Глава 7. Бес в ребро
Без десяти одиннадцать я уже заходил в фойе единственного в городе кинотеатра "Родина". Стоял он, как и положено в наших краях, на улице Красной. Клубов, домов культуры, где тоже крутили фильмы, было у нас навалом. А вот кинотеатр всего один "В кино" приглашали только сюда.
Его сожгут в конце девяностых два брата, два лихих бизнесмена, чтобы освободить ходовое место для своего киоска "Табак". Только где-то в их бизнес-плане случится просчет. Обоих завалит потом из охотничьего ружья бывший муж их младшей сестры, которого оскорбленные братья старательно сживали со света. Он сделает это прилюдно, в разгар торгового дня, на центральном продовольственном рынке, умудрившись больше ни в кого не попасть. Блаженны те, кто не знает свою судьбу.
Долго еще будут мозолить глаз закопченные стены, стыдливо задрапированные рекламой. Потом их снесут и на скорбном месте
разобьют нечто вроде садика дзен, а читатели нашей газеты все еще будут задаваться вопросом: "Когда восстановят?" Пришлось отвечать, что когда будет восстановлена наша Родина, будет восстановлен и кинотеатр с "одноименным названием".
Примерно в это же время, но в прошлой своей жизни я был в этом фойе. Только купил один билет, а не два. Фильм был тот же самый, "Неуловимые мстители". Даже фотки рекламного стенда не отличались от оригинала. Яшка цыган с ножом, в позе завзятого бандюка. Я тогда, помнится, думал, что это отрицательный персонаж.
Сеанс был на одиннадцать — десять. В то, что Валька не опоздает, мне почему-то не верилось. Время лениво текло, карало предполуденным зноем. Потенциальные зрители спасались от жары
под матерчатыми навесами, раскинутыми в месте постоянной стоянки большой желтой бочки-прицепа с лаконичной надписью "Пиво". К своему удивлению, я увидел там Петра со смолы в компании какого-то невзрачного работяги. Они деловито сдували пену из рифленых стеклянных кружек и о чем-то оживленно беседовали.
Дядя Петя выглядел боссом. Был он в бежевых наглаженных брюках и белой рубашке навыпуск.
По другую сторону бочки смаковала свое пивко дурочка Рая — наша местная достопримечательность, тогда еще моложавая тетка с габаритами шпалоукладчицы. Она была типа юродивой. Ходила всегда в сатиновых шароварах и цветастой мужской рубашке с засученными выше локтей рукавами. Рая всегда бесплатно ходила в кино. Ее законное кресло в зрительном зале никто, на моей памяти, не занимал. Да и кассиры никогда не продавали билет на седьмое место в первом ряду. Еще Рая бесплатно ездила на автобусах, даже междугородних. А вот за пиво, водку и папиросы платила всегда. Был в ее слабоумии такой непонятный пункт. Развлекалась "достопримечательность" тоже всегда одинаково. Встретит вальяжную семейную пару и давай приставать к мужику: "Что ж ты, подлец, обещал жениться и обманул?!" От Раи можно было спастись только бегством.
Вальку Филонову я заметил случайно. Почувствовал спиной ее настороженный взгляд. Она стояла у ящика тетки мороженщицы, и жрала, падла, пломбир. Если бы не эти глаза, я бы нипочем ее не узнал. Пышные желтые волосы обрели, наконец, свободу и были пущены с плеч в вольный полет. И как она умудрялась их заплетать в два куцых мышиных хвоста?! Разительные перемены произошли и в Валькином гардеробе: синее, расклешенное платьице до колен, белая блуза с кружевными манжетами и круглым воротничком. Под ней откровенно просматривался бюстгальтер. Но что самое интересное, кое-где по ее личику фрагментарно пробежалась косметика. Вот тебе и бабка Филониха!
Валька держала пломбир аккуратно, двумя пальчиками. Но так, чтобы я сразу увидел, белое металлическое колечко с синим граненым камушком. Естественно я к ней подошел, хотел протянуть руку, но, поняв двусмысленность жеста, спрятал ее за спину и покраснел.
— Что, хочешь мороженого? — ехидно спросила она.
— Не хочу, — отозвался я. — Слопал уже две порции, пока тебя дожидался. Пошли, что ли? Скоро первый звонок, в зал уже запускают.
— Пойду, если скажешь, зачем ты меня пригласил?
Вот дура! Хотела загнать в тупик старого ловеласа! Я мог бы повесить ей на уши четыре тонны лапши, но, подумав, решил отпускать только скрытые комплименты. Целомудренность отношений превыше всего.
— Зачем пригласил? — переспросил я и сделал пристрелочный выстрел, — а затем, чтобы ты хоть что-нибудь сделала для меня. Хотя бы пришла.
Валька прожевала услышанное, наконец, проглотила и опять разродилась вопросом:
— Почему ты сказал, что я на артистку похожа?
— А на кого же еще?! — я тупо посмотрел на нее и, даже, пожал плечами, всем своим обликом говоря: "Дура, что ли?! Не понимаешь?"
Филониха промолчала. И я понял, что "зачтено".
— И что же во мне такого вот, артистического? — жалобно спросила она.
— Потом расскажу, — я схватил ее за руку и потащил в фойе, — пошли, а то опоздаем!
И она снисходительно затопала позади.
Мы пробирались к своим местам в полностью заполненном зале. Приходилось протискиваться в узком пространстве между людскими коленями и спинками предыдущего ряда, поминутно бормоча "Извините!"
Услышав шевеление за спиной, дурочка Рая встала, окинула зал внимательным взглядом и сказала, засучив рукава:
— Встаньте, падлы! Королева идет!
Это было, наверное, самое-самое. То, что запомнится Вальке надолго, может быть, на всю жизнь, — думал я, осторожно посматривая на ее силуэт. — Фильм можно пересмотреть, оживить в душе былые эмоции. Но не будет уже сотен людских взглядов, направленных на тебя.
Нет, "Неуловимые" ей точно понравились. Во всяком случае, Валька смеялась искренне и расковано. Я тоже постепенно увлекся, вжился в сюжет. Все, вроде бы, знаю даже судьбы артистов. А вот атмосфера зала порождала какую-то новизну восприятия, держала меня в кулаке до самого последнего титра. Общее "Ах!" отдавалось в душе, как свое собственное. Настоящие фильмы не умирают. Их передают по наследству следующим поколениям.
Час пролетел незаметно. Нас подхватила людская волна и вынесла из кинотеатра. Я цепко держал "королеву" за руку, чтобы не потерять. Мы перебрались на другую сторону улицы, где Валька опять стала приставать со своими глупостями:
— Так что же во мне артистического?
Кому что, а барыне — зонтик!
— Глаза, — сказал я, — твои глаза. Ты можешь молчать, они все за тебя скажут. В театральном училище такому не учат. Это природное. Оно или есть — или нет. А еще губы. Целовал бы такие
всю жизнь, да еще не умею.
Уже и не помню, когда я в последний раз так вдохновенно врал.
— Да?! — неизвестно чему удивилась моя королева, — И что же мои глаза тебе сейчас говорят?
— Они сожалеют, — подумав, ответил я, — что только один пацан внимание на них обратил. Да и тот маленький и невзрачный, но ты...
— Ой! Мой автобус! — неожиданно всполошилась Валюха.
Я замолчал, сбитый с толку и с мысли, а она чмокнула меня в щеку и упорхнула в сторону остановки. Вот падла! Не поймешь этих баб.
Гнаться за ней я, понятное дело, не стал. Не стариковское это дело, да и ноги не шли. Щеки горели. Что интересно, обе. Люди обтекали меня с обеих сторон, толкали локтями, а я ничего не чувствовал. Стоял, как стамуха в судоходном ледовом канале и улыбался. Ох, черт побери, как хотелось тряхнуть стариной!
Я нес ее поцелуй до самого дома. Обратный путь пролегал по "вражеской" территории. Но никто из пацанов не остановил, не сказал "дай двадцать копеек", не потребовал закурить, чтобы потом набить морду. Можно сказать, и тут повезло.
* * *
Дед закончил уже пропаривать веники, выставил их сушиться: вдоль забора, на ручки, метелками вверх. Хорошо, что у нас только одни соседи и те родственники. А вот Ивану Прокопьевичу в этом плане не повезло. Его участок граничил забором с домовладением Пимовны. И этим все сказано.
Есть такая примета в кубанских станицах, если веник поставить у двери, метелкой вверх, то ни одна ведьма в дом не войдет. А если она уже находится в доме, то ни за что не выйдет. Вот тут-то, можно смело брать ее за хипок и требовать от нее всё, на что колдунья способна: чтобы порча и сглаз обходили семью стороной, чтобы корова доилась на зависть соседям, чтобы дочь вышла замуж за богатого и непьющего мужика.
Екатерина Пимовна считала себя православной, народной целительницей. Она посещала церковь, соблюдала посты. Поэтому ей были обидны намеки даже в виде одинокого веника, стоящего вверх ногами. А тут сразу полсотни. Нет, это уже неспроста!
Проснешься, бывало, еще до рассвета, выйдешь в деревянный сортир по малой нужде, глядь, а вдоль соседской ограды свечка плывет в воздухе, и голос бабушки Кати: "...и остави нам долги наша..." Тут и ежу понятно: быть нынешним днем большому скандалу. Ох, и любила Пимовна поругаться с соседями! Особенно, когда выпьет. Пила она редко, но так, чтобы все знали. Когда никого не встретит на улице, отвязывалась на меня.
Ремонтирую как-то калитку, ведущую на островок, столб опорный меняю. И тут она:
— Что, чернокнижник, все копаешь, колдуешь?!
После смерти дедушки Вани, я у нее стал "чернокнижником".
Ну, я-то бабушку Катю знаю лучше других. Надо, думаю, подыграть:
— Ах, ты ж, — говорю, — старая сука! Да я тебе этот столб в могилу вобью!
Поорала она, покуражилась, отвела душу и была такова. Разыграли мы с ней, короче, спектакль. Через двадцать минут приходит:
— Сашка, пошли вмажем!
А почему бы не вмазать? Из тех, кто жил на нашей улице, когда я ходил в школу, трое нас всего и осталось: я, она и бабушка Зоя — вдова дядьки Ваньки Погребняка. Кто помер, кто уехал из города, кто перебрался в другой район, где вода нашей речушки по весне хату не заливает.
Нет, чтобы там не болтали соседи, а хорошая была бабушка Катя! Штучный товар, истинная казачка, сейчас таких не бывает.
Это ведь, на моих глазах сын ее, Лешка женился. До сих пор вспоминаю, не история — песня про настоящую женскую солидарность.
Дело было давно. Если мерить нынешним временем, на будущий год, по весне. Леха тогда институт закончил, уехал строить дороги, неделями пропадал.
Сижу я на тутовом дереве, возле ее двора, живот набиваю. Смотрю, девушка молодая в калитку стучит, бабушку Катю зовет. Простенько одета, по-деревенски.
— Здесь, — спрашивает, — Леша живет, высокий такой, кудрявый, красивый?
— Здесь, — отвечает Пимовна, — это мой сын. А ты по какому вопросу?
— Беременна я от него...
Ну, себе думаю, попала деваха, как кур в ощип! Сейчас ей будет рассказано, кто она есть и прочему маме и папе не надо было этого делать.
Только ошибся я. Бабушка Катя, вдруг, всплеснула руками и почему-то заплакала. Обнимает девчонку, целует:
— Да ты ж моя доченька! Да ты ж моя милая! Да пойдем же скорее в хату! Да пошел ты, проклятый! — и кобелька калошей под зад, чтобы в будку шел, не путался под ногами.
А будущая сноха... та и сама не верит, что встречают ее, как родную. Конфузится, ждет подвоха. Идет, как сапер по минному полю.
Притих я на нижней ветке, будто застигнутый на чем-то постыдном. Мне сквозь окошко все видно, как в телевизоре. И стол, и красное место, на которое девчонка присела. Екатерина Пимовна вокруг нее увивается: на стол накрывает, тащит наряды из сундука, шкатулку с серьгами и бусами...
Душой чую, нехорошо чужую жизнь препарировать. Надо тикать. Только подобрался к стволу, бабушка Катя во двор вылетает, да бегом во времянку. Тут же назад, тащит в руках две трехлитровые банки с солеными огурцами и помидорами. Я, было дело, с дерева, она к колодцу с ведром, а сама плачет.
Все, — думаю, — попал! Но тут, слава богу, Леха нарисовался в самом начале проулка.
— Мамашка! — кричит, — я премию получил!
Идет, стало быть, Леха с портфельчиком, в бежевом костюмчике с искоркой, в туфельках "Нариман", что у нас в КБО шьют. Ну, еще бы — начальник участка!
Увидала его "мамашка", уронила ведро в колодец, спиной передернула и во двор. Схватила поганый веник, которым сметала куриные говны, сын только в калитку — она его, этим веником, в харю:
— Ах, ты ж кобелюка проклятый, подлец, сукин сын! Женись, падла! Сей же час собирайся в ЗАГС, или в хату ко мне ни ногой! У меня теперь дочка есть. Будем с ней моих внучек кохать.
И точно! Принесла Лешке Любаха двух девчонок близняшек. Так в одночасье закончилась его холостая жизнь.
* * *
Нещадно палило солнце. Дед ушел на работу, просить отгул. Бабушка в тени виноградника ощипывала цыпленка. Я пообедал, походил по двору, не зная, куда себя деть. От нечего делать, налил в банку солярки и стал отмывать от смолы лист нержавейки. За этим делом меня и застукал Витька Григорьев. "Поуркал", поздоровался и спросил:
— Ты че на улицу не выходишь?
— И пра, — вставила слово бабушка, — сходили бы вы на речку, ополоснулись.
— Ладно, погнали...
Тропинка петляла вдоль плетней и штакетников, тополей и плодовых деревьев. Там вишню сорвешь на ходу, там яблоко. Не вскапывали еще придомовые участки, не сажали картошку на уличных огородиках.
— Ты чо, в Филониху врюхался? — спросил, между делом, Витек.
— Была лахва! — отнекался я, и сплюнул.
Не хотелось ему говорить о своих внутренних побуждениях, все одно не поймёт. А тут еще вспомнилось, что осталось всего три дня из тех, что отпущены мне. Как мало я, по большому счету, успел! А ведь нужно еще сдать бабушке Кате дядьку Ваньку Погребняка, может, успеет вылечить; предупредить Раздабариных, чтобы за младенцем следили. Он, как ходить начнет, останется без присмотра и в нашей речушке утонет...
— Вчера по дворам ходили, — просветил меня Витька, — записывали в новую школу...
Во, кстати, напомнил!
— Ты Наташку Городнюю знаешь? — перебил я его.
— Ту, что жила на соседней улице? — с подозрением в голосе уточнил мой дружбан.
— Ну, да, Наташка из параллельного класса. Толстая такая, носатая. А почему "жила"?
— Так уехали они с матерью позавчера. Родители развелись, они и уехали. Говорят, что в Медвежьегорск. А чё ты спросил?
— И братика младшего увезли?
— Ну да, а че ты спросил?!
Витька встал, сжал кулаки и повернулся ко мне. Не зря пацаны говорили, что он по Наташке сох.
— А ты тогда че про Филониху спрашивал?! — наехал я на него, в качестве оправдания.
Но было уже поздно:
— Крову мать! — возвопил Казия, пуская правую руку в свободный полет.
Нет, кое-что из моих уроков, пошло для него впрок. Это было бы очень похоже на классический боковой, если бы Витька сподобился хоть как-то держать защиту.
Я хотел было, сунуть ему ответку, но передумал. Просто шагнул влево, нырнул под кулак, поймал на излете другую руку и завернул ему за спину. Мой старый дружбан оказался в позе бича, собирающего окурки. Ему было больно.
— Крову мать! — сдавленно прохрипел он, — пусти, падла!
Мне ничего больше не оставалось, как развернуть его, курсом на ближайший забор и сунуть носом между двух соседних штакетин. Иначе, быть рецидиву.
— Я тебя не про Наташку спрашивал, а про ее младшего брата.
— Крову мать!
Пришлось пару раз повторить и слова, и всю процедуру в целом. Наконец, прозвучало осмысленное:
— А че тебе ее брат?
Вот таким он всю жизнь был, психовал ни с того, ни с сего. Глядишь, через пару минут — опять человек.
Я отпустил его руку. Витька присел, потирая плечо, сказал "крову мать", поднялся и зашагал прочь. Это он типа обиделся. И бес толку его догонять, что-то там говорить. Григорьев будет высокомерно молчать, брезгливо дёргать плечом и громко сопеть. Да и, честно сказать, мне было не до него.
Нет, честное слово, Витек меня ошарашил. Убойная новость о том, что Наташка Городняя умотала из города, еще раз крепко встряхнула канонический мир моего детства. Дело, впрочем, совсем не в ней, а именно в младшем брате, которого я живым ни разу не видел. Впрочем, и мертвым тоже, ведь его схоронили в закрытом гробу.
В моей прошлой жизни этот пацан погиб первого сентября, во дворе новой школы. Там, впервые в истории нашего города, клали асфальт, естественно собралось много зевак, и кто-то его случайно толкнул под каток.
Может, все суета? — подумалось мне, — и нет на Земле никакой предопределенности? Даже пять шаров "Спортлото" выпадают из барабана с разным набором цифр. А тут... три с половиной миллиарда человеческих судеб, и у каждой свобода выбора. Может, смертельный недуг это следствие, а не причина и у дядьки Ваньки Погребняка все сложится по-другому? Пусть все идет, как идет. Неблагодарное это дело — быть предсказателем. Кто-нибудь точно морду набьет, скажет, что сглазил.
— Так че тебе ее брат? — Григорьев вынырнул из переулка и продолжил прерванный разговор. Если бы не этот вопрос, полное впечатление, что он напрочь забыл о нашей минувшей ссоре.
— Да так. Он мне двигатель обещал от старой стиральной машинки, — соврал я, как можно правдоподобней.
— Он много кому... — начал, было, Витек, и подозрительно быстро заткнулся. — Так куда купаться пойдем? Все наши сейчас на заставе.
— Упаримся. Туда пилить далеко. Давай на глубинку.
Мы перешли через мостик, выложенный железнодорожными шпалами и не сговариваясь повернули направо. Этот берег реки был солнечным, пляжным. По другой ее стороне шли заборы, плетни и деревянные мельницы. Там начинались, вернее, заканчивались соседские огороды.
— А зачем тебе двигатель, — поинтересовался Витек, — что, стиральная машина сломалась?
— Для дела, — отрезал я.
И тут мой дружбан опять возмутился:
— Слышь, Санек, а не слишком ли ты стал деловым? Как Напрею рыло начистил, так и забоговал! А я, навроде того, перед тобой мелюзга ссыкливая. Что, трудно сказать? Смотри, я терплю, терплю, а потом жопа к жопе, и кто дальше прыгнет!
Я обнял его за плечи и засмеялся:
— Спорим на шалабан, что я вперед тебя искупаюсь?
— Давай на горячий! — в вишневых глазах Витька вспыхнул азарт. — Чур, я считаю: раз, два... три!
И мы сорвались с места.
В детстве я бегал быстрей Казии, но на этот раз он меня обошел. Сказалась наверно моя привычка к размеренной жизни. Он оторвался метра на три, и сиганул с берега, бомбочкой, не снимая спортивных штанов. Я крикнул "чур ни!" и прыгнул следом за ним, пытаясь догнать его под водой и щелкнуть ладонью по бритой макушке. Ну, типа того, запятнать. Витька тут же ушел в сторону и вынырнул на другой стороне, за сетчатой перегородкой, где плавали хозяйские гуси. Вода была рыжая, мутная. Наверное, где-то в верховьях прошли дожди.
Мы долго ныряли и плавали, потом отдыхали под мельницей, держась за соседние крылья.
Этот простенький агрегат служил для полива хозяйского огорода. На каждую лопасть прибивалась гвоздями пятилитровая консервная банка из под яблочного повидла. Туда набиралась вода, поднималась течением вверх, с топовой точки лилась в деревянный желоб и дальше, транзитом, в какую-нибудь ёмкость, чаще всего в корыто. Когда пропадала надобность, между крыльев всталялся дрын.
К этому времени, деревянные мельницы уже выходили из употребления. Их постепенно сменяли электрические насосы. Наверное, по этой причине помидоры стали чаще болеть, ведь водичка перед поливом должна хорошо прогреваться. А может, тому виной Кубанское море и, последовавшее следом за ним, изменение климата? Ведь совсем уже скоро, 3 апреля 1968 года, земснаряд Љ 306, управляемый Михаилом Вакарчуком, вынет первый кубометр грунта с места будущего водохранилища.
Мы купались до посинения губ. Потом загорали на мягкой зеленой траве. Ждали, покуда наши штаны высохнут. Стеблем травинки, Витька что-то нарисовал у меня на спине. Я тоже не остался в долгу, и нацарапал на шоколадном загаре ГАЗон дядьки Ваньки Погребняка с номерами на бампере и борту "ЭЮ-92-38".
Когда дело дошло до расплаты, Витька не стал отпускать мне горячего, а сказал, падла такая: "Будешь, Санек, должен!" Это значит, в любое время он может потребовать сатисфакции. К примеру, в понедельник, перед уроком, на глазах у всего класса.
Витек проводил меня до двора и ушел по своим делам. А я, сходу, вклинился в быт. Дед был уже дома. Никакого отгула ему не дали, пришлось подменяться сменами со стариком Кобылянским. Вместо воскресного дня, он будет теперь дежурить две ночи подряд. Настроение у него было ни к черту. По радио, уже в понедельник обещали проливные дожди. Если в оставшиеся два дня не принять срочные меры, огород в поле совсем зарастет. Терять же, базарный день ему не хотелось. Зря, что ли, подменялся?
Вот такая оказия. Тот, кто был до меня, безусловно, знал, где находится наша делянка, присутствовал при посадке картошки, но ни намека, ни вешки в моей памяти не оставил. А было у нас тех огородов, далеких и близких, столько, что все не упомнишь. Поэтому я предложил:
— Давайте прямо сейчас, все вместе в поле наладимся? Сколько успеем, столько успеем. Покажите что и как, а завтра я сам.
Дед пожевал мундштук папиросы, посмотрел на меня с глубоким сомнением и спросил, ни к кому конкретно не обращаясь:
— Ты как, бабк?
— Я не спроть, — ответила та, — только люди смеяться будут.
— Нехай! Чи впервой?
Пока отбивались тяпки, готовился торбазок, зной начал спадать. Стайки перистых облаков засуетились в небе, задевая боками солнце. Шальной ветерок встревожил залежи пыли и пронесся наискосок, не разбирая дороги. От реки дохнуло прохладой. Робко заголосили лягушки. Запахло напоенной землей, угольной пылью и свежим покосом.
— Быть дождю, — встревожилась бабушка.
Дед не успел ничего сказать потому, что залаял Мухтар и в калитку заколотили громко, бесшабашно и требовательно.
— Отчиняй воротА, Степан Александрович! — раздались нестройные голоса.
Это были мужики со смолы, малость поддатые, а потому и веселые.
Дед отодвинул засов и тут же подался в сторону. Сначала проем заслонила спина дяди Васи Культи. Сдавая назад, он тащил что-то тяжелое. На багровой, от напряжения шее, пульсировала резкая жила. Потом я воочию увидел воплощение своего замысла, огромную виброплиту с ручкой из гнутой трубы. Со стороны движка, в самой тяжелой части, ее трелевал Петро. Улыбка блуждала на его загорелом лице. Ближе к углу рта, пожаром горела фикса.
— Принимай аппарат, хозяин, готовь магарыч!
Хозяин еще не обмолвился словом, а бабушка уже возмутилась:
— Еще что удумали! Куда ее, такую хламину? Сей же час вертайте назад!
— Ты, тетя Лена, не возникай! — огрызнулся Петро. —
Дурное дело нехитрое, унести никогда не поздно. Куда ставить, Степан Александрович? Понял, ага! Василь, заворачивай вправо!
В техническом плане, дед был неплохо подкован. Во всяком случае, с "Агиделью" всегда управлялся самостоятельно. Он внимательно осмотрел агрегат, проверил натяжку ремня, мысленно оценил двигатель, железо, объем работ и только потом спросил:
— Как же эта чертовина называется?
— Не знаю, — засмеялся Петро, — твой внук говорил, что "электротрамбовка", а другого названия для нее еще не придумано. Их всего-то три штуки на город: у вас, у меня и у сварщика с элеватора.
Дед, естественно, не поверил:
— Что вы мне голову морочите?! Где этот двигатель раньше стоял?
— На калибровочном сите.
— Ну?
— Ну, так раньше он сортовую пшеницу калибровал, а теперь будет двор утаптывать.
— Степан, — возмутилась бабушка, — ты бы позвал людей в хату! Негоже гостям под дверями стоять.
Наверное, и она поняла, что никакого огорода сегодня не будет.
— И пра, — согласился дед, — айда, мужики!
Дальнейшее было подчинено старинному казачьему ритуалу. Гости для проформы отнекивались, хозяин настаивал, хозяйка ждала у порога, с рушником в вытянутых руках. А я с нетерпением ждал, когда народ рассосется, чтобы сполна насладиться своим торжеством, потрогать руками воплощение давнего замысла, мой подарок деду из будущего.
Если сравнивать то, что я сделаю лет через сорок с гаком и то, к чему приложил руки неизвестный элеваторский сварщик, это земля и небо. Во-первых, плита из ковкого чугуна была тяжелее и толще моей. Во-вторых, качество сварки. Мастер, не напрягаясь, рисовал корабельный шов и, в отличие от меня, умудрился нигде не "насрать". А в-третьих, он работал с железом, которому нет сноса. Оно было настоящее, выплавленное людьми для людей.
Была у меня в прошлой жизни проблема с вибростолом. После замены подшипника, начало рвать болты крепления двигателя. Менял по десятку в день, пока "автоген-ака" из электросетей не надоумил. "Ты, — говорит, — наверное, болты покупные ставишь? Никогда так не делай! Их сейчас лепят из порошка. Чуть где слабина — срезает на раз. Поставь старенькие, совдеповские, они не блестят, а работают".
Электромонтаж, скорее всего, выполнял Петро. Здесь тоже все сделано по уму, только кабель коротковат.
А тем временем, в нашей большой комнате, набирало голос застолье. Круглый стол, как всегда, был застелен клеёнчатой скатертью. В центре его красовался стеклянный графин с выпуклыми виноградными гроздьями на боках. Даже тень от него отражалась на гладкой поверхности насыщенным алым пятном. Когда оно выцветало, дед брал опустевшую тару, и спускался в неглубокий подвал, где в темной плетеной бутыли плескалось вино прошлогоднего урожая.
Бабушка была на ногах. Она строго следила за тем, чтобы гости наелись от пуза. Для них это был полноценный ужин. Мужики, привыкшие к сухомятке, с удовольствием опрокинули по две тарелки борща и теперь, не спеша, ковыряли свои котлеты. Да только все равно захмелели.
Время от времени, все выходили во двор потабачить. Петро в пятый раз рассказывал, как подбивал сварщика Сидоровича на сверхурочный труд, как тот удивлялся, когда небольшая кучка песка, после пробной трамбовки, вдруг, обрела плотность слежавшейся глины, и все обращал внимание общества на качество шва: "Это ж он пьяным лепил!"
Потом все ушли в дом, но вскоре вернулись назад, чтоб привести в действие "чудо машину". Петро пошел на смолу за мотком кабеля и не вернулся. Дядя Вася отправился искать своего кума и тоже пропал. Дед еще с полчаса потынялся, покурил во дворе, сказал "черт его знает" и тоже ушел спать. Бабушка занялась уборкой, мытьем посуды, а я наведался на смолу.
Дядя Петя лежал в позе зарубленного кавалериста рядом с точно такой же виброплитой, как у меня. Только двигатель был немного новей. Наверное, он обо что-то споткнулся, потерял равновесие, а потом решил вообще не вставать, потому, что и так хорошо. Василий Кузьмич спал сидя, прислонившись спиной к колесу будки. Возле его ног визгливо брехал приблудный щенок.
Со стороны переезда послышался шум мотора. Сквозь дырку в заборе я приметил УАЗ "таблетку" с красным крестом на борту. Вздымая дорожную пыль, скорая помощь просквозила мимо меня и скрипнула тормозами у подворья Погребняков. Фельдшер в белом халате выпрыгнул с пассажирского места, достал из кузова саквояж и постучался в калитку. На шум, из своих дворов, высыпали соседи.
Я шагал на ватных ногах, душой понимая неизбежность происходящего. Минут через пять вывели дядьку Ваньку. На его пожелтевшем лице застыла беспомощная улыбка. На углу, рядом с нашим проулком, стояла бабушка Катя в неизменных калошах, халате и цветастом платке, маскирующим бигуди. Она цепко взяла меня за руку и требовательно спросила:
— Что с ним?
— Рак, — хрипло ответил я. — Через три недели сгорит.
