Ох, и студеная вода в реке Ревене, ключи подземные бьют, не дают ей нагреться за день, хоть и стоит почти полуденный зной до самых сумерек. Подол белой сорочки надулся пузырем, но очень скоро намокший лён облепит девичьи бедра, и, колышась в темной воде, коснется щиколоток так, будто схватил утопленник и хочет уволочь на речное песчаное дно. Не зря говорят, что на Ивана Купалу оживает всякая нечисть, вот и батько, прогнав скотину по угольям, закрыл ее на несколько замков, а то закружат животину ведьмаки, и прощай. На другом берегу слышен смех и звонкие голоса, надо торопиться, а то хуторские придут, смеяться будут над ней, и громче всех Катина, сестра. Вот и сбежала она по крутому спуску в заросли плакучих верб, прячась от любопытных глаз, а все потому, что младшая, да и негоже жениха загадывать, коль старшая сестра еще замуж не вышла. Обидно, может Катину и вовсе замуж не позовут, слишком уж много хлопцев вокруг нее вьется, никому отказа нет, батько на Ярилу вожжами высек, а ей хоть бы что. Звуки праздника становились все громче, трели пастушьей сопелки, да гудение дудки отзывались эхом на речной глади. Торопись!
Ночная гостья опустила на воду венок, свитый из богородицкой травы, иван-да-марьи, да медвежьих ушек, зажгла свечку на двух крепких связанных крест-накрест лучинах, и замерев стала смотреть за его покачиванием. Гулко билось сердце, ведь если дольше проплывет, будешь счастливой, к берегу прибьет, то не выйти замуж и быть всю жизнь одинокой. Тревожилось сердце, да так, что не расслышала шагов, а только почувствовала руки тянущие вниз, в холодную воду.
Неужто сам Купала? Не любит он чужаков в своем царстве, вот и ловит неосторожных! От испуга красавица и слова не могла вымолвить, сдалась на милость водяного, да только не стал он тащить свою жертву на дно речное, а стал в губы целовать, да руками вольно оглаживать. Ей бы вскричать, да отбиваться, но прикрыла глаза, задохнулась от ощущений сладких, незнакомых, и такая слабость нахлынула, что на ногах и не удержалась, тогда подхватил ее на руки водяной — тяжел намокший лён-конопель, вода речная с него ручьями...
— Катина... — прошептал лже-утопленник, — люба моя, я за тобой с самого батькиного крыльца шел, сегодня моею будешь!
Отпрянула, закрыла лицо руками, от стыда спряталась — ее с распутной сестрой перепутал, а сердце еще пуще колотится, того гляди как птица из клетки выпорхнет, и в мыслях путаница... Отчего же так хорошо было в полоне его объятий?
А венок злосчастный все около верб бьется, взбаламутили воду вот он и не плывет, только свеча горит еще пуще... Опустила руки дивчина, взмолилась: речка-реченька дай волну моему веночку, не губи, пусть плывет, а искуситель тут как тут, разглядел лицо девичье в ярком лунном свете.
— Стефка?!
— Яне... — не сразу узнала парня Стефания.
— Что ж ты... — чуть не выругался он, но тут же спохватился, и спросил строго. — Чего здесь делаешь?
— Венок пускала, — ответила Стефания, опуская глаза, мельком все ж увидела, что поплыл венок, поплыл!
— Худо, Стефка, одной по ночи бегать, малая еще, обидят... — промолвил он, и вспомнил, как обнимал ее, и целовал не спросясь — обидел, выходит.
— Пойду я, — сказала девчонка чуть не плача, как целовать, так взрослая, а как венки пускать так мала. К слову сказать, Янко ей давно глянулся, да только не обращал рослый хлопец на девицу внимания, одну Катину привечал.
— Погодь, я провожу.
Он вскарабкался на вершину крутого спуска и подал руку, сильным рывком вытащил ее наверх, но руку больше не выпустил. Трудно идти в мокрой рубахе, подол к ногам прилипает, как и взгляд провожатого, про такой говорят — срамной. Соседская молодайка, кормя грудью ребенка, сказывала, что беречься надо взгляда такого, а не то пропадешь.
— Скажи Стефка, — нарушил молчание Ян, — а не люб ли тебе кто из нашего хутора?
Стефания и так будто в жаре, трясет мелконько, словно лихоманка приключилась, от его близости, и от воспоминаний о поцелуе пробирает Стефку дрожь, и вымолвить трудно.
— Не люб никто, — наконец ответила она.
— А слова никому не давала? — снова допытывался Ян.
— Никому, Яне.
Дошли до калитки, на тыне ни одного кувшина, пахнет подсолнечником, и в хате тишина, только пес Яхимка бьет крупным хвостом по тыну, но ни лает, ни скулит, знает — свои.
— Завтра к батьке твоему приду. Выйдешь ко мне? — спросил Янко, не отпуская ее прохладную ладонь.
— Выйду, Яне, — обещала Стефания, и глаза опустила, боялась встретить тот взгляд.
Парень отпустил ее руку, открыл деревянную клямку калитки, и Стефка птицей вспорхнула на крыльцо.
В хате было темно, лунный свет отражался в водном кругу деревянной кадки, девушка зачерпнула горсть ледяной воды, и прикоснулась к ней губами.
— Катинка, ты что ль? — из родительских покоев раздался тревожный голос матери.
— Не Катина, это я, мамо, на двор ходила, — ответила Стефка, прижимая мокрые холодные ладошки к горячим щекам.
Тяжелая третьим младенцем Стефания неуклюже повернулась на перине и прижалась грудью к широкой мужниной спине — и чего только не вспомнится в ночь на Ивана Купалу!
