Консерватория: мелодия твоего сердца

Голос Лиадейн в полнейшей тишине не встречал никаких преград, кроме физических. Он прошивал аудиторию, отталкивался от стен, потолка и стремился обратно, но уже по измененной траектории. Звонкий, звучный, хорошо поставленный, тем не менее, он отзывался легкой неприятной вибрацией на самых кончиках пальцев. Может, оттого, что мне неприятен был смысл произносимых слов. А может, оттого, что не нравился сам голос, будто прикасающийся к коже нагретой иголкой, не колющий, но настораживающий.

— Таким образом, странствующая оллема Кейтлин Фрин не решилась на превышение ранее оговоренных условий воздействия, даже несмотря на присутствие человека с волевым порогом гораздо выше всех остальных. Вследствие чего пережгла дар, была схвачена, предана пыткам и, как итог, замучена до смерти.

Доклад о событиях, предшествующих гибели менестреля, живущей пятьдесят лет назад и работающей на благо короны, был жутковатым, как и судьба самой Кейтлин Фрин. Я тяжело вздохнула.

— Неплохо, оллема Лиадейн, доклад весьма информативен. Прежде чем вы займете свое место, ответьте на один вопрос, — произнесла метресса Дервила Хьюз. — Как вы считаете, правильное ли решение приняла Кейтлин Фрин?

Одногруппница заколебалась, а затем поджала губы и решительно ответила:

— Я считаю, что Кейтлин Фрин следовало бы сменить направленность воздействия с агрессивного на умиротворяющее и попытаться в другой раз. Так бы она осталась жива, а цель бы все равно была достигнута, пусть и с некоторой задержкой.

— А как же незаконная операция, которую оллема предотвратила? — не сдержалась я.

— Оллема Адерин, вы же знаете порядок, — строго блеснув линзами пенсне в мою сторону, холодно произнесла метресса Хьюз, отчего по пальцам будто пробежал холодный ветерок.

— Простите, метресса Хьюз, — извинилась я и подняла руку.

— Да, оллема Адерин, — голос преподавателя стал ощутимо теплее.

— Как же операция, которую Кейтлин Фрин предотвратила? Судя по информации, переданной ее куратором в тайной службе, объединившиеся банды планировали набег на городок Гайл, через который должен был проходить обоз с грузом золота, идущий с приисков в столицу, с целью ограбления. А такие мероприятия, как известно, сопровождаются многочисленными смертями как причастных к данной кампании лиц, так и мирных жителей. Это было бы неизбежно, не выполни она свою задачу до конца и не передерись члены банды между собой. С ее стороны это было бы предательством этического кодекса олламов, — в районе солнечного сплетения будто что-то клокотало, а к щекам прилил жар. За весь предыдущий год я так и не привыкла выступать при полной аудитории.

— Все верно. Но в результате она погибла, — вздернув бровь, ответила мне Лиадейн, — пусть и героически. Не знаю, как вас, оллема Адерин, а меня медаль за мужество посмертно не согрела бы.

— А мысль о спасенных жизнях? — в том же тоне произнесла я, начиная злиться.

— Жизнь олламов, как мне представляется, несколько ценней. К тому же, оставшись живой, она могла бы спасти куда больше жизней. Да, и, кстати, насколько известно и тогда, и сейчас, отдавая распоряжения о задании, кураторы всегда предупреждают, чтобы исполнители при наличии угрозы жизни отступали и затаивались. Это был исключительно ее выбор — по моему мнению, неразумный, — с нотками превосходства в голосе ответила одногруппница.

— Я бы посмотрела на тебя, Лиадейн, если бы ты была среди немногочисленных жителей того городка или, еще лучше, в числе сопровождающих обоз, замаскированный под сельский, везущий овощи во дворец, — со стороны метрессы раздалось предостерегающее покашливание. — Как бы ты тогда оценила 'неразумный' выбор оллемы Фрин! И да, жизнь оллама не может быть ценней жизни человека без дара! Жизнь равноценна жизни, так что неважно, скольких бы она могла спасти, важно, скольких она спасла, — звук указки нарочито громко опущенной на стол, так же не заставил меня остановиться. — А тебе нужно что-то делать с твоим высокомерием. Никакой дар не скрасит мерзкого характера!

— Достаточно! Оллема Адерин, покиньте аудиторию! — строгим, едва заметно вибрирующим от сдерживаемого недовольства голосом безапелляционно произнесла метресса Дервила Хьюз, едва я замолчала.

Я поднялась со своего места, сгребла письменные принадлежности в сумку и в напряженной абсолютной тишине, сопровождаемая взбешенным прищуром докладчицы, прошла до двери, открыла, вышла в коридор и аккуратно закрыла ее за собой. Хотелось грохнуть полотном об косяк от всей души, но пришлось сдержаться, иначе не избежать бы мне вызова, как минимум, к декану, а то и к первому проректору. Медленный вдох. Еще более медленный выдох. Спокойно, Рина, сама виновата, нечего было отпускать эмоции и переходить на личности. Метресса Дервила Хьюз такого не то, что не выносит, она от этого практически звереет, хоть и остается при этом все такой же сдержанной и холодной. Весело же мне теперь на экзамене будет.

Размышляя, я шла по коридору, злая на себя, на одногруппницу и неожиданный фактор с задания Кейтлин Фрин. В какой-то момент эмоции достигли апогея и, не в состоянии с ними справиться, я с силой ударила ладонью об стену. Кожа встретилась с гладкой поверхностью. Невзирая на усилие и оглушающие ощущения удара, уже на вторую секунду я различила едва уловимую вибрацию. Мне стоило немедленно оторвать руку, но как будто что-то удержало. Музыка, пропитывающая стены аудитории, мимо которой я проходила, была наполнена горечью. Таких царапающих ощущений мне никогда еще не приходилось испытывать: словно кожа сама по себе скукоживалась, сжималась, скатывалась и стремилась отшелушиться с поверхности ладони, по-прежнему не прерывавшей контакта со стеной. Жгучее, разрывающее на части чувство неправильности сочилось из музыки, вибрацию которой я ощущала.

Нехотя, я прервала контакт с поверхностью-проводником и вздохнула. Злости как не бывало. Произошедшее на занятии по истории музыки как-то незаметно отошло на задний план, а моя собственная злость показалась смешной в сравнении с вопиющими эмоциями, кусочек которых я подслушала.

До конца занятия оставалось около получаса. Вдохнув еще раз, но уже по причине незавершенности конспекта и необходимости тратить время на переписывание, двинулась к выходу из главного корпуса консерватории. Следующим и последним на сегодня занятием у нас значилась физкультура. От начала учебного года и до первого снега мэтр Дойл проводил занятия под открытым небом на специально отведенном для этого месте, оборудованном турниками и дорожками и даже полосой препятствий, которую мы, девочки, называли дорогой пыток. До ее конца за прошлый год не дошла ни одна оллема нашего потока, и, судя по слухам, это вообще ни одной девушке не удалось, что не мешало мэтру нас раз за разом на нее отправлять. Времени, чтобы переодеться, у меня было с избытком, поэтому я решила сделать это в общежитии, а не раздевалке спортивного зала. Облачившись в спортивную блузу, штаны и легкие сапожки, я привычным движением закрепила сверху легкую тонкую юбку со сплошным разрезом от самого пояса, доходящую до середины голени — дань уважения нормам приличия высшего общества, своеобразная амазонка, — заплела волосы в косу и покинула комнату, чтобы отправиться к месту прохождения занятия.

Уже на подходе я заметила нестройную вереницу первокурсниц, одолевающих ту самую полосу препятствий. В основном, худо-бедно кочки, кольца и сетку преодолевали все, а вот массовый падеж и так скудного энтузиазма случался перед ямой с грязью, через которую нужно было перебраться по веревке, натянутой над, собственно, ямой. Желающих среди прекрасной половины обучающихся обычно никогда не находилось, поэтому великодушный мэтр вызывал по списку. Таким образом, за год каждая из нас получала возможность принять грязевую ванну сомнительной пользы. Больше одной испачкавшейся за раз мэтр Халей Дойл не допускал: то ли из жалости, то ли для того, чтобы соблюсти баланс ненависти и благодарности в рядах студенток.

Фигура мэтра выделялась на фоне остальных всем: очень высокий, подтянутый, великолепно сложенный. Каждый мускул этого мужчины излучал мощь и магнетизм сродни звериному. Неудивительно, что, отмывшись и придя в себя после занятия ненавистной дисциплиной, девушки снова начинали мечтательно вздыхать по голубым глазам молодого преподавателя и всему, что шло к ним в комплекте.

Заметив меня, он дал знак подойти. Приблизившись, поздоровалась:

— Доброго дня, мэтр Дойл.

— Доброго, оллема Адерин. Отчего так рано? Неужели так соскучились по мне, что отпросились пораньше? — темная бровь, контрастирующая со светло-русыми волосами, иронично изогнулась, добавляя эффекта низкому приятному голосу с рокочущими где-то в глубине нотками.

— Мне, конечно, радостно вас видеть, но причина, увы, не в этом, — ответила я, улыбаясь.

— Значит, выгнали, — констатировал преподаватель.

Мне оставалось лишь покаянно кивнуть.

— С какого предмета? — поинтересовался мужчина.

— История музыки, — ответила я, краснея от чувства неловкости: все-таки меня впервые выставляли из аудитории.

— А! Мэтресса Хьюз. Зная вас и почтенную оллему, рискну предположить, что все дело в какой-нибудь ерунде вроде смеха или отстаивания собственного мнения с недопустимым пылом.

Я снова покраснела и опустила глаза, но мэтр Дойл и так понял, что попал в яблочко. Усмехнувшись, он произнес:

— Не переживайте, оллема Адерин, это все пустяки, — и я уже хотела было поблагодарить его за неожиданную поддержку, как он добавил. — А чтобы вам было легче перестать себя винить, сегодня будет ваша очередь преодолевать яму. Так что идите, разминайтесь.

Я удалялась, вспыхнув от негодования и чувства глубочайшей и жесточайшей несправедливости. Меня провожали невинный взгляд и лукавая улыбка преподавателя, обладающего ангелоподобной внешностью и препротивным характером, сдобренным отвратительным чувством юмора. По крайней мере, в отношении меня. Когда в подобные ситуации попадали однокурсницы, было действительно смешно. Правда, улыбаться, а уж тем более смеяться, никто не отваживался еще с первого занятия первого курса, когда мэтр Ханлей Дойл наглядно продемонстрировал, что веселиться на занятии имеет право лишь он один, а мы все должны благопристойно и добропорядочно перед ним трепетать, а иначе — полоса препятствий, и да поможет нам душевая.

* * *

После занятия у мэтра Дойла об угрызениях совести не было и речи. Я испытывала странное спокойствие и равнодушие ко всему окружающему меня миру вместе с населяющими его тв... существами. Изгвазданная чуть ли не по самую макушку — конечно, я упала в эту неугодную мирозданию яму — я быстро шла в сторону общежития, движимая лишь одной целью: душевой. Не обращая ни на кого внимания — кто не посторонится, будет виноват сам — я шла по дорожке, высоко задрав голову, держа спину неестественно прямо, отставив руки, чтобы те не касались тела, и стараясь не делать лишних движений, чтобы не чувствовать скрипа и потрескивания тонкого и не очень слоя грязи на моей коже и одежде.

Когда я подошла к самой развилке, от которой дорожка разветвлялась на две, ведущие к женскому и мужскому общежитиям, прямо передо мной возникла преграда. Инстинктивно, пытаясь избежать контакта, я резко остановилась, и все бы хорошо, но именно на этом шаге под стопой оказался маленький круглый камушек, укравший мое равновесие. Теряя опору, я только и успела, что подумать с прежним безучастным равнодушием, что к жидкой субстанции теперь добавится и пылевая патина.

В следующий момент я почувствовала, как на правом запястье сжимаются чужие пальцы. Резкий рывок — и я снова в вертикальном положении без угрозы падения. Немного ошарашено я подняла глаза на неожиданного спасителя и прикипела взглядом к выделяющейся детали облика молодого человека. В абсолютно черной шевелюре серебрилась неширокой дорожкой седая прядь. Я, наверное, слишком уж засмотрелась, потому что в себя меня привело движение стремительно сужающихся глаз — кстати, невероятно гармонирующих по цвету со светлой прядью. Осознав, что на меня смотрят, и не так, чтобы очень радушно, я потупилась и неожиданно для себя покраснела.

— Прошу прощения... — произнесла я и почувствовала, как чужие пальцы разжимаются, возвращая моему запястью свободу.

Молодой человек хмыкнул и критически посмотрел на свою, конечно, запачканную ладонь.

— А мэтр Дойл по-прежнему развлекается, — услышала я в ответ глубокий приятный баритон.

В удивлении вновь подняла глаза на незнакомца, но тот только еще раз хмыкнул, а затем обошел меня и направился по своим делам.

Я проводила его взглядом, дождавшись, пока спина молодого человека не скроется за деревьями, и продолжила свой путь. Странно все это... раньше я этого человека в консерватории не видела, а учусь тут уже второй год. Значит, он не старшекурсник. Но если он из свежего набора, то откуда ему знать о причудах мэтра Дойла? Да и держится он гораздо уверенней, чем свежепоступивший... Действительно занимательно. Понимая, что молодой человек давно ушел, я все же еще раз обернулась, а потом прибавила шагу. Грязь. Ее нужно смыть. Какая же все-таки гадость — ощущать ее на себе. Меня в который раз передернуло от брезгливого отвращения. Бр-р-р.

Заходя в здание общежития, я старалась нанести минимальный вред обстановке. Комендантша, госпожа Кин, увидев меня, только неодобрительно покачала головой. И неодобрение, я уже знала, относилось не ко мне, а к преподавателю со своеобразным чувством юмора, доставляющим неудобства не только студентам, что еще куда ни шло, но и уборщицам, и лично ей, смотрящей за пристанищем студенток консерватории, их формой и казенным бельем. И все эти объекты регулярно страдали от повышенного количества грязи 'счастливых' избранных веселящимся мэтром.

— Что, снова грязевые ванны от мэтра Дойла? — спросила комендантша, с явным сочувствием оглядывая мою пропитанную коричневой субстанцией одежду.

— Они самые, — ответила я, чувствуя, как подсыхающая грязь неприятно стягивает кожу лица.

Госпожа Кин осуждающе цокнула языком, вздохнула и произнесла:

— Ступай-ка ты прямиком в душевую. Я принесу сменную одежду. Не то опять полдня ворчание уборщиц слушать.

Не иначе, провидение расстаралось: душевые располагались на первом этаже не так далеко от входа. По крайней мере, ближе, чем жилые комнаты, а значит, грязи от меня останется значительно меньше, чем если бы я сначала зашла к себе, а потом обратно, к месту омовения.

В порыве благодарности я широко улыбнулась и тут же вздрогнула от скрежета песчинок на лице.

— Спасибо, госпожа Кин! — с жаром ответила я.

— Иди уже, — махнула на меня рукой комендантша и тепло улыбнулась, — страдалица.

Завернув вещи в грубое полотнище, видавшее и не такую степень загрязнений, оставила одежду в специальном контейнере, откуда ее ежедневно забирали в прачечную, предварительно прикрепив ярлык с номером комнаты, так же принесенный заботливой и практичной комендантшей. Из душевой я выходила обновленным человеком. По крайней мере, ощущение было равноценно, как минимум, началу новой жизни. Поблагодарив госпожу Кин за принесенные вещи, направилась по привычному маршруту: левый рукав коридора, мимо лестницы, до самого конца. Моя дверь — последняя, обитая толстым слоем грубой ткани, используемой для пошива чехлов под инструменты. Знакомый щелчок ключа в замке — маленькая терпкая молния звука пощекотала кончики пальцев и пропала.