Глава 8. День предпоследний
Я еще спал, когда дед уехал на рынок. Сквозь закрытые ставни с улицы доносилась петушиная разноголосица. Лучик солнца, проникший сквозь узкую щель, обозначил на шифоньере яркую вертикаль. В маленькой комнате было тихо. Будильник указывал на без десяти восемь.
Бабушка хлопотала у летней печки. Она больше не грела мне воду для умывания. Во всяком случае, так было последние два дня. От этой простенькой мысли, вдруг стало грустно. Я со вздохом оторвал от календаря еще один лист, воскресенье, 28 мая. Завтра меня не станет. Ах, как не хочется, чтобы это случилось в классе, во время урока, на глазах у Филонихи!
Я сбегал к колодцу за холодной водой. На ходу, поздоровался с бабушкиной сестрой. Вдоль стены ее дома, рядом с дорожкой, были проложены две рельсы от узкоколейки. Между ними разбит цветник. Дед Иван работал тогда ездовым, в магазине при железной дороге. Он расстарался.
Бабушка Паша называла меня "чудо ребенком". Так повелось с самого первого дня, когда я, четырехлетний пацан, впервые проник на их половину. Взрослым иногда нужно побыть наедине, поэтому меня отправляли в гости.
— Чем тебя угостить, что ты любишь больше всего? — поинтересовалась она, выгребая из вазы печение и конфеты.
— Картошку на сковородке с яичницей! — отчеканил я скороговоркой, к ее вящему изумлению.
Любила меня Прасковья Акимовна. Не так, как своих внуков, но все же любила. Я ведь, считай, вырос у нее на глазах. Каждый год, первого сентября, она собирала в букет самые пышные георгины, чтобы я их отнес в школу, своей учительнице. Вот и сейчас, дождалась, когда я вернусь обратно с полными ведрами, чтобы спросить:
— Ты почему "майку" не рвешь? Смотри, осыпется вишня!
Да поищи там, на грядке, клубнику, должно быть, какая уже и поспела...
— Спасибо, — привычно ответил я, заворачивая за угол, — обязательно поищу. А про себя подумал: нет, сегодня я обязательно полакомлюсь спелой вишней! И ей, заодно, ведерко нарву. Может, сварит компот?
А в прошлой моей жизни дальше "спасибо" дело не доходило. У бабушки Паши очень сильно тряслись руки. Наверное, потому я считал ее очень жадной. Все время казалось, что она приглашает в свой огород только из вежливости.
Я налил в рукомойник холодной воды, выбил из корпуса шток, нырнул под струю. И так несколько раз, пока не стряхнул уныние и сонливость. Только снял полотенце с гвоздя, залаял Мухтар, кого-то с утра принесло. С полотенцем через плечо, вышел на улицу. У калитки стоял дядька Петро и болезненно морщился.
— Слышь, Кулибин, — хрипло спросил он, — я вчера твой рисунок не приносил? Ну, этой... трамбовки?
— Не-ет, — удивился я.
— Вот черт! Куда же он подевался? Наверное, в машине забыл, или у сварщика.
— Если надо, я вам еще нарисую.
— Да ну?! — встрепенулся он, — холодная вода есть?
— Только что из колодца.
— Тащи сразу ведро!
— Может, чего покрепче?
— А есть?
— Сейчас поищу.
Дедов графин, как обычно, стоял в буфете, на нижней полке. Для меня он был наполовину полон, для дяди Пети — наполовину пуст. Он залпом выхлебал содержимое, вытер губы и произнес:
— Хорошо! Добрый мужик из тебя, Сашка, получится. Так не забудешь нарисовать?
— Обязательно не забуду. Прямо сейчас и сяду.
— Ну, зайдешь потом. Заодно заберешь двигатель от стиралки. Там только проволочка отлетела, а так все нормально.
По радио шли краевые последние известия. В преддверии 50-летия Октября всё больше производственных коллективов включились в соревнование за досрочное выполнение заданий восьмой пятилетки, развернутое по инициативе бригады сборщиков завода имени Седина под руководством А. С. Трояна. Вступила в строй первая очередь Краснодарского завода радиоизмерительных приборов. Завершились этапы районных соревнований на право участия в первом всесоюзном конкурсе молодых трактористов-пахарей на приз газеты "Комсомольская правда". Во второй группе класса "А" чемпионата СССР по футболу завершился очередной тур. Матч между Краснодарской "Кубанью" и командой "Спартак" из Нальчика завершился со счетом 0:0.
Я закончил рисунок, когда началась передача "Проблемы сельскохозяйственного производства" и, уже выходя из комнаты, остановился. Диктор, в какой-то связи, упомянул имя Валентины Гагановой. Вот помню, что была такая ткачиха, или прядильщица, что выступила с почином, а в чем его суть, из памяти улетучилось. Ну, еще бы! Столько годочков прошло!
Интересно, — подумалось мне, — как сложилась ее судьба в новые времена, когда в каждой деревне качало права свое общество потребителей и нигде не осталось ни одного общества созидателей, даже кружка "Умелые руки"? Или не дожила? Ведь все, чем когда то гордилась умершая страна, втаптывалось в грязь с особой жестокостью.
В этой реальности ребенка приучали к работе лет с четырех — пяти. Сначала пас уток, гусей, рвал в поле траву для кроликов, мыл посуду и пол, выбивал коврики и дорожки, посильно помогал по хозяйству. Уже в первом классе он попадал в коллектив, где учебой своей и трудом боролся за право попасть в ученическую бригаду.
Это было познавательно и престижно. На опытных участках учились выращивать высокие урожаи, ухаживать за животными, применять на практике знания, полученные на уроках. Шефство над школами брали сельхозинституты, ученые-селекционеры, передовики производства.
В Анапе, под руководством академиков Лукьяненко и Тарасенко, ученические бригады испытывали новые сорта озимой пшеницы "Кавказ", "Аврора", "Безостая-1", "Краснодарская-39". В Усть-Лабинском районе, на обычных школьных делянках, была разработана новая технология комплексно-механизированного возделывания кукурузы.
Уже к окончанию школы я умел штукатурить и красить, управляться с лопатой, тяпкой и топором, работать на слесарном станке, разбираться в двигателе автомобиля. И еще много чего, по мелочам.
Я сунул рисунок в карман, слетал в магазин за хлебом и молоком, а на обратном пути заглянул на смолу. Там никого не было. Даже щенок куда-то пропал. Наверное, увязался за мужиками. Двери сторожки охранял большой навесной замок. В проеме щелей не было. Я сунул чертеж в дужку замка, и с верхней ступеньки увидел дедову спину. Она удалялась. Темно-зеленый велосипед "ПВЗ" потренькивал на ухабах разбитым звонком. На нем я когда-то учился "кататься". Сначала водил "на руках", потом стоял на педали, отталкиваясь от земли правой ногой, потом, по наитию, эта нога просунулась в раму, и уже получилось "ездить". Не сидя, пока, а стоя, с закатанною штаниной. Чему-то учился у сверстников. Так, по примеру Сашки, младшего сына дядьки Ваньки Погребняка, я стал заводить велосипед в глубокий кювет, и садиться почти "по-взрослому", с высокой обочины. С седла мы педалей не доставали, и сновали над рамой, как челноки, влево —
вправо, нажимая на них легковесными мальчишескими телами.
Дед ехал не спеша, налегке. Наверное, удачно расторговался. Я догнал его у калитки, чтобы сообщить последнюю новость:
— Дядьку Ваньку Погребняка в больницу забрали!
— Да ну?! — удивился он. — Такой молодой... наверное, аппендицит.
— Ты утром лекарство пил? — наехал я на него. — Ну, то, что тебе бабушка Катя передала?
— А как же! — открывая калитку, дед коротко хохотнул. — Принял с утра три ложки, стакан молока и голова не болит!
Я сбегал, проверил. Ложка лежала на крышке банки. Она была большой, деревянной, объемом в пол уполовника.
Бабушка накрывала на стол. Дед рассказывал последние новости, услышанные на рынке, передавал приветы от родственников и знакомых, которых там повстречал. Между делом, достал кошелек, вытряхнул содержимое, пересчитал выручку и снова убрал наличность в карман пиджака. Пенсию и получку он всегда отдавал жене, а все, что шабашил помимо того, всегда оставлял себе, "на папиросы". Это были не только веники. Дед плотничал, штукатурил, сажал у людей виноград из своих черенков.
Я стоял у стола и ждал, пока взрослые наговоряться. Надо было вставить свое слово. Не хотелось, а надо.
— Тут Петр Васильевич, что со смолы, с утра приходил, — сказал я, когда все замолчали. — Я отдал ему все вино, что оставалось в графине.
Повисла недобрая пауза.
— Тебе разрешил? — помрачнел дед.
— Меня ты не мог спросить? — поддакнула бабушка.
Я, как положено, стоял, потупившись долу и изучал свои босые ступни. Нет, не случайно Петро сказал на прощание, что мне попадет. Я и сам точно знал, что совершаю серьезный проступок, но так и не смог пересилить устоявшиеся привычки взрослого человека.
Реакция была предсказуемой.
— Вот что, внучок, — хмурясь, сказал дед, — сходи-ка на островок, да выломай там хорошую хворостину. После обеда буду воспитывать.
В детстве мне частенько перепадало. Надо сказать, перепадало по делу. Не за "пару" в тетрадке и дневнике, а за то, что пытался утаить эту двойку: вырвать страницу, стереть, исправить на другую оценку, или вовсе "свести". Прятать тетради я перестал после случая с дядькой Ванькой обходчиком. Чаще всего, дед бил меня "за брехню". Что интересно, больше пугала не сама экзекуция, а долгое ее ожидание. Я начинал давиться слезами еще по дороге на островок. Там долго тянул время, выбирая ивовый прут, от которого будет "не так больно" и возвращался уже окончательно сломленным.
Первый удар был всегда неожиданным. В противном случае, дед рисковал вообще по мне не попасть. Я нырял под кровать или под стол, и вертелся ужом, повторяя, как заклинание:
— Дедушка, милый, прости, я больше не буду!
Изломав хворостину в лохмотья, он всегда ложился в кровать, отворачивался к стене, долго вздыхал, хмыкал и повторял: "Ох, черт его знает!" А я делал вид, что мне очень больно, и мстительно дул на единственный вздутый рубец.
Вот и гадай теперь, кого он больше наказывал?
Ни на какой островок я, естественно, не пошел. Достал из угла сарая запасной держак для лопаты, вернулся на кухню, протянул его деду и хмуро сказал:
— На! Чего уж там мелочиться.
Он удивленно вскинул глаза, качнул головой и сказал:
— Иди, отнеси на место.
Кажется, пронесло!
На первое была куриная суп-лапша. Вчерашний борщ мужики смели подчистую.
— Где ты деньги сегодня взял на хлеб и на молоко? — между делом, спросила бабушка.
— После кино остались. Я ведь Вальке мороженое не покупал.
— Что ж ты так? — неодобрительно хмыкнул дед.
— Да жирно ей будет!
— Зачем же тогда приглашал?
— Чтоб одевалась, как человек.
Разговор о Филонихе был почему-то мне неприятен. И я постарался его скомкать.
Бабушка обглодала куриную дужку — тонкую косточку, напоминавшую латинскую букву "V", обхватила половинку мизинцем и протянула мне: держи, мол. Я сунул мизинец в оставшееся пространство, каждый потянул на себя. Косточка хрустнула, в кулаке у меня оказался короткий огрызок.
— Бери, да помни! — сказала она, протягивая мне оставшуюся часть дужки.
Я принял ее и положил на стол.
Каждый раз, когда мы ели курицу, она проделывала со мной этот фокус, похожий на ритуал. Смысл его и значение, я так и не смог догнать. Не раз и не два спрашивал, да только напрасно. Бабушка унесла эту тайну с собой. Мне кажется, он и сама не знала правильного ответа.
После обеда, дед вышел на улицу покурить. Я увязался следом за ним и тоже присел на бревнышко. Хотел завести разговор о тротуарной плитке, но не успел. От смолы подгребал Петро с движком от стиралки подмышкой и мотком кабеля на плече.
— Здоровеньки булы!
— День добрый! — откликнулся дед, "посунулся" в мою сторону и стукнул ладонью на место рядом с собой.
Петро неторопливо присел, положил поклажу на землю, добавил в общую кучу нож, пассатижи, моток изоленты и достал из кармана початую пачку "Любительских".
— Быть дождю, — произнес он, выбивая прокуренным ногтем сразу несколько папирос. — Угощайтесь, Степан Александрович.
— Ото ж, — отозвался дед и выбрал себе ту, что прыгнула выше всех, — к завтрему ливанет!
— Ты бы, Сашка, все это дело во двор занес, — сказал, между делом, Петро и загремел спичечным коробком. — Будем сегодня твой агрегат испытывать.
— Так он его что, действительно сам придумал? — опять не поверил дед.
— Скажем так, не придумал, а сообразил. Чему удивляешься, Степан Александрович? Мозги то у них посвежей нашего. В школу ходят, умные книжки читают. Может, и мы бы стали такими, кабы б не война.
— Ото ж, — снова сказал дед. — Гля, как над Вознесенкой захмарило! Скоро и до нас доползет...
Сидя на агрегате сварщика Сидоровича, я разбирался с моделью трамбовки. Шурупы совсем расходились и почти не держали двигатель на обрезке доски. А с другой стороны забора, мужики обсуждали прогноз погоды. Синеватый дымок прорывался сквозь щели и пластался на уровне моих глаз.
— Ну... делу время... — сказал, наконец, Петро, — айда, Степан Александрович! А то мы вчера пили, и неизвестно за что.
Ремонтники перебрались во двор. Я не стал им мешать, переместился на дедов верстак. Он был выставлен по горизонтали. Самое, сейчас, подходящее место, чтобы сделать опытный образец
тротуарной плитки методом вибролитья.
Петро ковырялся в двигателе и рассказывал о Москве:
— Там, Степан Александрович, такая лестница, что едет сама собой. Хочешь вверх, хочешь вниз! Всего пятачок делов, и в любой конец города под землей. Ну, можно сказать, готово. Куда тут поблизости вилку можно воткнуть?
Минуту спустя возле калитки застучала виброплита. Залаял Мухтар, засуетились куры, бабушка вышла во двор разобраться "что ета там тарахтить"?
— Петро, — спросила она, — ты куды Василя дел? Он часом не занедужил после вчерашнего?
— Занят сегодня Василь, — важно ответил тот. — В библиотеку пошел. Ищет литературу. Зря, что ль, мы с ним добывали электротрамбовку? Я ведь, Елена Акимовна, как только услышал от вашего Сашки эту идею, сразу же загорелся! Не все же нам, думаю, на смоле прозябать? Вот и решили мы с кумом делать и класть у людей тротуарную плитку. Поле здесь для работы не пахано и не меряно, была б голова да руки...
Меня так и подмывало встрять в этот разговор, но не было слов, чтобы сделать это тактично, не нарушая субординации.
— Ой, некогда мне! — засуетилась бабушка, — сторож в кастрюле стучит! Через полчаса, милости просим, к столу.
Вот сволочь! — думал я про Петра с крупицею восхищения, — землю из-под пяток грызет! Нашел дурачка малолетнего и доит на ноу-хау. Не успел про плитку сказать, он уже первым бесом. Предприниматель хренов! Из-за таких, как он, мы свою страну и просрали. А с другой стороны, чтобы я без него делал? Да и куда их, эти мои знания, в могилу с собой?
На моем производственном фланге было все подготовлено. Я присобачил двигатель к верстаку, накрутил на ротор новую проволоку. Оставалось подобрать подходящую форму да разобраться с раствором. Здесь без дедова разрешения никуда.
— Можно мне взять коробку от домино и немного цемента? — спросил я у него, выступая из-за угла.
— Это еще для чего?
— Пробную плитку хочу сделать.
— А коробка зачем?
— Так другой формочки нет.
— Тако-ое... добро на говно! — сказал было дед, но дядька Петро потянул его за рукав, что-то шепнул и он смилостивился. — Ладно, возьми... помоешь потом. А раствор я сейчас сам замешаю. Много тебе?
— Ну, чтобы хватило... на эту коробку. — Я ринулся в дом, но вспомнил о пластификаторе, остановился и добавил с порога. — Петр Васильевич говорил, что нужно в раствор кровь добавлять.
— Капли четыре на оцинкованное ведро, — подтвердил тот. — Только где ж ее взять?
Этот вопрос я давно продумал, поэтому предложил:
— Соскоблить с деревянной колоды, на которой бабушка рубит цыплят, а потом разбавить в воде...
— Хех! — изумился дед.
— А я о чем говорил, — засмеялся Петро, — молодые мозги, оборотистые! Пойдем, Александрыч, посмотрим, что там еще нафантазировал этот Кулибин.
Я вытряхнул домино из коробки, смазал ее куриным жиром из банки, что стояла в буфете у бабушки и внезапно подумал, что выполняю последнюю миссию, взятую на себя в этом родном, но чужом для меня времени. В памяти зазвучал нехитрый мотив и слова, настолько божественные в своей простоте, что на глаза навернулись слезы: "Это все, что останется после меня, это все, что возьму я с собой..."
Я вытер лицо дверной занавеской и вышел во двор. Взрослые стояли у верстака. Один махал мастерком над куском старой фанеры, другой с интересом смотрел на мой вездесущий двигатель. Он уже догадался протянуть переноску.
— Здесь, на валу, можно отверстие просверлить, — сказал я Петру, — и нарезать резьбу для болта. Закрутил — уменьшил вибрацию, открутил — увеличил. А пока обойдемся алюминиевой проволочкой.
Дед смотрел на меня с удивлением и потаенной тревогой. Уж он-то знал, как никто, мой реальный потенциал, до сих пор помогал решать сложные задачи по арифметике. То, что внук так стремительно поумнел, было выше его понимания. Так не бывает, так не должно быть. Ни в какую чертовщину дед, понятное дело, не верил и усиленно искал объяснение этому феномену.
— На уроках труда, — сказал я ему, — мы выпускаем для школ совки и дверные петли, скоро будем вытачивать гайки и нарезать в них внутреннюю резьбу, а ты все считаешь, что я у тебя маленький.
В общем, я сделал все, чтобы он поверил, но не совсем получилось. Дед чуял нутром, когда я ему вру, или что-то недоговариваю. Под его пристальным взглядом всё у меня стало валиться из рук. Столешница деревянного верстака из толстой, широкой доски оказалась вообще не закреплена. Когда заработал движок, ее повело в сторону. Я несколько раз уменьшал лепестки, но так и не смог подобрать приемлемую вибрацию.
Видя, что у меня все, как обычно, идет через жопу, дед успокоился и, даже, повеселел.
— Давай помогу, — предложил Петро.
Он достал из кармана отвертку, открутил два шурупа с краю и расклинил двигатель рейкой, чтобы эксцентрики на валу работали под углом.
— Пробуй теперь!
И как он угадал? Подсохший раствор, горкой возвышавшийся над коробкой, начал медленно оседать, постепенно сравнялся с краями. На поверхности проступило белое молочко.
— И куда ж оно все поместилось? — спросил озадаченный дед.
— Село, — сказал Петро. — Заполнило все пустоты. Ты же, Степан Александрович, когда заливаешь фундамент, лопатой стучишь по опалубке? И здесь так. Только резко и быстро. Слышь, Кулибин, — он повернулся ко мне и указал пальцем на двигатель, — а из этой хреновины можно еще что-нибудь сделать?
— Можно, — ответил я, вспомнив о перфораторе. — Можно сделать электрический лом. Только он получится настолько большим и тяжелым, что втроем не поднять.
В калитку вежливо постучали. Дед пошел открывать.
— Как же ты собираешься выковыривать из формочки готовую плитку? — снова спросил Петро. — Здесь-то ладно, поверхность гладкая, а если, к примеру, рисунок пустить по лицевой стороне?
— Точно также. Как только она выстоится, водичкой смочу и поставлю на вибростол.
— Как... как ты сказал?
— Вибрационный стол. К вечеру нарисую. Его нужно варить из железа. Столешницу делать отдельно, и крепить на пружинах. На деревянном верстаке много не наработаешь.
Судя по голосу у калитки, пришел дядя Вася искать своего кума. Надо сказать, пришел вовремя. Бабушка показалась в дверях и всех позвала на ужин. Жалела она мужиков со смолы. Когда выпадал случай, приглашала к столу, подкармливала. Они отвечали тем же. Первый же мешок комбикорма, заначеный грузчиками и отданный им на реализацию, всегда уходил в наш дом.
Дед снова наполнил графин, опустошенный с утра не без моей помощи, хоть сам он перед дежурством не пил. Петр Васильевич тоже повел себя, как заправский трезвенник. Он налегал на горячее и о чем-то сосредоточенно думал. Зато дядя Вася отвязался за всех по полной программе. За столом доминировал его надтреснутый тенор. Насколько я понял, ничего путного в библиотеке он не нашел.
— С виду интеллигентные женщины, а сидят, ерундой занимаются. Целый день на бумажке рисуют конвертики. И никто из них даже представления не имеет, что такое тротуарная плитка.
Мы с бабушкой поужинали на кухне. Потом она жарила семечки, собирала дедову сумку, а я рисовал в тетради эскиз вибростола. И даже успел проставить размеры, прежде чем дядя Вася окончательно вырубился. Он начал было, рассказывать, как был ординарцем у полковника Баянова, как ездил на "Виллисе" по пригородам Берлина. А в самом конце хотел показать в лицах, как разговаривал с маршалом Жуковым, когда тот приехал на позиции их батареи, резко вскочил, и сел мимо стула.
Петр Васильевич с дедом сопровождали пьяного до сторожки. Я вызвался им помогать. Открывал и держал калитку, пока шумная процессия не вышла на оперативный простор, а потом просто шел позади. Шумел, в принципе, один Василий Кузьмич. Он несколько раз заводил песню "Хасбулат удалой", но каждый раз забывал слова.
В те времена пьянство считалось отягчающим обстоятельством только суде. В народе к выпившим людям относились терпимо, по-человечески.
Когда дядя Вася прекращал петь и рассказывать, как он любит всех окружающих, дед с дядькой Петром продолжали начатый разговор.
— И вроде бы бог не обидел, да не все эти руки умеют, — сокрушался Петро. — Стол мы с Василем как-нибудь сами сладим, а вот насчет форм и поддонов, просто беда. Боюсь, не хватит ума даже дерево подобрать. Сосна не пойдет, заплачет она по жарюке, а дуб — где его взять? Точность нужна, качество обработки, соответствующая пропитка. Взялся бы ты Степан Александрович? Работу и материалы я оплачу, хотите — деньгами, хотите — готовой продукцией...
— Будем мараковать, — осторожно ответил дед.
Мне почему-то верилось, что от задуманного Петро уже не отступит, что скоро наш двор будет покрыт свежеуложенной плиткой. Это все, что останется после меня. Не так уж и мало за девять дней.
Дверь в сторожку открывалась наружу. Я держал ее, пока дядю Васю не занесли внутрь. Будучи в твердой уверенности, что мужиков со смолы я больше никогда не увижу, оставил чертеж вибростола на видном месте, под донышком недопитой бутылкой "Портвейна".
Тягостная все-таки штука — прощание. Слово "завтра" не отпускает, висит надо мной, как дамоклов меч. Ему подчинены дела, поступки и мысли. Я уже примерно догадывался, каким оно будет, это мгновение истины. Раз! — и мой разум уйдет, сменится на другой пакет информации, с иными файлами памяти. А куда он уйдет? — то, как говорят на Севере, хрен знат. Куда, к примеру, девается человеческий разум, когда тело находится в коме, и годами влачит, на беду родственникам, жалкое, растительное существование?
От этой неожиданной мысли, мне стало не по себе. А если и я так? Лежу, к примеру, сейчас в нашей большой комнате, сиделка вокруг меня увивается, кормит с ложечки, выносит горшок, переворачивает с боку на бок, чтобы не было пролежней и думает про себя: "Когда же ты, падла, сдохнешь?" А может, наоборот, молит бога, чтобы я еще с полгода потрепыхался? Ну, это в зависимости от того, сколько Серега ей отслюнявливает со своей ментовской пенсии. Не станет же это брезгливое существо самолично возиться с говном? А досмотреть брата надо. И похоронить тоже надо. Наследство того стоит. Вот, блин, ситуация! Хоть руки накладывай на себя!
Так получается это не жизнь, а фикция? — я прихлопнул жирного комара, присосавшегося к запястью, — да нет, не похоже,
слишком уж все натурально.
Что гадать? Все решится завтра. Если, конечно, оно решится.
Дядя Вася стонал, метался по топчану. Он, даже во сне, берег свою искалеченную культю. Я хотел, но не мог представить его молодым лейтенантом, которому пожимал эту руку сам маршал Победы Георгий Жуков.
Взрослые возвращались к столу, дотирать перспективную тему.
Тротуарная плитка — это лишний кусок хлеба, если не сказать больше. Ради такого дела, можно разок не поспать перед ночной сменой. Они уже подходили к ореху, под которым, когда-нибудь, я забуду свои очки.
А ну-ка, — мелькнула шальная мысль, — догоню, или не догоню? Если успею, мне будет добавлен один спорный день, а нет... бог не Микишка, нет у него ничего лишнего.
И я полетел, изо всех своих безразмерных сил, по прохладной пыли над обочиной. Естественно, не успел, чудес не бывает, слишком уж велика была у них фора. Когда я подбегал ко двору, дед уже закрывал калитку.
Дома я взял пустое ведро, и до самого позднего вечера, рвал вишню для бабушки Паши. Настолько увлекся, что не заметил, когда взрослые разошлись и дед уехал на смену. Ветер крепчал, рвал темные кудри с клубящихся кучевых облаков. На речке перекликались лягушки. Самцы обозначали себя солидным утробным басом, как будто стреляли из пушки: "куак, куак!", а самки и зеленая молодежь стрекотали пулеметной разноголосицей: "бре-ке-ке-ке, уа-ка-ка-ка..."
"Это все, что останется после меня. Это все, что возьму я с собой..." — я в полголоса подпевал этому суетливому хору, и с моей потрясенной души осыпалось все наносное.
Нет, черт побери, как же здесь хорошо! Если есть у Всевышнего рай, то он находится в детстве.
