают корни трав и молодых деревьев. Мышь в черепе устроила нору. Лесные птицы поют дивные песни, зудят надоедливые комары. Осенью палая листва согревает меня, а снег зимой напоминает о далеком марте сорок третьего, об умершем с голоду инженере, безымянной дворняге, о Славке и Отто, ученике печатника из Штутгарта.
Когда ночь черным саваном накрывает лес, я встаю из могилы и брожу неприкаянным духом по местам былого побоища. Я купаюсь в пепельном свете звезд и чувствую чужую смерть. Мне одиноко и больно. Я хочу кричать, но рот мой забит землею. Я готов терпеть эту муку и ждать десятки, сотни лет, храня великую тайну. Ведь я верю, верю, что ждут меня дальние страны и новые небеса.
Sich vorbereiten!* — Приготовиться! (нем.)
Vorwärts, vorwärts** — Вперед, вперед! (нем.)
Soldbuch
* * *
— документ, удостоверяющий личность военнослужащего вермахта.
Январь 2007
