Война — она очень разной бывает. Об этом рассказал мне отец, сидя на лавочке под едва-едва одетыми листвой акациями и вытирая красное усталое лицо широкой ладонью.
До войны Западная Украина и Белоруссия были частью Польши и назывались "всходными кресами", то есть восточной окраиной. Сейчас любому дурачку известно, что тамошние украинцы и белорусы были счастливы жить под властью утонченной шляхты и люто ненавидели проклятых коммуняк с той стороны границы, но восемьдесят лет назад местные имели на этот счет другое мнение. В белорусских кресах, по крайней мере, действовала и пользовалась немалой поддержкой Коммунистическая Партия Западной Белоруссии — мощная подпольная организация, агитировавшая за коммунистический строй, социализм и воссоединение с Советским Союзом.
Польским властям такая ситуация не очень нравилась, и они с местными коммунистами боролись яростно — местная секретная служба, дефензива, массово внедряла в организацию своих агентов, за членами партии следили шпики, на них устраивались облавы. С задержанными не церемонились — пытки и бессудные убийства были обычной практикой, становившейся постепенно все более массовой.
Знающие люди вспоминают, что одним из самых страшных ругательств в довоенной Польше тогда было "ах ты, коммунист еден!"
Когда дефензива начала повальные задержания, Сергей Третьяк понял две вещи: во-первых, скоро война. Во-вторых, в Польше ему больше делать нечего: заметут. Нужно пробираться в СССР. Там братья, там свои. Там он принесет больше пользы Всемирному Интернационалу.
Сережа Третьяк — красавец-парень, косая сажень в плечах. Коммунист пламенный и опытный подпольщик, он переходил в Союз с группой единомышленников, одним из последних. Из польского Новогрудка в советские Столбцы перешли тихо, подкупленные пограничники-пшеки не мешались. Ну, теперь-то в СССР дело за малым — связаться с властями, поделиться опытом, наметить дальнейшие планы...
В Столбцах их сразу же взяли. Парни из НКВД были ироничны и вежливы, и даже били на допросах не очень сильно. Переходили границу? Переходили. С территории враждебной Польши? Ну да, но мы-то коммунисты, ребята... Ах, коммунисты? А мы считаем, что вы агенты дефензивы, планировавшие подрыв социалистического строя. Да мы из Компартии Западной Белоруссии! Ага, а документики-то подтверждающие есть у вас? Какие еще документы при переходе границы! Конечно, нет документов! А мы, знаете, так и думали. Спустя рукава стали работать польские паны. Эй, сержант! В камеру этих граждан!
Сергея держали в Минском изоляторе долго, больше двух лет. Вину свою он признавать категорически отказывался, а доказательств у следствия не было. В тридцать седьмом на такую мелочь бы внимания обращать не стали, расстреляли бы по приговору тройки, и дело с концом. Но Новый нарком внутренних дел, товарищ Берия, требовал разбираться по существу. Следствие тянулось.
Началась война, нацисты продвигались по Белоруссии быстро. Эвакуировать изолятор получилось только накануне сдачи города, и поезд конвойный шел медленно, часто останавливаясь и пропуская встречные составы. Конвоиров в вагоне набралось с десяток, кобуры у всех были расстегнуты, а руки у заключенных скованы. Думать о побеге не получалось.
Утром третьего июля Сергей Третьяк просыпается от тычка в плечо и читает на здании вокзала "СМОЛЕНСК". Состав стоит, из-за окна доносится энергичная и изобретательная матерщина.
— Командир, поссать бы, — говорит он в пространство. — Один хер никуда не едем.
— Верно, — поддерживают голоса с разных сторон. — Не то облагородим сейчас весь вагон, а зачем НКВД ехать по уши в ссанине? Нехорошо получится! Разве об этом мечтал когда-то товарищ Ленин?
— Пасти прикрыли, — советует конвоир с толстой красной ряхой, старший здесь. Он высовывается в окно и зычно интересуется:
— Долго стоять еще будем?
— Может, полчаса, товарищ старший лейтенант, — докладывают ему. — А может, и больше. Пропускаем встречный состав. Двести двадцатая дивизия, мотострелки, оттого и задержка. Но никак не менее получаса, потому — состав длинный.
Конвоир сопит и багровеет.
— А почему это литерный поезд Наркомата внутренних дел держат на запасном пути? Не уважают приказы наркома, что ли?
— Приказы наркома, конечно, уважают очень сильно, но имеется и приказ товарища Сталина: пропускать войска, идущие на фронт, повсеместно давая им зеленую улицу. А товарищ Сталин, кажется, будет поглавнее, чем товарищ Берия, да, товарищ старший лейтенант?
— И ты тоже пасть прикрой, — решает старший. Тыкает пальцем в Сергея. — Ты. Пошел.
Они находят вокзальный сортир — деревянный, длинный и грязный. С Сергея снимают наручники и запускают в кабинку.
— Хочешь ссать, давай как следует, следующая остановка будет неизвестно когда, — инструктирует его через дверцу старший. — А то и посрать сподобься, хорошее дело. В вагоне будешь только из окна оправляться, голой жопой пугая селянок. Ха-ха-ха!
Сергей не отвечает, он быстро скидывает арестантскую робу, оставаясь в исподнем. Ему невероятно, сказочно везет — одна из задних досок в кабинке прибита неплотно. Выломать, выдавить ее — и в образовавшуюся щель сможет пролезть человек.
— Давай, парень, пошевеливайся! — доносится снаружи. — У меня еще таких, как ты... Эй, погоди! Ты что это? Эй! Стоять! Стой! Стрелять буду!
Сергей не слушает. Под треск дерева он протискивается в щель, оставляя на досках кровь, ошметки ткани и кожи, и несется прочь. Вокзал в Смоленске маленький, все рядом, и скоро он уже оказывается на путях. Их десятки, и они забиты подходящими и отправляющимися составами. Направление и предназначение непонятно — война. Позади нарастает суматоха.
Мимо медленно тащится поезд. Товарняк? Нет, теплушки. В широко раскрытых дверях видны фигуры в зеленой форме.
— Братцы! Двести двадцатая? Мотострелки?
— Они самые!
— Подсобите внутрь, отстал от состава!
— Отстал, говоришь? Ты где форму-то пролюбил, воин?
— Так это... Только остановились, я как был, в белье, рванул на станцию за кипяточком! А он возьми да и пойди! Подмогните, ребяты!
Его втягивают внутрь.
— Ты с какой роты? С шестой, небось? Там все такие раз... разгильдяи, как ты.
— С шестой, точно, — соглашается он. — Сергеев моя фамилия.
На ближайшем сборно-распределительном пункте обнаруживается, что никакого Сергеева в шестой роте нет. Это принимают за штабную ошибку: ведь Сергей Сергеев есть, вот он — косая сажень в плечах, пламенный коммунист! — и он доказывает, что чертовы писари, должно быть, забыли включить его в расписание, а все потому, что он на распределении засветил в физию кому-то из писарей за подлые вопросики. Вот он теперь и отыгрывается, падла! На нем чьи-то запасные штаны, чей-то ремень, застиранная гимнастерка, "однополчане" вроде бы припоминают какого-то Сергеева — и его вносят в списки.
Мотострелки разгружаются в Лиозно четвертого июля, их тут же бросают в бой. Сергей воюет, отважно и хорошо, сперва в отступающей армии, потом в погибающей армии, потом в залегающей армии, и наконец, наконец-то! — в армии побеждающей. В небе догорают вражеские бомбардировщики, зарытыми в землю и черными, как головешки, стоят "Королевские тигры" и какие-то уж вовсе страшные бронированные звери, пехота выковыривает из бетонных казематов упорные и не сдавшиеся части вермахта.
Смерть уважительно обходит его стороной, Сергей доходит до Берлина, в числе прочих расписывается на Рейхстаге и, увешанный медалями, возвращается домой — в Западную Белоруссию, которая теперь, точно как он и хотел, стала неотъемлемой частью победоносного Советского Союза.
Односельчане в недоумении. Это ж Серега Третьяк, который в тридцать восьмом, что ли, году бежал в Советы — только сейчас он вроде как Сергеев, героический красноармеец. Как же так? Нет ли тут диверсии? Нет ли злого умысла? Кто-то из недоброжелателей отправляет анонимку в дышащий на ладан НКВД, за Сергеем приходят парни с синими петлицами.
— Сергеев?
— Он самый.
— Документики предъявите.
— Вот еще наградные листы имеются. Их тоже предъявлять?
— Давайте все, что есть, разберемся. Гражданин Сергеев, что вы знаете о Сергее Третьяке, арестованным двенадцатого октября тысяча девятьсот тридцать...
— Это тоже я. Еще какие-то вопросы?
— Хм. Хм. "В одиночку уничтожил более десяти солдат противника...". "Умелыми действиями Сергеева С.А. были обездвижены два немецких танка, после чего..." Подпись командира роты. Подпись командира полка. Хм. Ладно. Ладно, товарищ Сергеев. Наркомат внутренних дел СССР больше к тебе претензий не имеет. Живи.
— Имею вопрос, гражданин начальник. Я теперь кто получаюсь — герой войны или же враг народа? А то соседи интересуются...
— Поговори мне тут еще. У нас в подвалах и маршалы Советского Союза пропадали без следа, что нам какой-то герой? Бывай, лейтенант.
Он был. Отстроил хату, женился, родил детей. Считался в селе уважаемым человеком, но на людях о войне не говорил. Считал, что это ни к чему. Только в кругу семьи, только самым близким, когда настроение было — максимум двоюродной сестре, которая спустя много лет поделилась ей со своим сыном, а тот — рассказал мне.
Война — она очень разная, ребята...
