В удивительное и мятежное время начала 20 века было много разных поэтов. Были и громкие имена, такие как Блок, Есенин, Ахматова, Маяковский, Пастернак... были и поскромнее, а были и вовсе неизвестные поэты. Я хочу рассказать об одном таком незаслуженно выкинутом из истории литераторе — Агафоне Исхудалом.
Серебряный век русской литературы — вот было время!
Разумеется, я люблю и поэзию века Золотого, но давайте посмотрим на оба металла. Золото — это роскошь и пафос. Золотой век — время для торжественных од и величественных поэм. Нужно быть искусным ювелиром, чтобы смотреть в их глубь и видеть помимо всего прочего в этих слитках ещё и зеркала, отражающие нашу действительность. Но, даже не обладая таким зорким взглядом, не отличая ямба от хорея (я лично в этом плане грамотней Евгения, путаю только дактиль с амфибрахием), иной читатель может понимать ценность этого золота, не осознавая порой причины столь высокой его стоимости. Но наше, русское серебро нужно чувствовать всей душой. Серебро — не такой роскошный блеск, это красота более скромная, с аскетическим изяществом. Надо так же понимать, в огне какой катастрофы оно ковалось. Крушение Империи, смена ценностей и идей, новый порядок жизни, война, красный террор, белый террор... мы были на паровозе, несущемся в туман, и в таком тумане невозможно было разглядеть, что будет дальше, и не оборвётся ли путь.
Пассажиры вели себя по-разному. кто-то закрылся в купе и молился. Кто-то предался панике. Кто-то фатально смирился и ждал. Некоторые спрыгнули на полном ходу. Некоторых сбросили. Самые хитрые вышли ещё на прошлом вокзале...
Вот на таком поезде я и познакомился с Агафоном Исхудалым. Произошло наше знакомство в ресторане. Я сидел у окна и задумчиво смотрел в туман. О чём я думал? О том, что вся происходящая катастрофа — реализация какого-то гениального плана. Я не склонен верить агиткам, а потому считал, и до сих пор считаю, что масштабный революционный замысел не был открыт для всеобщего сведения. Ленин говорил не всё, о чём думал. И я безуспешно, но всё же пытался понять, что же было в голове у Ильича, какие невероятные идеи он складывал в единую систему у себя на чердаке? Да уж, он-то знал, о чём говорил: "Учиться, учиться и учиться!" Каких умственных усилий требовалось, чтобы придумать такую идею и прийти к власти. Как он смог всё это провернуть? И какой ценой? Наше "серебряное" поколение уже заплатило поражением, позором сепаратного мира, международной изоляцией, а главное — миллионами загубленных жизней и тысячами сломанных идей. Разочарованием и жестокой ломкой в сознании народа. Миру — мир, это, конечно, прекрасно. Но стоило ли выходить из войны против немцев, чтобы погрузиться в войну брат на брата?
Как видно, я задавал себе много вопросов. Но как же сложно было на них отвечать. И когда я понял, что уже слишком устал думать об этом, и что нужно как-то развеяться, к моему столу подошёл довольно харизматичный молодой человек со свежим, весёлым лицом, ясным взглядом, одетый в грубую рабочую рубашку.
— Свободно? — громко спросил он, указывая на место напротив меня.
Я вернулся от своей думы к реальности. Или, по крайней мере, думал, что так.
— Да, присаживайтесь.
Он рассмеялся.
— Что смешного?
— Славно, очень славно! Ты, можно я к тебе на ты?, сразу видно — нормальный мужик, не из органов. Не из охранки и не из новых этих.. комиссаров.
— Интересно, откуда такие выводы?
— А те непременно норовят сказать "садитесь", — он опять засмеялся, — шутку уловил как утку? "Садитесь!" — прям так и говорят, а как же, всегда есть за что. Лишь бы садить. К чему веду, чуешь? Вот она разница, то "садитесь", а то "присаживайтесь. Я — Агафон, — он протянул тяжёлую мозолистую руку и дополнил свою презентацию смелым заявлением: — Поэт!
Разумеется, я сразу понял, что собеседник подшофе. А когда Агафон был подшофе, он смело и не к месту отпускал шутки про органы, травил политические анекдоты, даже сочинял эпиграммы на таких людей, на которых не следовало бы. Из-за этого у него постоянно случались мелкие неприятности, но, что удивительно, не более того. В то время за неверное слово, малейшую оговорку могли и к стенке поставить, но Агафона такая участь обошла. Впрочем, шалил опасными хохмами наш герой, действительно разве что подшофе. Вообще же он был большевистской партии первый попутчик и ярый коммунист, хотя толком не знал, что это значит. Быть может, самые ярые коммунисты как раз те, кто в этой идеологии ничего не смыслит. Но даже самых ярых за малейший промах наказывали по полной и даже больше, но Агафону прощали, наверное, потому, что никогда не воспринимали его всерьёз. Доложат о его выходках большому начальнику, а тот отмахивается: " Пусть балуется себе на здоровье, не до того сейчас".
В ответ и я ему представился:
— Очень рад знакомству, я — Кирилл Свирепый, историк, но между делом и досугом стихи тоже сочиняю.
Он просиял:
— Это ты Свирепый? Знаю, знаю. Мощно пишешь. Выпить хочешь? Я угощаю!
Агафон поставил перед собой бутылку водки.
— Не откажусь.
Вот так наше знакомство и началось. Завязался разговор, особенно говорили о литературе. Через четверть часа такого разговора мы были уже совершенными приятелями. Впоследствии я встречался с ним не единожды, мы даже как-то вместе попадали в приключения. Какое-то время мы переписывались.
И вот, когда я взялся писать очередную статью о поэзии начала 20 века, мысли мои не вязались. И я понял, что как бы я ни хотел, но написав ещё одну статью о Брюсове или Мандельштаме, я ничего нового не смогу внести в историю русской литературы. Биографы и критики исчерпывающе рассказали о жизни и творчестве известнейших представителей века. Но ведь было в то время и много малоизвестных поэтов. Я сразу вспомнил про Агафона. Он не был ни мудрецом, ни пророком, ни знатоком рифм и размеров, но меня задело в этом человеке что-то живое, неподдельное, особенное и, вместе с тем, такое обычное и свойственное сразу многим малоизвестным литераторам из нашего народа.
Поэтому на основе имеющихся у меня данных о его биографии, личного опыта общения и известных мне стихотворений Исхудалого, я решил написать о нём.
— Я поэт уже с именем, — самодовольно говорил Агафон, — уже имею некоторую известность в литературных кругах. Со многими литераторами на короткой ноге. Знаком, так сказать.
— А кто из этих литераторов тебе ближе-то? — спросил я.
— Тут подумать надо... Пожалуй, Максим Горький.
— Ты знаком с Горьким?
— Да, знаком, а что?
— Ничего себе! А расскажи, как ты с ним познакомился?
— Да как, ничего особенного. Я ж за границей бывал, вот и в Италии тоже. Ну и Горький как раз там же оказался.
— Так о чём вы говорили?
— Ну, о чём могут говорить пролетарский писатель и пролетарский поэт? Естественно, мы говорили о литературе.
И Агафон после этих слов многозначительно замолчал.
— Ну как это было-то? — допытывался я.
— Как-как... Зашёл я, там, в Генуе, в кафе. Горький тоже там был. Он сразу меня заметил. Так и говорит: "Эй, товарищ, подай кружку". Я кружку взял, потянул к нему. А она горячая такая оказалась. У меня пальцы аж разжались. Я кипяток и пролил, прям на Максима. Он мне сразу так и сказал: "Твою мать!". Я сразу понял, что он имеет ввиду свой известный роман... Вот и поговорили.
— И всё?
— И всё...
Изучая историю русской литературы, я встречал много примеров самоотверженности поэтов. Когда поэт обогащал сокровищницу русской литературы уникальнейшими бриллиантами художественного творчества, испытывая всю жизнь то нищету, то отсутствие понимания, то преследования. Они дали миру величайшие произведения, недополучив должного при жизни: ни материального вознаграждения, ни признания и славы. Так вот, в случае с Агафоном всё было наоборот. Никаких бессмертных произведений его и духу нет, зато от литературы он получил всё. Я бы даже сказал, что он получил лучшую участь в жизни, какую только мог, и вырвал её у судьбы, вооружившись своей поэзией. Что могло с ним случиться, если бы он не пошёл таким путём? Парень из рабочей семьи маленького городка Новгородской губернии, в 9 лет вместе с семёй переселился в Псков, там же и учился грамоте в церковно-приходской школе. Немного хулиганил, но не серьёзно, без уголовщины. С 13 лет на заводе, за станком зарабатывал гроши, которых хватало лишь на сносное существование. Работал кое-как, "на отвяжись", но дело знал, не придерёшься. Поэтому начальство, из самых гуманных побуждений, выгнать его не решалось, но и пользы от него не находило. Поэтому когда узнали, что Агафон пишет стихи, сразу послали его на самодеятельность. Как от работника от него толку нет, а так хоть конкурсы какие-то завод выигрывает. А он действительно выигрывал конкурсы. Потому что отличался от других творцов народной самодеятельности, во-первых, тем, что хоть немного знал теорию поэзии, а, во-вторых, поскольку кроме того как сочинять, и сам читал своих великих современников, чего никто из его конкурентов в то время никогда не делал. Но потом Агафон возгордился. Стал вести себя так, будто без его стихов на заводе работа остановиться. И дождался того дня, когда его, наконец, попёрли. Но остановить его было уже невозможно. Как поэт он уже неплохо зарабатывал. Но затем назвал себя "пролетарский поэт" и стал зарабатывать ещё больше.
— Из всех заграничных стран, мне больше всего понравился Париж, — говорил Агафон, бывший в школе лучшим учеником по географии,— там булки вкусные.
— А я там никогда не был. А что, как Нотердам?
— Нотердам? А я его как-то не заметил.
Агафон действительно был в Европе, выступал там со своими стихами. Поездка поощрялась Интернационалом, с его точки зрения он был носителем "слова двигателя мировой революции — пролетария". Однако, для самих европейцев он стал "The drinking nichtmare". Вообще, надо сказать, что русский человек за границей и пьёт больше и барагозит шумнее.(...)
— ... и вот так меня все поздравляли. Европейцам мои стихи очень понравились. Они мне потом даже титул дали иностранный, я им очень горжусь. Назвали меня — persona non grata. Чаще всего читал им своего "каменщика".
— Можешь сейчас прочитать?
Агафон начал. Очень громко, будто рассказывал не мне одному, а шумной толпе не менее тысячи человек. Впрочем, ещё это можно было бы сравнить с тем, как говорят два строителя — один на первом, другой на шестнадцатом этаже.
Каменщик строит кирпичную
Несокрушимую временем
Заставу пограничную
А в ответ ему пением
Гласом рабочего вещает
Поэт, и оба с рвением
До блеска в глазах начищают
Один — мастерок, другой — слово,
Как солдат страну защищает,
Самоотверженно и сурово
Так и они своим делом
Заняты снова и снова
Да будет известно, что в целом,
Они один труд выполняют
Навалясь на врага всем телом
Нашу страну обороняют.
Каменщики раздувают пламень
Чтоб был крепче кирпич — обжигают
И я своё слово как камень!
(...)
— Может, вспомнишь ещё что-нибудь из своего? — сказал я ему, после того как он в очередной раз хлопнул муху.
— Да без проблем, — ответил Агафон. Например, вот, — он на секунду сосредоточился, вспоминая, а потом буквально оглушил меня своей манерой читать стихи.
Я сразу смазал карту будня
плеснувши краску из стакана;
я показал на блюде студня
косые скулы великана.
На чешуе жестяной рыбы
прочёл я зовы новых губ.
А вы
ноктюрн сыграть
могли бы
на флейте водосточных труб?
Я сидел, безмолвно и ничего не делая, потому что не знал, как мне реагировать. Агафон, после того, как закончил читать, вопросительно смотрел на меня. Но я ответил только после того, как услышал от него:
— Ну как?
Я решил тактично начать издалека.
— Знаешь, вот после "студня", где про косые скулы, там лучше "великана" заменить на "океана".
— Не-не-не, я уже ничего менять не буду.
— Агафон, а тебе случаем не кажется, что это стихотворение другого поэта?
— Какого?
— Маяковского, например.
— Нет, это моё. Маяковский купил его у меня, но сочинил-то я! Сейчас всё расскажу — презабавнийшая история. Как-то вечером, вернулся я с завода, а настроение было поэтическое, с собой пол-литры. Вот я сочинил своё "А вы могли бы", да и решил отметить. Позвал соседа, он тоже с собой принёс. Напились мы, как говориться, в стельку, даже на утро, на поправку не оставили. Сосед к себе пошёл, а я у себя так и уснул за столом. Утром как раз Вовка забежать должен был. Маяковский в смысле. Он меня будит. Смотрю: лицо-то у Вовки так и сияет. Говорит: "Продай мне стих, век не забуду. Мне по стилю, говорит, больше подходит, а тебе вот, пиво!" Ну мне пиво как воздух потребно было, я и продал.
Я много встречал людей, которые, пока были трезвые, ещё могли как-то держаться, но когда пьянели, начинали бессовестно врать. Среди них был и Агафон. Черты характера закладываются в детстве. Про детство Агафона мало что известно, он и сам его не особо помнил. Но когда Агафон впервые соврал, он знал. Тогда, ещё в Новгородской губернии, родители вседневно были заняты работой, и за детьми присматривала баба Надя, которая за некоторое вознаграждение не только присматривала за отроками со всего двора, но и занималась организацией их досуга. Как-то раз решила она устроить среди детей конкурс по рисованию. Все детишки должны были нарисовать картинку на свободную тему и рассказать о том, что они нарисовали. Все выходили и демонстрировали свою мазню. Вышел и Агафон, с довольно красиво и умело нарисованным волком.
— И что это ты нарисовал? — спросила баба Надя.
— Это заяц! — соврал впервые Агафон.
— Но это же волк, — ответила баба Надя.
— Нет, это заяц, — продолжал настаивать Агафон.
— Ну, заяц, так заяц, — благоразумно уступила баба Надя.
Когда, затем дети расходились со двора, один из мальчишек подошёл к Агафону, и сказал:
— А на самом деле это был волк.
— Нет, это был заяц! — опять соврал Агафон, и вмазал сильнейшую зуботычину юному правдолюбцу.
Мне впоследствии удалось выяснить причину столь странного поведения Агафона. Дело в том, что его сосед, Андрейка, нарисовал за него рисунок, того самого волка, и убедил Агафона в том, что это заяц. Я был свидетелем встречи двух приятелей детства, когда они увиделись спустя пятнадцать лет, после того случая во дворе. Агафон к тому времени был уже поэтом, а Андрейка стал чекистом.
— Блока я знаю с детства, мы вместе на бокс ходили заниматься. Я всегда бил, а он защищался. Нас так и прозвали — меня "Удар", а его "Блок". Когда мы поэзией занялись, я стал под своим именем писать, а он взял себе прозвище за псевдоним, — Агафона продолжало нести, и я уже не мог отличить, где он шутил, а где пытался выдать что-то за правду. Впрочем, он, как видно, спохватился, и далее вёл диалог более адекватно, мы продолжали обсуждать литературу.
— А как тебе Есенин? — спросил я.
— Да, в общем, мне нравится. Но что это у Есенина: "Я последний поэт деревни"? Что ж так скромно? Я бы написал: "Я первый поэт на деревне!.."
Лично моё мнение, что Агафон был вдумчивым, но не искушённым в образовании человеком. Однако сам Агафон считал иначе. Впрочем, по тем временам, когда ещё не завершился ликбез, он мог гордиться и тем уровнем образования, который имел. По тем меркам, тот факт, что он умел читать и писать уже заслуживал уважения. И я считаю своим долгом рассказать о нём как о человеке искусства. Сначала Агафон проявил себя как живописец. Хочу заметить, что все мы в детстве живописцы. Агафон же проявил к этому делу особое рвение.
Карьера художника Агафона Исхудалого была мощной и стремительной, как выстрел из браунинга в тёмном подъезде, и звон эха хоть и поразил жильцов этого дома, но быстро утих и позабылся, как и лицо стрелявшего, так что участковый не смог составить даже словесный портрет.
Вскоре, благодаря широте души, Агафон размахнулся на монументальную живопись. Его холстом стали все стены и заборы в городе. Тогда же он, как художник, и впервые подвергся непониманию и гонениям.
Я спросил у Агафона, кем он хотел стать в детстве.
— Я хотел стать оператором. Когда мы только переехали в Псков, в городе отмечался юбилей открытия телефонной сети. Телефонную сеть проводила немецкая фирма "Сименс". Все в городе были очень довольны телефоном, и тогда я понял, что если я хочу, чтобы люди меня любили, надо становиться оператором. Я ещё тогда представлял, как когда-нибудь в будущем люди будут разговаривать между собой: "У тебя какой телефон?" — "Сименс" — "А оператор" — "Агафон!"
— Какой туман! — сказал Агафон, потом помолчал и сказал: — Надо бы покурить. Выйду на улицу на 5 минут.
Я остался в ресторане один. Одиночество было неприятно. Я устал ждать и решил тоже выйти на улицу. Когда я вышел, Агафона уже не было, лишь вдалеке, в тумане я увидел бегущего милиционера, который кричал: "Эй! Стой! Стой, скотина! Шкуру сдеру!!!"
Я остался в ресторане один. Одиночество было неприятно. Я устал ждать и решил тоже выйти на улицу. Когда я вышел, Агафона уже не было, лишь вдалеке, в тумане я увидел бегущего милиционера, который кричал: "Эй! Стой! Стой, скотина! Шкуру сдеру!!!"
