Тем более что в том же указе про единоличников было написано вообще что-то страшное:
"8. Ограничить полевую землю, находящуюся в пользовании единоличного крестьянского двора, в хлопковых районах — в поливных — десятью сотыми гектара, в неполивных — половиной гектара, в районах садово-огородных и свекловичных — половиной гектара, во всех остальных районах — до одного гектара, а приусадебный участок, находящийся в пользовании единоличного крестьянского двора, считая и землю, занятую под постройками, ограничить в поливных районах десятью сотыми гектара, во всех остальных районах — двадцатью сотыми гектара.
Все излишки земель против указанных норм как по полевой, так и по приусадебной земле единоличника прирезать к колхозным землям и обратить главным образом на пополнение приусадебного фонда колхоза."
Двадцать соток на огороды и строения и гектар поля — все, что им разрешалось. Правда, было непонятно — как это соотносилось с тем, что с приходом советской власти тут наоборот была раздача земли малоземельным крестьянам, причем происходила она уже после принятия того указа. Видимо, хотели сначала расположить к себе местное крестьянство. Ну и мы, соответственно, старались не нарушать этих традиций — после ликвидации помещичьих и церковных землевладений земли в госфонде еще хватало, и можно постараться привлечь единоличников в колхозы дополнительными плюшками в виде снижения налогов, механизацией работ, а не принудиловкой. Ведь даже после передачи миллиона гектаров земли крестьянам количество дворов менее пяти гектаров составляло более сорока процентов. Именно эти хозяйства прежде всего и были "целевой аудиторией" для коллективизации.
Правда, зачастую тут ей мешали природные условия — тут хватало небольших полей, зажатых лесами, болотами и валунами, затруднявшими сведение их в один клин, соответственно, на них будет сложно развернуться технике. Неудивительно, что здесь широко распространилась хуторская система землепользования. К тому же, крестьяне, наконец-то получившие хоть сколько-то земли из рук советской власти, не спешили объединяться в колхозы — сбылась их вековая мечта вдоволь поработать на сравнительно больших полях, причем — своих, собственных. Понять их было можно, и отрывать сейчас землю от крестьянина, сгребая их в колхозы — значит, настроить крестьянство против себя. Поэтому мы не форсировали этот процесс, хотя мне уже рассказали, что в восточных районах БССР широко проводилась политика "стягивания", когда хутора сселялись в деревни — то есть там до воссоединения шел процесс, обратный хуторизации в Западной Белоруссии при Польше. Хотя и тут он понемногу набирал обороты, да война его приостановила. Точнее, было приостановлено добровольно-принудительное сселение с подачи советской власти, но стал набирать тот же процесс сселения, то есть дехуторизации, с подачи уже самих крестьян — возникшие банды стали все активнее терроризировать отдаленные хутора, так что крестьяне уже сами стали переселяться в деревни, где можно было хоть как-то организовать их защиту.
Еще и мы пустили в ход страшилки, как какие-то бандиты вырезали целые хутора, не оставив никого в живых. Тем более что такие случаи уже были, мы их лишь только раздули. Так что народ с хуторов переселялся все более охотно. Особенно с тех, откуда забирали в армию одного-двух человек. Правда, земля вокруг таких хуторов останется без присмотра. И, хотя мы ее все-таки распахивали, но безопасность работ надо будет еще обеспечить. Так, мы начали организовывать службу кинологов — попросту брали в нее хозяев собак, что были посмышленее, особенно собаки — будем охотиться на бандитов, авось к весне вычистим хотя бы в некоторых районах. Тем более что многие хуторяне шли в ДРГ — кому как не им зачищать бандитов, пока будут тренироваться на нашей территории.
В общем, коллективизацию мы не форсировали, за что получили обвинение в прищеповщине — "правоуклонистских тенденциях", в которых был обвинен в конце двадцатых Народный комиссар земледелия Д.Ф. Прищепов и его сотрудники. В течение всех двадцатых годов они проводили политику свободы выбора крестьянами формы землепользования, активно выступали за хуторизацию, мечтали сделать из БССР подобие Дании с ее развитым аграрным сектором, даже выдвинули лозунг "Беларусь — красная Дания". В общем, эдакий Бухарин-лайт. Их обвиняли в идее насаждения хуторов, кулацких хозяйств, недооценке сложной машинной техники, перспектив колхозно-совхозного строительства. Ну, тут-то я отбился легко. Уж кого-кого, а в игнорировании техники и развитии колхозов нас упрекнуть было нельзя — мы как раз и развивали эти направления. Так, мы начали активно прирезать колхозам и совхозам землю из пока свободных фондов. Более того — приняли указ, по которому земля единоличников, оставшихся без мужчин трудоспособного возраста — по причине гибели или призыва в наши войска — временно передавалась колхозам или совхозам — что окажется поблизости. А за это семьи единоличников получали десять процентов от выращенного, что тоже зачлось нам в плюс от крестьян. Земли же лиц, ушедших в националистические формирования, конфисковывались, семьи сселялись в деревни, но в колхоз им вступать разрешалось — без этого им грозила бы голодная смерть — мы с самого начала старались не доводить народ до ручки, чтобы оступившиеся, из не самых отмороженных, могли дать задний ход, прийти с повинной.
А уж массовая распашка земель ... тут и говорить нечего. По сведениям, которые собирали наши политруки, комиссары и другие службы внутренней безопасности, именно наша деятельность по массовой распашке земли оказала большое влияние на единоличников. Они воочию увидели возможности социалистического строя по концентрации усилий на самых важных направлениях. А одним из таких направлений и было масштабное производство продовольствия в условиях, когда много работников отвлечено на боевые действия.
Мы ведь что сделали ? Мы бросили на распашку полей танки ! Да, несмотря на ведущиеся боевые действия !
Понемногу пахать на танках мы начали еще в середине августа, и к концу месяца танковая страда шла уже полным ходом. Я помнил, что наши придут еще нескоро, поэтому не форсировал танковые прорывы, берег технику для оборонительных боев, больше используя ее в засадных действиях, контрударах, рейдах по тылам, чем в атаках на подготовленные позиции. Да и кадры так мало того что постепенно обучались — они просто оставались живыми. Мои соратники твердо были уверены в обратном — "Красная Армия скоро погонит фрица на запад !", поэтому тоже берегли технику, но для встречного удара. То есть, хотя и с разных сторон, мы пришли к одному выводу — технику пока надо поберечь. Точно так же, хотя и с разных сторон, но мы пришли и к выводу, что, раз есть техника, надо бы распахивать поля — я хотел обеспечить продовольствием нас, мои соратники — наступающую РККА. В общем, и тут наш мысли сошлись в одной точке.
Тем более что расчеты были не очень радостные. У нас уже было под сто тысяч населения, и мы рассчитывали еще увеличить это количество. А контролировали мы всего тридцать тысяч гектаров пашни. Один гектар зерновых мог прокормить двух, максимум — трех человек, картофеля — шестерых, то есть если располовинить посадки, то мы сможем прокормить как раз сто тысяч. Но мы предполагали, что количество людей еще увеличится. То есть предвиделся продовольственный кризис. Поэтому и были приняты такие экстраординарные меры. Ну еще бы — вокруг ведутся боевые действия, а мы пашем на танках. Зато эти сто единиц бронетехники, выделенной на сельхозработы, позволили увеличить площадь пахотных земель ровно в два раза. Ведь один танк по мощности равнялся как минимум четырем тракторам. Пахал он, правда, за двоих-троих, но все-равно выходило в среднем два гектара в час — вот сотня бронемашин за две недели и настрогала еще тридцать тысяч гектаров пашни. Часть засеяли озимыми, часть оставили под посадки следующего года, и оставалось только надеяться, что все это мы делали для себя, а не для немцев. Что ж — будет еще один повод упереться рогом на этой земле.
Как ни странно, по распашке нас ограничивали не сами танки, а плуги. Хотя и по танкам вскоре случилось проседание. Еще бы — работая по десять-двенадцать часов, в тяжелых условиях — техника ломалась, наши ремонтные мощности не поспевали, и все больше танков становилось на прикол. Это несмотря на то, что мы насобирали ощутимый запас агрегатов и отдельных частей для ремонта. Но все-таки плуги оказались самым главным тормозом по увеличению распашки.
Чтобы хоть как-то расшить это узкое место, мы, уже по привычке, создали штаб, который и стал координировать сельхозработы — как до того уже были созданы военный, производственный, продовольственный, коммунальный штабы. Так что дело было уже привычным.
Планирование пахотных работ по своей сути напоминало войсковую операцию. Каждый день штаб на основе сводок о наличии исправной техники и еще нераспаханных почв определял фронт работ на день, обсуждал сводки ремонтных работ, совместно с производственниками искал пути их увеличения. Летело все — от самих танков до плугов. Например, расход лемехов был очень большим — десять-пятнадцать часов — и приходилось ставить новый лемех, а старый отправлять в ремонтные мастерские. И это неудивительно — ведь лемех, расположенный внизу корпуса, принимает на себя при пахоте основную нагрузку — он отрезает и приподнимает пласт земли. Отвалы служили несравненно дольше, хотя их грудь тоже была не вечной — после полутора-двух сотен гектаров значительно истиралась, как и другие детали — ведь, по сути, почва — это, пусть и слабенький, но абразив. Так что приходилось слышать и такие диалоги:
— Нет ! Нельзя выпускать на это поле плуг без доски !!! Его ведь сразу перекосит, на такой-то почве !
— А что там за почва ?
— Тяжелая, да еще после дождей.
— Ну ладно, пришлем бригаду сварщиков — приварят временно какую-нибудь железяку. Заодно и колесо подкрепят, а то замотали чуть ли не веревками.
— Вот, правильно.
И, как это не удивительно, я понимал, что речь шла о так называемой полевой доске, что располагалась позади отвала — она как бы смотрела в сторону еще нераспаханного поля, почему и получила такое название. И не просто смотрела, а опиралась на вертикальную стенку борозды, разгружая корпуса плуга от изгибающих усилий, что возникали, когда тот поднимал и переворачивал пласт. Ни за что бы не подумал, что в плуге есть столько тонкостей и ньюансов, хотя, по сути, эта система работает в достаточно механически нагруженных условиях, так что удивляться-то тут особо и не стоит.
И ладно бы все эти элементы были бы взаимозаменяемыми. Нет, мы насобирали более семидесяти видов плугов, если учитывать еще и конные. Но и они не были равноценны друг другу — плуги имели разную специализацию, в зависимости от вида почв. Специализация определялась прежде всего формой отвалов. Отвалы с цилиндрической поверхностью ставили для пропашки легких почв — такие отвалы хорошо крошат и перемешивают почву за счет того, что цилиндрическая поверхность отвала как бы идет на отрезанную землю, сгребает ее перед собой, но практически ее не оборачивает. И та, начиная оборачиваться по поверхности под напором новых отрезаемых кусков земли, скручивается в цилиндр, при этом еще и сжимается, распадаясь на мелкие куски. А это хорошо не только для песчаных почв, которые все-равно никак не перевернуть из-за малой сцепляемости, но и при внесении удобрений, которые надо как следует перемешать с почвой. После них, в принципе, можно уже и не боронить или культивировать — почва раскрошена достаточно хорошо, чтобы идти по ней сразу сеялкой, которая сможет заделать зерна в такую пашню. Отвал с цилиндроидальной поверхностью — так называемый "культурный" — и крошит хорошо, и достаточно полно оборачивает пласт — его ставили на более тяжелые почвы, которые раньше уже пахались — старопахатные. А вот для новин старались применять винтовые и полувинтовые отвалы — они делали полный оборот пласта, клали дерн на дно борозды. Уже потом, весной, по этому полю с подгнившим дерном пройдутся культурными плугами, фрезами, боронами, чтобы окончательно разрушить слой дерна, раскрошить и разровнять поверхность — винтовые отвалы давали неровную поверхность с достаточно крупными комками земли, чтобы по ней можно было сеять сеялками — только если разбрасывать зерно вручную, когда оно сможет упасть на все эти бугры-неровности.
Так что, помимо износа деталей и механизмов, приходилось учитывать соответствие наличной техники и стоящих задач:
— Путь Т-34, тот, что без башни, берет сдвоенный восьмикорпусный ... да, из двух четырехкорпусных — и с ним обработает участок Д-42-1 ... ну и что что без дисковых ножей ... да, будет неровное поле — все-равно весной перепахивать ... а так он вообще будет стоять — на другом-то плуге лопнула рама — ее все-равно переваривать и укреплять ... гонщики блин ... Да. Все. — и работник штаба устало клал трубку телефонного аппарата — еще одно узкое место было временно расшито.
Проблема была в том, что на том плуге отсутствовали дисковые ножи, которые обычно устанавливались перед последним — крайним — корпусом и взрезали землю на десять-пятнадцать сантиметров. Без такого взрезания земля со стороны невспаханного поля осыпалась на дно борозды, а ведь по крайней борозде шло бороздное колесо — и оно, наезжая на эти холмики, ходило вверх-вниз — вспашка получалась гребнистой, неровной — придется крестьянам дополнительно разравнивать поле, чтобы на нем можно было работать механизмами, чтобы последующие вспашки давали ровную поверхность. Такой двойной работы мы и старались избежать, да вот не всегда получалось.
А тем временем работнику штаба уже надо было делать следующий звонок:
— Ну что ? Не починили ? Тогда пусть гонит к соседям — там как раз Т-26 встал на прикол — заменит его на сегодня ... нет, без предплужника пахать не надо — пустая работа, да и как потом дернину закопаем ? Ее надо сразу ... Да, отбой.
Предплужник — тоже важная часть плуга. Он срезает верхний слой и сбрасывает его на дно борозды, оставленной предыдущим корпусом, а затем уже сам корпус, перед которым установлен предплужник, отрезает остальной массив и переворачивает его, надежно закапывая верхний слой, загрязненный вредителями, возбудителями болезней, семенами сорняков и остатками растений — внизу за них примутся бактерии, которые превратят всю оставшуюся растительность в гумус, не дадут ей взойти новыми побегами. Соответственно, без него пахать, особенно новину, смысла не было, и если поблизости был фронт работ — лучше заняться им, а ремонтники тем временем установят предплужники — тогда можно будет и поработать.
И таких разговоров в день проходило несколько сотен — в штаб каждый час стекалась оперативная сводка о состоянии техники, выполненных работах, и на основании этой информации на места шли корректирующие указания. При нашем зоопарке плугов и гусеничной техники по другому и не получалось — только штаб видел всю картину, только он мог перекинуть временно свободные мощности и технику соседям. Или не перекинуть, если дорога занимала почти столько же времени, что и починка неисправности.
А плугов у нас было немеряно и разномастно. И все, как назло, прицепные — а других я тут и не видел. Я-то, в своем времени, привык к навесным, когда плуг крепится к трактору на гидравлике — поднял, развернулся, опустил — снова пашешь. Здесь же плуг волочился за трактором практически в свободном полете, удерживаемый на курсе лишь грамотными настройками регулировочных винтов на самом плуге, чтобы они соответствовали типу почвы и скорости распашки, и мастерством тракториста, который поворотами руля вовремя возвращал плуг на нужную траекторию, если тот отклонялся с пути из-за встретившихся более плотных участков. Пахота же на танке была особенно сложным мероприятием — мехвод ведь не видел, как там себя ведет плуг, поэтому приходилось сажать отдельного человека, который подсказывал, как двигаться, чтобы вернуть плуг обратно. Понятное дело, что качество пахоты, особенно поначалу, страдало — лишь ко второй неделе коллективы как-то приспособились к работе. Ничего, весной перепашем — все меньше будет работы. Были и попытки жесткого сцепления плуга к танку, но тут все упиралось в то, что по вертикали плуг должен был быть подвижным — неровности поля, пусть и небольшие, заставляли технику ходить вверх-вниз, пусть и ненамного. Но для жестко закрепленного плуга и того хватало — то он почти вылезал из земли, то наоборот зарывался слишком глубоко — мало того что качество пахоты становилось слишком неоднородным, так это приводило и к поломкам — как плуга, так и танка, когда "поднажать, а то что-то туго пошло" приводило к поломкам двигателя или КПП. На второй неделе работ уже опробовывались жесткие конструкции с горизонтальным шарниром из труб, которые позволяли плугу двигаться в вертикальной плоскости, но прочно удерживали от поворотов по горизонтали. Выяснилось, что и по горизонтали все-таки требуется оставлять какую-то подвижность, так как танк двигался не точно прямолинейно, поэтому возникали пропуски в пропашке. Так что механики уже ломали головы, как бы устроить рычажный механизм, которым сцепщик будет нивелировать такое движение танка, чуть подправляя ход плуга вправо-влево.
Его и так приходилось подправлять, настройками самого плуга:
— Только там почвы тяжелые, так что пусть крепят плуг на второе или даже третье левое отверстие в поперечине, чтобы перекос тяги был в сторону борозды и отрезало поменьше.
— Так пахота дольше будет ...
— Дольше-то дольше, да иначе и плуги можем поломать, и оборачивание пойдет слишком крупными кусками, а что там будет у нас весной с техникой — неизвестно, может, еще и лошадками придется пахать ...
— Так к весне фашистов всяко победим.
— Ну, может и не победим, но Берлин возьмем. Так ведь и остальную Европу придется освобождать — вот трактора и танки на запад и уйдут. Так что нарезайте пласты поменьше, под лошадок.
В общем, тонкостей в танковой вспашке вскрывалось просто море. Да и в планировании тоже все было непросто. Так, небольшие поля в несколько гектаров, окруженные близко стоящим лесом, не оставляли достаточно пространства, чтобы танк, да и трактор, мог развернуться с прицепным плугом — ему ведь надо было выехать с поля, проехать две-три длины всей конструкции танк+плуг — а это под пятнадцать метров, понемногу, чтобы плуг не завалился, разворачиваться в сторону поля, и уже затем вставать на борозду и начинать пахоту очередной полосы. Поэтому в таких полях волей-неволей приходилось оставлять по несколько десятков метров непропаханных концов, чтобы потом добить их более маневренной техникой, а то и коняшками. Да все-равно будет меньше работы.
Хотя, поначалу казалось, что применение танков резко, чуть ли не на порядок, ускорит работы, даже если с полей исчезнут все тракторы. Ну-ка — мощность двигателя даже Т-26 была минимум в два раза больше мощности самых распространенных тракторов. Казалось бы — топи педаль газа и паши во столько же раз быстрее. Фиг ! Плуги просто не были рассчитаны на такие скорости ! Пять-семь километров — вот их предел. Точнее, это был не предел — большинство держали и девять-двенадцать. Ну, подварить что там отвалится — и вперед. Правда, чем дальше — тем больше приходилось подваривать — ставить временные укосины, укреплять пластинами, болтами — плуги постепенно обрастали заплатками, но как-то держали такие скорости.
Пытались мы интенсифицировать вспашку и увеличением количества плужных корпусов, что тащил за собой танк. В это время самыми широкими тут были десятикорпусные плуги 10К-30 и их меньшие сородичи — восьмикорпусные 8К-30. С шириной захвата одним плужным корпусом в тридцать сантиметров, десятикорпусный давал ширину пропашки в три метра, восьмикорпусный — два с половиной. Эти плуги были спроектированы в первой половине тридцатых и выпускались Заводом имени Октябрьской революции специально под мощные гусеничные тракторы С-60, он же — Сталинец-60. Естественно, даже Т-26 со своим двигателем в 90 лошадиных сил был в полтора раза мощнее Сталинца, поэтому он вполне управлялся с этими "роялями". Проблема была в том, что эти рояли имели жесткую раму, которая не позволяла отдельным плужным корпусам отрабатывать неровности поля — пропашка становилась неоднородной по глубине. Поэтому их можно было применять только на очень ровных полях. Гораздо чаще нами стали использоваться сцепки из пары четырех— или пятикорпусных плугов, тем более что ВИСХОМ — Всесоюзный научно-исследовательский институт сельскохозяйственного машиностроения — уже разработал сцепку с двойным шарниром. Мы, правда, поначалу цепляли плуги либо на одном шарнире, либо вообще цепью, но уже на третий день от начала работ пошли и первые двухшарнирные сцепки, благо их "сложность" была по силам нашим подмастерьям. Так что пара пятикорпусных 5К-35 вскоре стала стандартной нагрузкой для наших пашущих танков. Были попытки прицепить и три плуга, но они давались лишь отдельным умельцам, поэтому, после нескольких неудачных попыток, когда из-за неравномерного движения танка и последующего перекоса одного, обычно последнего, плуга, в лучшем случае выворачивался шарнир сцепки, мы просто запретили тройные сцепки. Не до рекордов — кто мог и хотел, к тому времени уже попробовали такой тройничок — они-то и продолжили бить рекорды.
Но помимо прочности плугов преграды ставила и их конструкция. Ведь плугу надо перевернуть пласт, и форма его поверхностей рассчитана на движение с определенными скоростями. А если передвигать плуг с боле высокими скоростями, то и его воздействие на почву станет более интенсивным. Так, было несколько попыток пахать на скоростях двадцать, и даже двадцать пять километров в час. Если плуг сразу не ломался, это было феерическое зрелище — комья земли черными фонтанами вырывались из-под плуга, разбрызгиваясь в сторону пашни на десять-двадцать метров — изгиб отвала был слишком большим для таких скоростей. Так что после первых же десятков метров такие скорости были запрещены — нам надо пахать, а не разбрасывать. Максимум — пятнадцать километров, на сухих почвах. И баста !
Но наши рационализаторы, сказав "Да, конечно, мы все поняли", тут же начали искать, как бы обойти это ограничение. Нашли. Погремели молотками в кузницах, пошкворчали металлом в литейках — и стали ставить менее крутые и более короткие отвалы, которые уже не так интенсивно отбрасывали грунт. За неделю нашли приемлемые формы для нескольких видов почвы, и стали каждый день выдавать по десять комплектов сменных деталей для скоростных плугов — оставалось только укрепить саму раму, сменить лемех, отвал — и можно работать. Потом, когда после нескольких часов работы повело три плуга, еще поставили более широкую доску, чтобы плуг сильнее опирался на боковую стенку борозды — и работа пошла уже на более высоких скоростях. Да и старые плуги оказались полезны — на повышенных скоростях они вдруг стали лучше разбивать землю повышенной влажности — сцепления частиц намокшего грунта уже не хватало, чтобы противостоять увеличившейся силе воздействия, и она начинала распадаться на мелкие кусочки.
Так что, за неделю-другую набив шишек и излечив детские болезни, мы уже вполне уверенно стали наращивать суточную пропашку даже при уменьшении используемой техники.
Причем пахота на танках оказалась полезной и еще с одной стороны. Мы порой настолько наглели, что проводили ее чуть ли не в километре от линии соприкосновения с немецкими войсками. Немцев звук танковых двигателей нервировал — им все казалось, что мы пойдем в атаку. Поэтому немцы начинали постреливать по нашим пахарям из гаубиц и минометов. И наличие брони оказалось очень кстати. А порой и танковые орудия, вроде бы и лишние на сельскохозяйственной технике, оказывали неоценимую помощь. Как-то мне довелось читать докладную об одном из таких случаев. Радиоперехват выдал короткий разговор между арткорректировщиком и батареей:
— Что там эти русские делают ?
— Они пашут ...
— Пашут ... ??? Землю ?!?
— Землю. Под озимые. И под пар. И подо что там еще ...
— С ума сошли ... Дай-ка координаты.
Как следовало далее из докладной, через пару минут на мирном поле начали рваться снаряды, причем нашему мирному бронетрактору с пушечным вооружением они не понравились — через пять выстрелов его уже взяли в вилку. Со словами "ну чего они мешают ?" танкисты отцепили плуг, вернулись по полю чуть назад, вышли на директрису, с которой только и можно было вести наблюдение немецкому корректировщику, и всадили несколько осколочных в пару мест, где он вероятнее всего мог находиться — пару покрытых мелким лесом холмиков. А потом вернулись к работе. Видимо, демонстрация наших мирных намерений удалась, так как обстрел прекратился и экипаж смог продолжить свой мирный труд. ДРГ, прошедшаяся потом по обстрелянным местам, нашла обломки рации и следы крови — если и не убили, так как минимум ранили. Тут я даже не знал, чем больше гордиться — то ли хладнокровию, то ли тактической выучке танкистов, которые прочухали возможные направления наблюдения. А потом я прочухал ситуацию и заржал. Народ, находившийся на планерке, тоже похихикивал — уж больно необычная была ситуация. Потом я вспомнил советский анекдот про мирно пашущие тракторы и сеялки с вертикальным взлетом — и заржал еще сильнее. Народ с удивлением на меня посмотрел, а когда я им сквозь слезы рассказал анекдот, все, что называется валялись под столом. Анекдот мы, естественно, запустили в народ, разве что без упоминания вертикального взлета — чтобы не наводить на лишние мысли. Сержанта — командира боевой машины — повысили в звании и наградили, как и остальной экипаж. Заслужили, чо.
В целом же с крестьянством было непонятно, куда двигаться. И единоличные хозяйства, и колхозы были двумя направлениями, которые пока мирно сосуществовали и собирались так действовать и дальше. Но по обоим вариантам были свои риски. Единоличники могли перестать давать продовольствие в товарных количествах, колхозы — потерять эффективность. И обоим ветвям не прикажешь, что и как делать. Начнешь давить — приказами или налогами — и сразу же потеряешь и в продуктивности, да и доверие опустится ниже плинтуса, и, как следствие, за меня не будут голосовать на очередных выборах, а ведь сельские жители сейчас были одной из основных страт моих избирателей — эдак меня быстро скинут. А уж проводить исследования новых подходов в сельском хозяйстве, новых возможностей для механизации ... не до исследований этим двум веткам — им сеять-пахать надо. Может, это и правильно, да только проглядывал в недалеком будущем застой, когда снова будем покупать продовольствие за границей. Для сельского хозяйства нужен был научно-промышленный локомотив. И таким локомотивом мне виделись совхозы.
