— Ди-им! Ну, Димо-он!
Женька ерзает нетерпеливо, а он уже готов перевернуться, опрокинуть ее на кровать и... и ничего не делает. Лежит, затаившись, и ждет. Только спрашивает с нарочито ленивой хрипотцой в голосе:
— Зачем?
— Ди-им... это же самый писк сейчас! Все девушки млеют от демонических хвостов с кисточкой... и чтоб кисточка непременно сердечком.
И Женька часто-часто хлопает ресничками, притворяясь гламурной дурочкой. Он знает, что это только игра, но... невозможно же отказать, когда она так смотрит!
Нет, он не видит ее лица, но взгляд этот чувствует — спиной, каждой клеточкой кожи и... сдается. Заставляет себя расслабиться, хотя это кажется невозможным, когда она сидит на нем верхом, такая близкая, такая доступная... Он вздыхает — и она принимает этот вздох как согласие, сползает чуть ниже и... начинает рисовать.
Высунув язык от усердия, очаровательная художница создает демона девичьих грез. Хвост располагается несколько выше, чем того требует анатомия, но творческая мысль с анатомией не считается, и лохматое сердечко идеально вписывается в предлагаемое телом пространство, занимая местечко между спиной и... уже не спиной. Готово!
Бесстыдница-художница довольно попискивает, когда мужчина с рыком сбрасывает ее с себя и нависает сверху.
— Я долго терпел, — горячо шепчет он.
А поздней ночью девушка тихонько сопит у него на плече, и его тоже начинает окутывать сон — тяжелый, тягучий, черный, лишенный сновидений. И он уже готов поддаться, но что-то удерживает его на грани, какая-то смутная мысль. Даже не мысль. Воспоминание. Оно рождается глубоко внутри, прорывается наружу, отвоевывая пространство у сна, и вскоре захлестывает гигантской волной, заставляя сердце болезненно сжаться.
Он всхлипывает и отрывает голову от подушки, а потом и вовсе садится на кровати, поеживаясь от озноба.
Странно и страшно это — начать осознавать себя прежнего в себе новом, бороться с собой, не желая уступить ни пяди, ни грана, ни капли... и понимать бессмысленность этой борьбы. Странно и страшно это, когда пробуждается память.
И он смотрит на рассыпавшиеся по подушке кудри, на умиротворенное лицо девушки и шепчет глухо:
— Эх, Женька-Женька, что же ты наделала!..
Кто бы мог подумать? Всего лишь рисунок, дурацкий рисунок на теле, сделанный из озорства, вызвал к жизни, пробудил то, чему лучше бы и вовсе не просыпаться.
И он — пока еще он! — склоняется над спящей и невесомым поцелуем касается ее губ. И стонет. Не от вожделения — от боли в живом сердце.
Уйти бы сейчас... Уйти, оставить ее здесь, и пусть это случится с кем-нибудь другим, а не ясным солнышком Женькой... Только все это иллюзии, бесплодная попытка обмануть самого себя. Потому что с момента пробуждения он привязан к месту, где это случилось. И к той, чьи действия послужили толчком. И значит, и она не сможет уйти, даже если он станет гнать ее от себя. Даже если бы ей было куда уходить...
И значит, у них всего лишь сутки — до новолуния, когда вернувшаяся память возьмет власть, оттеснит его сегодняшнего на задворки сознания, подавит, впитает в себя. Всего сутки.
В углу мерцает огонек лампадки, у которого недостаточно сил, чтобы высветить в ночи изображение на иконе. А он не помнит, чей лик там должен быть. Может, и не смотрел никогда. Или просто меняющаяся память подводит. Икону притащила Женька. "Спасла", как она сказала — купила у какого-то алкаша за гроши. Женька не молится, не постится, а в храм заходит изредка, когда потянет.
Женька — светлая, чуткая... Утром она теребит его, ловя исходящие от него волны беспокойства и напряжения. Прикасается теплыми ладошками, ерошит волосы на затылке.
— Дим, что случилось?
— Ничего, милая, — он сдерживает готовый вырваться вздох, — все хорошо.
Она молчит. Понимает, что ничего хорошего. Но спрашивать больше не пытается, только посматривает с тревогой. А он ждет ночи — с ужасом... и нетерпением: если уж оно должно случиться, пусть все начнется и кончится поскорее. А день тянется, как резиновый, потому что ни работать, ни развлекаться он не в состоянии, и время — одновременно друг, дарящий лишние часы жизни, и враг, выматывающий душу.
Вечером он ласкает ее так нежно, словно с ним не девушка, а хрупкая фея. И смотрит с печалью, когда она, откидывается на подушку, закрывает глаза и уходит в сон. Печаль — последнее, что его связывает с жизнью. Так ему кажется.
А потом Тьма начинает подниматься из глубины, где она затаилась, и непроглядными волнами затопляет сознание. Он опять садится на постели, скрестив ноги. Оглядывает комнату с изумлением, словно видит впервые, а не жил в ней все последние годы. Мысли раздваиваются. Он вновь цепляется взглядом за мечущийся огонек лампады, раздражается, и память подкидывает картины, одна другой омерзительнее, но Тьме они доставляют удовольствие. Тьма смакует боль и страх, наслаждается, злорадствует.
У той, давней, тоже были иконы — целая полка. Ей это не помогло. Как и другим, коих у него было множество. Или не у него? Тьма еще не до конца поглотила сознание, и человеческая память протестует: с ним такого быть не могло. Только не с ним! Возможно, с кем-то еще — Тьма ведь огромная, ей принадлежат и другие. Она собирает воспоминания в общую копилку, а потом выдает их за его собственные. Он не хочет верить, он сопротивляется, но Тьма берет верх, и он уже не в состоянии отделить свое от чужого. А тьма шепчет его губами:
— Пора!
Девушка вздрагивает, открывает глаза и тоже садится. Смотрит на него. Он знает, что она видит: чудовище, порождение Тьмы. Темную кожу, глаза без белков, рога. Он ждет, когда она вскрикнет от испуга. Чаще всего они ломаются именно на страхе: воют, просят пощады, иногда пытаются вырваться, сбежать, но чаще всего страх лишает их сил, превращая в кисель и мышцы, и разум.
Но в глазах девушки, чьего имени он уже не помнит, нет страха. Только напряженное внимание. Беспокойный огонек лампады у нее за спиной подсвечивает волосы, и кажется, что это ее собственный свет. Тьма съеживается и отступает на мгновение, но тут же возвращается, снова захватывает власть над телом, и хвост нервной плетью бьет по скомканному одеялу.
Девушка замечает движение, улыбается — и его сердце отчего-то пропускает удар. А она... ловит хвост и прижимает его к груди. Кисточка, расплющенная ее ладошкой, обретает странную форму — кажется, люди называют ее сердечком, хотя она нисколько не похожа на человеческое сердце. Но это "сердечко" вызывает у него тревогу, смутное воспоминание, за которое он безуспешно пытается зацепиться.
Она вновь улыбается и смотрит прямо на него. Этот взгляд вызывает горячую волну возбуждения, и он чувствует напряжение в паху, а Тьма торжествует, завоевывая новые территории.
Его возбуждение не укрывается от внимания девушки. Она переводит взгляд вниз, а Тьма внутри издает ликующий вопль: если страх берет не каждую, то вожделение ломает всех. Стоит только поддаться. Кто может устоять перед мощью и очарованием демона?
Но странно — он не чувствует от нее ответной волны сладострастия. Взгляд все так же внимателен, личико в светящемся облаке волос не искажено гримасой страсти — оно спокойно. Однако девушка уже не сидит на месте, она выпускает из рук хвост, наклоняется вперед и кладет руки демону на грудь. Зачем?
Глаза в глаза.
— Тебе... страшно, да? — спрашивает вдруг она.
И он понимает, что да, страшно. Он не помнит ничего о себе, но боится — злорадства Тьмы, навеянных ею чужих воспоминаний и желаний. Он боится исчезнуть совсем.
— Не бойся, — смутно знакомая девушка улыбается, — я прогоню ее.
Тьма хохочет издевательски — она сильна, она уже победила... Она не замечает, что где-то там, внутри, уже затеплился огонек лампады. Это пламя отражают глаза напротив... его теплом маленькие ладошки греют замерзающее сердце. Сам он слаб, он не может сразиться с Тьмой, но свет оказывается сильнее и горит все ярче. Тьма уже не ликует — она цепляется когтями, пытаясь удержаться, вернуть свои позиции, но ей, оказывается, не за что больше держаться. Память — собственная память еще не вернулось, но чужая, та, что он сам считает чужой — тает клочками тумана и покидает его. Он вздыхает. На лбу испарина — все же это тяжко, когда за твой разум и твое сердце сражаются Свет и Тьма. Чтобы не пропасть, надо держаться. И он держится — за источник света напротив. Держится изо всех сил.
...Утро дышит прохладой, но он мечется на мокрой от пота простыне, стонет, не в силах вырваться из мутного сна. К жизни его возвращает легкое поглаживание, несущее утешение и покой. Он открывает глаза и встречается взглядом с ней — прежней. Улыбчивой, нежной... счастливой. Словно ничего и не было. Только синяки на ее плечах напоминают, что случившееся не было кошмарным сном. Это оттого, что ночью он вцеплялся в нее — в свой свет, в свою надежду. Отпечатки его страха.
— Я сделал тебе больно, — выдыхает он.
— Это ничего. Главное — ты вернулся.
— Как? Как тебе это удалось?
— А что сильнее Тьмы? — отвечает она вопросом на вопрос.
— Свет? — предполагает он.
Она улыбается:
— Свет сам по себе — просто свет. Но есть кое-что, делающее его Светом. Вот скажи, почему я с тобой?
— Любишь? — с надеждой спрашивает он.
Она кивает.
— Но вчера ты видела не меня. Чудовище.
Она мотает головой:
— Кого я люблю? Красивого парня, нежного любовника, который дарит мне ни с чем не сравнимое наслаждение?
Он пожимает плечами.
— Может, успешного мужчину, который заботится обо мне, обеспечивает, позволяя не носиться в поисках заработка, а творить в свое удовольствие?
— Может, — соглашается он.
— А может, доброго человека, который когда-то подобрал меня, дал тепло и кров?
Он вновь пожимает плечами и смотрит на нее выжидающе, а она продолжает:
— Это все ты, понимаешь? И ночью тоже был ты — потерянный, прятавшийся в глубине, за темным демоническим ликом, но все равно ты. Я люблю тебя и узнаю в любом виде. Любовь дает силы Свету.
— Любовь... — шепчет он и расслабленно прикрывает глаза.
Он притягивает девушку к себе, а невидимый хвост обхватывает девичью голень и скользит по ней вверх. Пушистая кисточка щекочет под коленкой, и Женька хихикает, утыкаясь носом ему в плечо.
Хвост — это не страшно. Главное — сердце. Живое, любящее и жаждущее ответной любви.
31 января 2017
