Санкт-Петербург на Дону

I

Удар трости выбил облачко из пыльной земли.

— Здесь граду быть! Именем — Санкт-Петербург, в честь славного всехвального, первоверховного апостола Петра, моего небесного покровителя.

Дон, лениво шелестя волнами, предвкушая своё скорое впадение в Азовское море, на этот исторический возглас никак не откликнулся.

Зато откликнулась немногочисленная свита молодого царя, решившего построить новый город.

Они восклицали — "Виват!", взмахивали руками, а некоторые, особо впечатлительные, накричавшись и навзмахивавшись, утирали слёзы, а заодно и вспотевшие шеи, париками.

Процесс пошёл. Пусть весь будущий город представлял собой лишь след от удара трости в пыли на высушенной солнцем южной земле. Какой-нибудь провидец уже мог разглядеть здесь великолепные дворцы, обшитые гранитом набережные, величественные монументы, всё, что полагается столице великого царства. Вплоть до бабушек, торгующих семечками у метро, но это если провидец уж какой-то особо мощный.

— Какой Дон? Что за ? Да любой одиннадцатиклассник знает, что Санкт-Петербург стоит на Неве! Ну, почти любой, одиннадцатиклассники довольно разнообразный народ. Да, на Неве. Но! Это у нас. А здесь...

Хотя до некоторого момента, назовем его "Момент Х", здесь всё шло как у нас. Хеопс и Пирамиды, Навуходоносор, с которого одного имени хватит, Апулей вместе со своими ишаками, и так всё вплоть до всяких разнообразных Карлов, Филиппов и прочих Иванов. Или до этого "Момента Х", не было разделения на "у нас" и "здесь"? Не знаю. Тут нужно оперировать понятиями "бытие", "существование", "причина", "следствие" их взаимовлиянием и так далее. Существует ли бытие, так сказать? Уклонясь от ответа на этот вопрос сразу отвечу, из-за чего произошло разделение.

Это был заяц. Нет, это был не тот заяц, который перебежал дорогу Александру Нашему Всё Пушкину, в результате чего последний, не поехал дальше и не оказался на Сенатской площади в декабре 1825 года. Тем более, что это было уже в Санкт-Петербурге на Неве. Хотя, пушкинский заяц стал причиной ещё одного разделения и появился ещё один мир. Там, в третьем мире, где Александр Сергеевич — декабрист, сидит и роет глубину сибирских руд, творя себе спокойно литературу, без дуэлей и напряжённого внимания к себе разных светских хлыщей.

Сколько, же вас, зайцы — творцы истории? Или это один заяц, всё бегает по кругу времени?

Так или иначе, но наш заяц тоже внезапно выскочил на дорогу и напугал лошадь. Такое, достаточно малозначительное событие, бывшее в нужное время в нужном месте и произвело такие значительные перемены. Впрочем, не одно оно, но о том позже.

Место же было — дорога из села Преображенского в Троицкий монастырь. А время — 7 августа 1689 года. [1]

Как мы все прекрасно знаем, в эту ночь, законный монарх Русского царства Пётр Алексеевич бежал из Преображенского в Троицу, опасаясь нового стрелецкого бунта.[2]

Вот в этот-то момент, тот самый "Момент Х" заяц и выскочил на дорогу. Конь под Петром вильнул в сторону и ветка старой ольхи на обочине впечаталась в лоб самодержца. Помазанник Божий перелетел через круп взбрыкнувшего коня и рухнул в кусты.

Не успела ещё сопровождавшая его челядь, охая и вздыхая добежать до него, как он сам бодренько вылез из кустов и с улыбкой произнёс:

— Вот, блин! Грёбаный Экибастуз!

И не успев удивиться странному звукосочетанию приказал:

— Чего встали, стоялы! Ходу, ходу!

Сейчас его больше волновал стрелецкий бунт и собственная безопасность. Несчастный дядя Афанасий Кириллович Нарышкин изрубленный стрелецкими бердышами во время бунта 1682 года никак не уходил из его самых страшных детских воспоминаний. Мелькали перед глазами красные красивые брызги, выхлёстывающие из груди Артамона Сергеевича Матвеева, и его удивлённые глаза. И сейчас, дрожь в руках и ногах, никак не могла уняться.[3]

Ни о чём другом Пётр не думал. Решал вопросы по мере их поступления. Мало ли что там язык завернул, сначала — спастись.

А ещё по этой дороге ехал Семён Капитонов. Но уже в наше время. Ему удалось сегодня выгодно продать оптовую партию испанских унитазов, почти по розничной цене. Шеф будет доволен, премию выпишет, хорошо! С тех пор как перестройка окончилась, его НИИ влачил жалкое существование, а семью кормить надо, не мальчик уже, к тридцатнику прёт. Тогда Семён забросил науку да и подался в менеджеры. За 10 лет он уже привык на работе не думать, а обслуживать покупателей и только иногда, в глубине души ворочался мягкий комочек воспоминаний.

Принявшему по поводу удачной сделки Семёну коньячку, хотелось общения. Таксист, точнее бомбила, попался весёлый, разговорчивый, но безответственный. Поэтому его постоянные поворачивания к заднему сидению, чтобы видеть лицо собеседника, когда за окном зима, а на дороге гололёд и сумерки привели к закономерному итогу. Взглянув в очередной раз на дорогу, бомбила боковым зрением увидел мелькнувшую тень.

— На встречку вылетел! Или со встречки кто-то! мелькнуло у него в голове, а руки уже давно, на автомате, вертели баранку.

Мы то знаем, что это был наш исторический заяц, а шофёр перепугался не на шутку.

Старую "Дэу-Нексия" занесло, и она, крутясь по пустой дороге, скользя шипованной когда-то резиной, сбрасывая скорость, влепилась в нашу старую знакомую ольху.

Семёна, давно потерявшего ориентацию, стукнуло о стойку и он на миг отключился.

— Э, брат, ты как сам? спросил водитель, глядя, впрочем, не на пассажира, а на стойку.

— Бог миловал, ответил Семён и, почему-то, перекрестился.

— Правду говоришь! обрадовался шофёр, убедившись, что стойка ни сколько не пострадала.

— Вай! Только номер чуть-чуть помялся, наверное этот дерево волшебный! Водитель уже успел выйти из машины и осмотреть место аварии, которое, по мере осмотра, превращалось в место происшествия.

— Ольха как ольха, — буркнул Семён, недоумевая про себя, чего это он в религию ударился. Захотелось долбануть извозчика ножнами, чтобы знал, каналья! Семён даже удивился такому желанию. Оставим его и вернёмся к главному герою.

Тем временем Пётр уже добрался до монастыря. Почувствовав себя в безопасности, он стал вспоминать всё, что случилось с ним по дороге.

А вспомнить было что. Только получив известие о стрелецком бунте, молодой царь испытал такое сильное душевное волнение, что никак не мог усмирить свой трепет. Уже собственное тело перестало его слушаться, левая часть лица безобразно дёргалась, левая рука тоже. Мысли отказывались складываться в сознании во что-либо понятное. [4]

Но удар головой о ветку дерева странным образом восстановил его рассудок. Он вновь владел собой, а страх хоть и остался, но стал адекватным: только мобилизовывал его на борьбу.

И ещё появилось ощущение, что он, Пётр, стал знать какие-то странные вещи. Чёткие и ясные образы в многочисленности отпечатались в его памяти. Это были лица многих незнакомых и некоторых знакомых людей. Он стал знать про них много разных, часто непонятных для него самого вещей. А ещё в его памяти появился он сам, Пётр, причём и юный, и уже зрелый и даже уже при смерти. Появились ещё картинки непонятной жизни: экипажи без лошадей, корабли без парусов и летучие механизмы. Наконец, просто он стал откуда-то знать. Много всего, так много что даже толком не мог понять, что он знает.

Осознав произошедшую с ним перемену, Пётр совершенно успокоился за свою судьбу. Мысли его приобрели стройность и он стал спокойно думать как жить дальше.

II

Ситуация была проста и понятна. Софья и Пётр отдали войскам противоположные приказы. Пётр приказал идти к Троице, Софья под страхом смертной казни запретила. Всё должно было решиться так: кого послушают войска, тот и власть.

Утром следующего дня Петра разбудила шумная суета у монастырских ворот: в Троицкое приехали обе царицы: Наталья Кирилловна и Евдокия. Преображенский и Семёновский полки прибыли следом. За ними личный друг Петра Франц Лефорт привёл отряд офицеров-иностранцев и стрелецкий Сухарев полк. В пользу Петра упали первые гирьки на чашу весов борьбы за власть.[5]

Присутствие жены очень понравилось Петру. Да и Евдокия была весьма довольна. Сила страсти к мужу и желание близости с ним поражала её саму. Только позже, когда у Евдокии округлился живот, а грудь увеличилась и набухла стала однозначно понятна причина такой любвеобильности — беременность. Царица носила сына.

Не смотря на то, что Пётр ждал эту новость, она оказалась для него неожиданной. Но радости он не испытал. Его давило смутное сознание, что его сын станет его врагом. Он поделился своими мыслями с матерью.

— Чувствую, что родится у меня сын и когда повзрослеет станет меня ненавидеть.

— Быть такого не может, — ответила ему Наталья Кирилловна, — дети любят родителей, отчего ты в этом так уверен?

— То у простых людей. Они с детьми живут, пестуют их день-деньской. Мне же это никак такое невозможно — знаю, что правление моё будет беспокойное: то война, то поход, то туда, то сюда, месяцами могу быть вдали от ребёнка, да и если рядом, разве тех моментов хватит, чтобы он меня полюбил? А ещё, кажется как наяву, хотя сейчас жену и люблю, может бес попутает и удалю её от себя, а сын затаит на меня обиду за мать.

— Ты сильно изменился, Петруша — вздохнула царица, — раньше я за тобой подобных мыслей не замечала. Наверное, совсем повзрослел. Опасения твои, конечно, не напрасны. Да, это тебе не из пушки стрелять, здесь тонкость нужна. Всё, чего ты так боишься, может случиться. Но и в твоих силах этого не допускать — будь ближе жене, не поддавайся бесу. Если же не сможешь устоять в сладострастии, хотя бы создай видимость для жены, что всё по-прежнему. А наследника вози везде с собой, пусть отдаляется от матери и привыкает к отцу.

Пётр приободрился. Похоже, что не всё так грустно и счастье в личной жизни можно совместить со счастьем в жизни семейной.

Прибыл и патриарх Иоаким. От его поддержки зависело чрезвычайно много, если не всё.

После неспешной встречи, чинного ужина и особого приглашения патриарх и царь собрались для разговора с глазу на глаз, попивая сбитень.

Патриарх восседал солидно, создавая за столом атмосферу неприступности.

— Пётр Алексеевич, а что бы тебе не помириться со своею сестрицей, Софьей Алексеевной, да и жить поживать как прежде было? — спросил Иоаким.

— Я бы рад, да вот узнал, что Софья будет помогать архимандриту Сильвестру Медведеву домогаться патриаршего престола, — ответил Пётр, изобразив на лице растерянность.

Новость оказалась для Иоакима настолько неожиданной, что он поперхнулся, закашлялся и выплюнул сбитень в сторону, сидевшего напротив, Петра.

— Как же теперь быть? Не согласен я с этим, — продолжил Пётр, вытирая скатертью кафтан от долетевших капель сбитня.

Патриарх откинулся на спинку деревянного монастырского кресла и задумчиво произнёс:

— Ты знаешь, я и сам того, тоже не согласен был, даже ещё до приезда сюда, потому как невместно, чтобы на Руси была правительницей женщина, когда мужского полу правители от власти отстранены, — ответил Иоаким, взглянув на Петра как-то особенно по-доброму.

Дальше беседа протекала мило, по-домашнему. Почувствовав перемену в отношении патриарха к себе, царь сменил тему.

— Скажи, владыко, случалось ли тебе получать Божье откровение? -спросил под конец беседы Пётр.

Патриарх, совершенно не ожидавший такого вопроса несколько смешался на мгновение, но тут же собрался, и внимательно посмотрев на Петра, ответил:

— Каждый раз, когда на литургии хлеб и вино прелагаются в Плоть и Кровь Христову, се есть истинное откровение, единственно достойное христианина, желать иметь другое — есть грех, а если же и находят наваждения, то обычно это от Врага, для смущения и погубления души.

Сказав это, патриарх ещё раз взглянул на Петра с особой проницательностью, и, заметив некоторое смущение спросил:

— Неужто у тебя были видения?

— Были, владыко, там и про тебя, было, что ты..., — начал было Пётр, но возглас патриарха остановил его.

— Прекрати! Забудь, не к добру такое.

— Вдруг, правда, от Бога? Как узнать то можно?

— Узнать просто: если всё сбудется в точности, то от Бога, если же хоть в одной запятой ложь будет — сатанинская прелесть.

За маленьким слюдяным окошком, несмотря на поздний час, было ещё светло. Слышно было, как чистят стойла в конюшне и вывозят навоз монастырские крестьяне.

Через месяц, в точности повторяя все виденные Петром обстоятельства, судьба привела его занять трон на Москве.

Такое развитие событий окончательно развеяло сомнения царя, следует ли доверять странным наваждениям. Он чувствовал себя предупреждённым, он чувствовал себя ободрённым и даже, в какой-то мере исключительным: как ни как не просто один из помазанников Божьих, а отмеченный особенной благодатью. В общем, уцепился за свои озарения Пётр капитально.

Тем временем продолжалось противостояние с Софьей. И вот, 4 сентября 1689 Патрик Гордон привёл полки к стенам Троицкого монастыря. Софье осталось только уступить власть законному владельцу.[6]

После возвращения в Кремль Пётр отбыв все традиционные, так ненавистные ему старинные царские ритуалы и приёмы помчался на Кукуй, к своему новому другу Францу Лефорту. Пир стоял горой и дым коромыслом, хотя курить Пётр, со свойственной ему резкой категоричностью бросил совсем, а спиртного употреблял только в меру, никак не допьяна.

— Сир, зачем ты стал так строг к себе? — спросил у Петра Лефорт.

— Наоборот, друг мой Франц, не спрашивай откуда, но знаю точно: курение табака истинное самоубийство, только медленное. А от пьянства ты и без меня знаешь, сколько бед с людьми бывает.

— Кто не курит и не пьёт, тот здоровеньким помрёт! — пошутил Лефорт, — что же, если табак и вино — вред, пусть так тому и быть, зато в своё удовольствие.

— Нет, это без меня. Лучше скажи, что за девица? И Пётр указал Францу на сидевшую в сторонке, в окружении двух кавалеров очаровательную блондинку.

— Это Анна, дочь Иоганна Георга Монса. А что, от женщин нет вреда для здоровья, как от курения или пьянства? — хихикнул Лефорт.

— А? — Пётр обернулся. Выражение его глаз было до такой степени сальным, что Лефорт даже смутился. — Не, только на пользу. Если, конечно, сифилитической болезнью не заразит.

Царь подошёл к Анне и встал между ней и её кавалерами.

— Позвольте представиться: — Царь. Для Вас — Питер.

Один из кавалеров, громко ругаясь на немецком попытался отодвинуть новоявленного соперника. Другой сделал страшные глаза и с помощью жестов и сдавленного шёпота попытался было его остановить, но было уже поздно. Пётр, прекрасно знавший немецкий, моментально рассвирепел. Он стремительно обернулся, левой рукой схватил немца за камзол, а правой стал лупцевать его по морде, пока тот не вывернулся и не бросился бежать. Между ним и Петром мгновенно образовался с одной стороны Лефорт, а с другой стороны Анна и, обняв царя, попытались остановить. Однако, в последний момент Пётр ухитрился влепить немцу пендаль по копчику, да так, что бедняга херакнулся башкой об косяк и сел, прислонившись к нему, задницей прямо на пол, глядя перед собой осоловевшими глазами.