"Тогда Манвэ с вершины Горы воззвал к Илуватару, и в тот миг Валар отреклись от власти над Ардой. Но Илуватар явил свою мощь и изменил облик мира... Король же Ар-Фаразон и смертные воины, что ступили на землю Амана, были погребены под упавшими холмами; там, говорят, и лежат они в заточении в Пещерах Забвения до Последней Битвы и Дня Рока."
~Из Аккалабет
* * *
— Я вернусь, — обещал он Ивориен, припав губами к её щеке. Она рассмеялась от прикосновения щетины к коже и протянула ему дочку. Он улыбнулся и коснулся пальцем тёмных кудрей Ниниль, осторожно, чтобы не разбудить дитя.
— Надеюсь, вернёшься — и поскорей, — полушутя ответила Ивориен, пряча мрачное беспокойство во взоре. Она снова поцеловала его и подтолкнула к доку. Он оглянулся в последний раз и взошёл на корабль, стуча сапогами по деревянным сходням.
Путешествие оказалось короче ожидаемого, но он большей частью провёл его, перегнувшись через перила — моряк из него был, честно говоря, никакой.
Солдаты хохотали и шутили, разбивая лагерь на блистающем берегу запретной земли, шумели, чтобы изгнать молчание, которое будто бы наблюдало за ними и ждало. Ждало чего? Он и знать не хотел. Чтобы скрыть страх, он зубоскалил вместе со всеми и притворялся, будто не слышит — трунят они резковато, не видит — все вздрагивают от малейшего шороха.
— Может быть, нам готовят радушный приём, — громко предположил какой-то перепуганный смельчак. — Может, получим парочку девок — на море у мужика растёт аппетит.
Не очень смешно, конечно, да и не хотел он вовсе нарушить верность Ивориен — но захохотал, как и все, смакуя и передавая слова, будто талисман от молчания — парочку девок, у мужика растёт аппетит — аппетит, понимаешь?
Зарокотало сначала неслышно, но все они почувствовали глухой гул, взбежавший через подошвы сапог. От него заплясал весь жемчуг на пляже (он помнил теперь, как тупо глядел на мерцающее движение в лучах солнца, думая только, что Ивориен такая жемчужина бы понравилась — может, для ожерелья, или в уплату за продовольствие для отряда на целый месяц — ...)
И грянула тьма.
Мир стал водоворотом тел, извергающейся земли и летящих камней. Он слышал кругом полные ужаса крики товарищей, его голос зашёлся в вопле, мешаясь с их голосами. Думал он лишь о том, что сказала Ивориен — "Надеюсь, вернёшься — и поскорей" — а он наверняка умрёт здесь, на бессмертных берегах. На него шла волна камня, нависла над головой и обрушилась вниз —
Пожалуйста не убивайте прошу прошу прошу —
Голова раскололась от боли, и последний луч померк.
Он очнулся со стучащей в висках болью в полной темноте, и первая мысль была — это кошмарный сон, то падение в никуда, он с товарищами в палатке. А тьма вокруг — ничто иное как ночь, которой он не боялся с раннего детства, так что бояться нечего и сейчас.
Он попытался сесть и ударился головой о камень.
Свежая волна боли заставила застонать и согнуться, и он осознал, что лежит не на гладком, жёстком пляжном песке, а на грубом неровном полу, усыпанном галькой. Он поднял руку к пылающему виску и почувствовал, как что-то тёплое, липкое капает в волосы.
Нет...
Он заворочался в темноте, ища руками что-нибудь знакомое. Нащупал один только камень — над собой, под собой и вокруг, камень, который душил его и держал в западне. Паника поднялась изнутри. Он снова попытался встать, позабыв, что потолок слишком низкий. В конце концов пришлось согнуться, тяжело дыша, тщетно пытаясь сбросить с себя вес земли. Ладони скользили по хладной скале. Он напоролся на острый зубец, порвал кожу. Тёплое потекло по запястью, но камень не шелохнулся.
Он закричал во тьме и одиночестве и не услышал в ответ даже эхо.
Наверное, если я жив, то надежда есть.
Когда он достаточно успокоился, чтобы мыслить внятно, он попытался убедить себя. Он ведь пережил падение, не может быть, что лишь он один — не может же вся Королевская рать оказаться здесь, в этой ловушке?
— Конечно, нет, — сказал он вслух, чтобы слова стали правдой, но в спёртом воздухе они звучали неуверенно и глухо.
Ему явился незваный образ — густая тьма над землёй, вздымающейся волной, скалы, текущие, как вода, по мановению невообразимой нечеловеческой силы.
Нет никаких других сил. Ничего, кроме нас. Это всегда казалось бессмысленно — просто быть не могло.
Перед тем, как они подняли паруса в нарушение Запрета, ходили слухи — их приписывали оставшимся Верным — шёпот о том, что они рисковали навлечь на себя гнев Валар. А он, сроду не веривший ни в каких богов, даже в Тёмного, принесенного из Средиземья ближайшим советником Короля — он насмехался над этим шепотком, небрежно и равнодушно, ведь ничто на земле или вне её не могло бросить вызов силе и славе короля Нуменора.
Слишком уж велика была армия Ар-Фаразона, слишком могучи воины и грозна армада.
Нет, божественного вмешательства он не страшился. Даже если Валар когда-то существовали, у них больше не было власти. Всё это поблекло, ушло в далёкое прошлое древних сказаний.
Что же тогда происходит?
Он облизал потрескавшиеся губы и прогнал эти мысли, сконцентрировавшись на сухости во рту и рези в животе. Невозможно было понять, сколько часов он провел в бессознательном состоянии, но тело давало знать, что пропустило больше одного обеда. Если товарищи вскоре не явятся, чтобы его спасти... но они же явятся.
Тишина вокруг была почти невыносима. Он бессознательно принялся напевать себе под нос, бормотать обрывки старых песен — что угодно, лишь бы отогнать давление безмолвия в ушах. Съёжившись между скал и обхватив колени, пытался не думать об исполинском давящем весе земли.
В полнейшей черноте грань между сном и явью так размылась, что он боялся думать. Мысли вели в фантазии, фантазии во сны, а сны в кошмары.
Не спи.
Тишина играла шутки с рассудком — отдалённое эхо криков в ушах, дразнящая капель где-то за толщей скал. Он неистово царапал окружившие его стены и ссадил пальцы, пытаясь добраться до этого звука. Потом капель прекратилась.
Не спи. Не погружайся в сон.
Из пальцев шла кровь, потому что он сорвал ногти в безумной борьбе против камня вокруг себя, постепенно осознавая, что это камень его могилы. В какой-то момент обнаружил, что сосёт кончики пальцев, чтобы ощутить железный вкус собственной крови, всосать хоть немного влаги обратно в рот, сухой, как бумага, хотя и знал — бесполезно.
Не спи — ...
Ему приснился огонь, дождём летящий с небес, и он, содрогнувшись, очнулся в поту, с иссушённым ртом. Облизал пересохшие губы, почувствовав только соль. Не помнил, что закрывал глаза.
— Не спи, — прошипел он вслух и испугался собственного голоса. Каждое слово причиняло боль, рождаясь в иссохшей глотке, но всё лучше, чем молчание. (Он был готов поклясться, что здешний воздух высасывает из него воду, чтобы утопить в ней, ни капельки не оставив внутри — но этого быть не могло, не так ли?)
Говори. Скажи что-нибудь. Что угодно.
(Не засы...)
— Я знаю, — сказал он тьме. — Не засну. Обещаю.
Но слов не хватало. Сзади, казалось, притаилось что-то тёмное. Сон охватывал цепкими щупальцами, крепко путал.
— Ивориен? — он широко открыл глаза в потёмках, притворяясь, будто бы видит её лицо, открытое, удивлённое. — Очень рад тебя видеть, любовь моя, что-то случилось?
Приди за мной, спаси меня — убей меня, прошу...
— Ивориен, прости. Не думаю, что... — голос сорвался, и он содрогнулся: неужто даже сейчас не хватало духа смотреть в глаза правде, признать, что, если бы его могли спасти, это уже бы случилось?
— Голова болит, — сказал он жене. В основании черепа шевелилась острая боль, пульсировала в такт сердцу. Болели и пальцы. Боль перекликалась туда-сюда, билась то тут, то там.
Он снова сполз по камню, вспоминая, как ребёнком провожал королевскую армию в плавание на восток и встретил потом её славное возвращение с пленным, закованным в цепи; своё детское изумление великолепным доспехам, звону мечей и золотой короне на голове короля. Тогда он вернулся домой и сказал отцу, что хочет стать королевским солдатом, как только сможет — сражаться, носить доспехи и возвращаться с победой. Мальчишка, один из многих, со взглядом, исполненным ожидания чуда, потом рекрут с пламенным сердцем и молодецкой силой, направленной волею короля на благо страны.
Он глубоко вдохнул и выдохнул.
— Ивориен, скажи дочке, король ошибся. Скажи, здесь живут могущества. Валар бдят, и ничего нам, смертным, с нашей смертью не поделать.
Скажи ей, пока не поздно.
Он закрыл глаза. Что-то горячее выскользнуло из-под век и медленно скатилось по щеке.
— Ивориен, прости. Я по тебе скучаю.
Часы шли — дни? годы? Его голос превратился в рваный шёпот. Боль в животе стала постоянным спутником, словно зверёк внутри, который грыз внутренности, пытаясь выбраться. Он ждал, что кожа на животе вот-вот вспучится и что-то костистое, чешуйчатое вырвется наружу, прогрызая себе путь зубами с клочьями плоти.
Может, внутри действительно что-то есть. Может быть, оно вырвется, тогда он наконец умрёт.
Почему я ещё не умер?
Перед ним стояла Ивориен, широко и радостно улыбаясь. Он пытался её коснуться и всякий раз хватал пустоту. Она потянулась к нему, он бросился к ней и ушиб руки о холодный камень. Она посмотрела разочарованно, отвернулась и растворилась вдали, оставив его молотить кулаками скалу и выть в удушливый воздух. Он больше не мог даже плакать.
Лучше было бы умереть. Присоединиться к бесчисленным мёртвым в забвении и покое.
(Чайка скользнула над пенным раздольем моря вдали, там, где раньше был остров, села на вздутый труп, качающийся на волнах, и клюнула блестящую цепочку на его распухшей шее.)
Он пытался считать, сколько мог, чтобы убить время, как в детстве. Но это поддерживало иллюзию, будто существовало время, которое можно убить — будто всё это было не бесконечной мукой в темноте и одиночестве. Числа путались, нескончаемые их ряды текли у него в голове с бессмысленностью сумасшедшего бреда.
(в аду нет времени.)
...девять тысяч четыреста двадцать два... девять тысяч четыреста двадцать три...
Ему пришло в голову, что ему не дают умереть, чтобы таким образом наказать. Его отчаянную мольбу исполнили в искажённой форме — ну что же, живи, живи вечно в обьятиях голода, жажды и темноты, живи в страхе, ужасе и безумии — ты хотел, так живи.
Он потерял счёт вертлявым числам и начал сначала. Считал каждый вдох, до головокружения задерживал дыхание, глубже вбивая в затылок острый шип боли. С момента его падения в это место наверняка прошло много дней, так почему же он не умер от жажды, не умер от голода, от одиночества?
Пожалуйста... Пусть это просто кончится...
Ему почудился смешок.
Почему я жив?
Если это было наказание, то подходящее. Король явился требовать бессмертия, приплыл на запад, чтоб вырвать его у могуществ, в которых уже почти не верил. Подарить ему и его солдатам бессмертие в такой форме — награда вполне достойная. Теперь они в самом деле были бессмертны. Вот оно, их бессмертие: провести вечность в одиночестве, чувствуя, как гаснет память, глядя, как мысли, одни и те же, кружатся в голове. Может быть, его тело начнёт разлагаться и разум останется в распадающейся оболочке, чтобы наблюдать собственное медленное обращение в ничто.
А может, это и есть смерть. Возможно, он уже мёртв. Остаётся ли разум в теле после смерти? Может быть, заключение в рассыпающейся облочке под прессом вечности — просто нормальный ход вещей?
(Прах ты и в прах возратишься... Пустые слова из старых молитв, неискренние в блеске праздничных окон. Король не заставлял своих солдат посвящать сердце и душу какой-либо вере, даже в нового бога, в которого верил сам. Он, солдат, никогда не мечтал вернуться к вере отца — в Валар, в дар Людей и западные Бессмертные Земли. И всё же слова пришли, хотя он не слышал их с детства.)
Если это была кара, то заслуженная — и жестокая.
Темнота перед ним превратилась в театр, и он больше не знал, открыты или закрыты его глаза. Какая разница, если он видел одно и то же, что бы ни делали веки? Единственной константой было давление темноты за картинами, что сменялись перед глазами. Оно грозило утопить всё в чёрной глубине, нависая над ним полной мрака волной.
Он видел, как вздыбился океан, волна нависла над белой крышею храма. Женщина в голубых одеждах взбежала в храм по ступеням, остановилась и ждала удара воды. Он видел Ивориен. С каменной решимостью на лице его жена закрыла дверь на замок, положила дитя в кроватку, села рядом и запела колыбельную. Город вокруг горел, в окошке рядом пылал алый отсвет.
Колыбель твоя — луна и плывёт по морю сна...
Окно разбилось. Стекло разлетелось блестящим дождём осколков, сыпануло по полу искры. Огонь горел через улицу, пожирая сад Королевы, и пепельный ветер нёс вдаль почерневшие лепестки сирени и роз.
...в небесах плывёшь ты, ходят мимо звёзды...
Он видел, как тьма надвигалась, как бело пенились плечи невероятно высокой волны, водяной горы. Ивориен не сдвинулась с места. Он потянулся к ней, сипя и предостерегая без надежды.
...Плыви, детка, в серебре через море на луне, а к рассвету не забудь — возвратись ко мне...
Песня замерла.
Руки болели, если он ими двигал, словно мускулы в них впали в негодность от долгого бездействия, распадаясь в ничто, пока он сидел в темноте. Ноги давно перестали чувствовать остроту камней, спина — шероховатость скалы. Образ дома, тонущего в темноте и пламени, возвращался снова и снова, будто пытаясь что-то ему сказать.
Иногда видение, казалось, предостерегало — вот что может случиться, вот что случится. Потом настигало знание — это ещё одна часть его кары. Вот что случилось, случилось из-за тебя. Мир тонет, и тонешь ты сам — он в воде, ты в ночи.
(Не забудь вернуться, сказала ему Ивориен, но уста его заржавели, и он не мог попросить прощения.)
Он пытался вспомнить, почему хотел сюда, как выглядели ослепительные блики солнца на доспехах и почему он когда-то желал их себе.
Ивориен, как мы назвали дитя? Как зовут мою дочь? Ивориен, я не помню — ...
Он молил тьму о смерти и ничего не слышал в ответ, даже смеха.
— -
