Пелесмурт.
(с) Дьяков Сергей
Небо затянуло темными тучами, где-то в глубинах их утроб ворочал свои каменные жернова Инмар, перетирая воздушные телеса во влагу грядущего дождя. Брат его, Куазь, прожигал яркими стрелами дыры, сквозь которые на землю вскоре хлынет вода. Кельтас же, простой человек — далекий от духов как небо от земли, понукал жеребца, колотил его по взмыленным бокам, тщась до начала шторма добраться до своего родного села.
Низко пригнувшись в седле, летел он в сгущающихся сумерках через узкий лесной туннель и тонкие ветви временами помещичьей нагайкой секли его спину. Кельтас вздрагивал, но не останавливался, не замедлял бег коня. Надо успеть, надо. И словно вопреки его мыслям, споря с ним — Двинья яростно ворочал жернов, где-то там, наверху, над лесом, посередь небес.
— Уймись, уймись! — выкрикивал Кельтас сквозь шум усиливающегося ветра, рвущего листву с деревьев, свистящего меж стволами и пробиравшего холодными пальцами по взопревшему под одеждой телу.
От чего же спешка? Другой бы день не погонял Кельтас измученного дорогой коня, дал бы ему отдых в Беленцах или Кильданаки, где всегда можно найти постой. Было такое, да ушло. Изменилось время, люди стали друг другу, что не родные, точно врагами стали они. И уже русаки в Беленцах смотрели исподлобья, когда проезжал он вдоль крайних изб, а в Кильданаки люд и вовсе точно вымер — пусты улицы, дым из труб не идет, всюду тихо и мертво.
И все же, не так страшно там, где люди жили, сколько здесь — среди лесов, на границе Ойкумены. Где исстари и в более спокойные времена ходили с опаской, с поклоном к местным жителям. Случись болезнь ветряная — мертвецов оставляли на опушке. Лес забирал их и благодарил в ответ богатым урожаем ягод и грибов. А как на сборы подножные шли — приношения оставляли, одевались в яркое, старались по одиночке не забредать в чащу.
Сияющая стрела Куазя, младшего духа, пронзила дерево прямо впереди по дороге. Старая иссохшая береза треснула посередь ствола и, накренившись, повисла точно обломленная ветвь. Кельтас попытался уклониться, но жеребец, ослепленный вспышкой, лишь надбавил ходу, уж не чуя, как рвут удила губы в кровь...
Холодной водой льют в лицо, когда обмывают покойника перед долгой дорогой в мир иной. Смывают с него все тяготы жизни, все грехи, все страсти. Чтобы он вступил на путь очищенным от всего бренного и земного. Обмыв, заворачивают тело в саван и несут, непременно с песнями напутственными и тоскливыми прощальными стонами плакальщиц, на край леса. Туда где поля и луга изживают себя, не смея войти под сень лесного царства, жалко жмутся к подножиям пограничных деревьев. Тут у края, и береза и осина — еще молодые, стройные, не затронутые глубинным лесным колдовством. К ним и несут мертвецов, чтобы они проводили умерших, заступились за них, указали верную дорогу в самые глубины чащи, где живут перьи — хозяева лесные, единственные, что знают путь в царство мертвых.
Сами перьи — не злы и не добры, не живы и не мертвы. Как березы да осины растут на черте между лесом и полем, так и перьи обретаются между жизнью и смертью.
Холодной водой льют в лицо, и Кельтас открывает глаза, с хрипом вдыхая стылый воздух. Его бьет озноб и тело окоченевшее, едва не изломанное о березовый ствол — не слушается, лишь нутряной болью отдает в спину и голову. Стискивая зубы, скрипя затекшими суставами, Кельтас выкарабкивается из дорожной грязи.
Одежда промокла насквозь, сумка дорожная исчезла, и конь унесся неведомо куда. Кельтас встает, и с одежды его комьями отваливается жирная черная земля. Он озирается, в лесу темно и с неба продолжает лить вода — чуждо все, непонятно и страшно. Где-то справа, среди переплетенья темных стволов, что-то кряхтит и стрекочет. Душа от того звука уходит в пятки, жуть берет Кельтаса и он идет по дороге... Не идет — ковыляет, еле ногами перебирая.
Как пошел — позади в грязи зачавкало, размеренно, с пропуском, точно ребенок на одной ноге балуется. Кельтас оборачивается — нет никого. Отвернулся — снова зачавкало.
— Что ж ты будешь... — с отчаянием шепчет Кельтас. Боль в голове истлевает, рассыпается маленькими угольями. Мысли начинают ходить, соображения. Сам идет, и мысль идет. Так же как и Кельтас — ковыляя да прихрамывая, но ползет вперед.
В лесу ночном — грех быть. А без возможности выбраться и вовсе хоть ложись и жди до утра, надеясь, что перьи душу раньше срока не вынут. Да где тут ляжешь — холодно, мокро, весь избит.
Меж тем чавканье утихает, словно сошел кто с дороги и растворились его шаги в палой листве. Кельтас и не обернулся вновь. Кто там был? Кто шел следом? Не интересно это стало, а был бы русаком — вовсе молиться начал бы. Но не был он им, а среди своих духов и предков не знал заступника от леса и его жителей.
Вот и дождь перестал, лишь капли срывались временами с листьев. В промежутках между ветвями, среди разрывов туч, замелькал бледный серп луны. И странное дело — летний месяц, должно уже к рассвету близиться — нет же, темень будто бы и вовсе сгущается. Точно Кельтас счет времени потерял.
Сколько шел, пока на перекресток не вышел — не понятно. Да только, заморочено все, не было здесь перекрестка никогда. Дорога прямой стрелой тянулась до самой вырубки, что на краю родной деревни. А тут перекресток...
Справа от дороги вновь заскрежетало, стрекотом пошло что-то, будто кто очень скоро слова выговаривает нечеловеческим голосом.
— Кельтаскельтаскельтас, — как привыкло ухо, стало различаться в шуме.
Хочешь, не хочешь, а обернешься. И замер Кельтас, выйдя на перекресток. Повернул чуть голову, как бабка учила, самым краем глаза правого стараясь смотреть — чтоб не ослепнуть, коль и вправду дух лесной его зовет.
И он стоял там, поставив ногу на полусгнивший пенек. Голый и босой, с черной дырой вместо глаза. Сам пелесмурт.
Сердце Кельтаса захлебнулось стуком, точно остановилось и вновь пошло. Все перед глазами поплыло и он осел в дорожную грязь. Забыл совсем, развернулся — уставился на перьи во все глаза.
Пелесмурт же стоит, как ни в чем не бывало, вытянул руку одну свою, присогнул единственную ногу, а из разделившей пополам тело раны — болтается ворох кишок да качается под несильным дыханьем ночного ветра.
— Кельтаскельтаскельтас, — застрекотал пелесмурт, со скрежетом изрыгая звуки из сухого рта, защелкам длинными точно гвозди зубами, — идемидемидем, Кельтаскельтаскельтас!
И сделал шаг. Потом второй. Нога единственная в воздух взлетает, не прыгает, а идет — словно есть и вторая половина, да невидно ее. Луна меж ветвей снова выглянула, полоснула бледным лучом по пупырчатой коже и желтым когтям хищно вытянутой руки. Хочет пелесмурт забрать человека, живьем увести его в ту часть существования, где его вторая половина живет.
С Кельтаса же, как увидел он, что перьи идет к нему, оцепенение как рукой сняло. Встал он, в грязи оскальзываясь и, сперва подпрыгивая, от боли морщась, а потом уж и ровно — припустил бегом. В боку кололо, воздух холодный нутро наждаком обдирал, но Кельтас бежал. Медленно или быстро — главное, что от пелесмурта прочь. Да и кто бы не побежал? Кто бы хотел, чтоб его увели в царство мертвых еще при жизни? Вырвали душу, когда и жизнь еще вся почитай впереди?
Грязь ногами месил он долго, десятки раз оглядывался назад, в ночную тьму, и вновь бежал вперед. И про боль забыл, и про усталость, про все забыл, лишь бы только живым ночь пережить и до дому добраться целым.
Лес поредел, а пелесмурт вроде и не гнался за ним — перешел Кельтас на шаг, дыхание с трудом переводя, утирая рукавом со лба пот. Ночь так и не отступила, но дорога стала шире, по краям отметились следы вырубки и, точно в один миг, вышел он на опушку. А впереди и узкая полоска луговая, что крайние дома отделяет от леса.
Засмотрелся Кельтас на тусклые огни, в паре изб тлевшие, не заметил, как под ноги точно метнулось что. Упал тут же в грязь. Сперва показалось будто оно на него нашло, но пощупав руками перед собой, понял — сам набрел, не заметил. Сверток большой, точно мешок, поперек дороги лежит. Луна вспорола облака острым серпом своим и вновь, как при перьи, оцепенел Кельтас — мертвец то в саване был, оставленный селянами на краю леса.
Хоть и страшно было, но и стыдно стало — всех он знал, со всеми был в мире, а вот как "почтил" он покойного. Кто же? Вроде уезжал — живы все? Кого же он ногами потоптал?
— Все одно мертвец — не укусит, — прошептал Кельтас и стал непослушными пальцами отворачивать саван там, где голова была. Жуть — смотреть в мертвое лицо, а уйти не извинившись... На ум и об упырях-равках и о прочих беспокойных стали мысли приходить. Коль в лесу пелесмурт простым людям приходит, так тут свой, близкий — уж точно придет, если обидеть.
Потому открыл Кельтас лицо покойника. А как вгляделся — тут и мысли все ушли. Сам то и был Кельтас. Глядел он в безмятежные черты лица своего до тех пор, пока пелесмурт не нагнал его, не встал у границы леса и не застрекотал, подзывая к себе.
