Глава 43. Новые обстоятельства
На балкончике сквозило, и Вилхо кутался в меха, пытаясь согреться. Все-таки сыро весной. Зябко. И не спасают ни тяжелые соболиные одеяло, ни бронзовые жаровни на узорчатых ножках, в которых трепещет яркое пламя, ни горячее, сдобренное травами вино.
Мерзнут ноги, завернутые в несколько пуховых платков, укутанные толстой медвежьей шкурой. И нагретые камни, которые рабы подкладывают под пятки, спасают лишь ненадолго.
Руки вот окоченели.
Их мнут, растирают.
И Вилхо, почти не морщась, терпит небрежные прикосновения.
Уйти бы... не видеть ни низкого серого неба, которое набрякло, готовое разродиться новым дождем, ни солнца, чей тусклый свет раздражает глаза, ни города, раскинувшегося под ногам. Грязные дома, тесные улочки, заполоненные людьми. Пестрое пятно — рынок.
И воняет же, воняет... от запахов вновь начинается мигрень, и Вилхо поддается ей, оседает в мягком удобном кресле. А жена торопливо подушки подкладывает...
...ей-то происходящее в радость.
Праздник.
Балкончик выходил на площадь, с которой разогнали торговцев, вычистили и, огородив решетками, посыпали песком. Его свозили от реки на подводах в большом количестве, однако дожди размывали песчаные кучи, пуская по улицам грязевые потоки.
— Народ любит тебя, — сказала Пиркко, присаживаясь на скамеечку. Она была хороша в легкой шубке из белого меха, с четырьмя косами, что тяжелыми змеями спускались с груди. Серебряные ленты, словно иней, перевивают их. Лоб прикрывает узорчатая повязка, к которой височные кольца крепятся.
Пиркко поворачивает голову, и кольца звенят, ласкают щеки ее.
— Посмотри, сколько пришло их, — она сама наполняет чашу горячим вином. — Желая разделить с тобой радость.
Наивное дитя.
— Им просто любопытно.
Вилхо сделал глоток и скривился: вино было чересчур кислым.
— Пускай начинают, — сказал он, и Советник, тенью стоявший за левым плечом, выскользнул в дверь, только сквозняком потянуло... надо было внутри остаться, через окно смотреть, но нет, Советники в один голос залопотали, что, дескать, подданные желают кёнига лицезреть.
Утомительно.
И глаза слезятся.
А внизу толпа окружила ограду... сколько же люду собралось...
Тысячи.
И шумят-то, шумят... от их голосов, слившихся в утробный гул, голова едва ли не раскалывается. А тут еще рога затрубили, возвещая о начале празднества. Солнце, видимо, тоже любопытством мучимое, выползло, разогнало облака. Небо стало синим, невыносимо ярким.
Песок побелел, и от этой белизны заломило виски.
Ветер развернул полотнища, и золотом вспыхнули олени на стягах. Вилхо поднял руку, пытаясь защититься от света и пространства. Много всего... непривычно...
...страшно.
И верные аккаи уже не видятся надежной защитой. Напротив, опасность мерещится всюду. Вдруг да небо раскроется, выплюнет ядовитую иглу стрелы? Копье прилетит... или нет, убийца подойдет сзади, затеряется среди слуг, рабов...
...бесшумный. Безликий. С ножом в рукаве.
Внезапный страх лишил Вилхо способности дышать. И сердце в груди вдруг задергалось, затрепыхалось.
Успокоиться надобно, а лучше — отменить все.
Уйти.
Спрятаться в надежной скорлупе своих покоев, где горят камины и жаровни стоят, полные горячего угля. Туда не заглядывает солнце. И меха пахнут пылью и травами.
— Смотри, начинают! — взвизгнула Пиркко, хватая мужа за руку. — Как ты думаешь, кто из них победит?
На арене кружила пара серых волкодавов, и человек с коротким копьем вертел головой, пытаясь уследить за псами. Они же то приближались с грозным рычанием, то отступали...
Пиркко жадно облизала губы.
Ей интересно?
И ее интерес передался Вилхо.
Кто?
Человек? Или псы?
Они напали одновременно, и человек, неловко взмахнув копьем, рухнул на песок. Дальше смотреть было мерзко, и Вилхо отвернулся. Он пил вино, думая, что все же поспешил с устройством этих боев. Слишком кроваво. Грязно. И подобные зрелища дурно сказываются на пищеварении. К вечеру непременно начнутся желудочные рези.
А вот Пиркко следила за происходящим внизу жадно. Губы приоткрыты, на щеках румянец, глаза сияют... нравится? Ну и пускай.
...пара бойцов сцепилась насмерть.
...волк отбивался от волкодава.
...и старый кабан с обломанным клыком легко разметал стаю псов.
Чем дальше, тем больше крови. И толпа гудела, кричала... песок терял свою белизну.
— Тебе не по нраву праздник, муж мой? — в голосе Пиркко прозвучали новые, неведомые доселе ноты.
— Я устал, — Вилхо с трудом подавил зевок.
Его голова вдруг стала легкой, почти невесомой. А боль, терзавшая тело в последние дни, отступила. Он осел на подушки, позволив жене поправить их.
— Жарко...
И меха исчезли. А легкий весенний ветерок коснулся щеки, лизнул золотую краску. И желая острее ощутить прикосновение, Вилхо мазнул по лицу ладонью, стирая позолоту. Но руку на весу удержать не сумел — тяжелая...
В животе урчит.
И кажется, его вырвало желтой желчью.
Кто-то суетится, трогает руки, губы вытирает и сует питье. Каждый глоток дается с трудом, да и не хочет Вилхо пить. Ему хорошо.
Он не боится убийц.
И болезней тоже.
Он спрятался от них не в комнате, но в ином, сумеречном мире, который проступал вокруг. Вилхо окружали тени. Вот мать, чье лицо спрятано за белым пологом савана, словно вуалью. Странное дело, прежде Вилхо боялся мертвецов, но сейчас сам протянул матери руки.
— До чего же холодны ваши пальцы, матушка, — сказал он с удивлением.
А она обняла его крепко, так, что дыхание остановилось.
Следом за нею из сумрака вышел отец. Он был по-прежнему высок, широкоплеч и смотрел все так же, с укором, будто бы Вилхо был сам виноват в том, что больным уродился.
— Я старался быть хорошим кёнигом, — Вилхо понурился, как некогда в детстве, когда случалось огорчать воспитателей. Те жаловались отцу, а он, восседая не на троне, но на табурете, отчитывал сына.
Сейчас же отец лишь покачал головой и сгреб Вилхо в охапку. И он, вновь маленький, слабый, с преогромным облегчением спрятался на отцовской груди, вдохнул знакомый запах дыма, что исходил от бороды, вцепился в массивную золотую цепь и рассмеялся от счастья.
Сердце кёнига остановилось.
Вилхо Кольцедаритель умер в полдень, когда весеннее солнце вовсю расщедрилось, словно пыталось отогреть заледеневший город. А может и не город, но людей, что собрались на площади. Они свистели и топали, криками подбадривали смуглого бойца, который вновь одержал победу.
Сейчас люди любили его...
Смерть кёнига была куда как тихой, незаметной. Он просто обмяк на подушках, и голова бессильно упала на плечо. Вилхо выглядел спящим, и рабы отступили, не желая тревожить кёнига. А кейне была чересчур увлечена тем, что происходило внизу.
Ее будоражил запах крови. И вид ее. И такая близкая чужая смерть, которую хотелось выпить.
И лишь когда распорядитель объявил перерыв, она повернулась к мужу.
Спит?
Рот раскрыт, по подбородку слюна течет... текла... и руки холодны. А глаза неподвижны.
Пиркко ощутила не облегчение, хотя и избавилась от того, кого презирала всей душой, но раздражение — эта смерть была несвоевременной. Еще бы день-другой продержался...
...до той поры, пока Талли не вернется в Олений город с новостями.
Будут ли они хорошими?
Пиркко поправила съехавшую на ухо шапку и закрыла мужу глаза.
Будут.
Пусть Янгхаар Каапо и зол на нее из-за пыточной, но... разве могла она тогда поступить иначе?
Кейне поднялась.
Согласится.
Не устоит перед искушением.
Ни один мужчина в здравом уме не откажется от трона и власти. И от нее, Пиркко-птички.
А если и откажется, то... сейчас Пиркко много сильней, нежели в предыдущую их встречу. Янгар удивится... конечно, если успеет.
Тень улыбки коснулась ее губ, чтобы тотчас погаснуть. Пришла пора примерить маску скорби. И взмахом руки подозвав Советника, Пиркко произнесла:
— Случилось ужасное, — слезы сорвались с ресниц кейне, и взгляд ее сделался по-детски растерянным. — Мой супруг...
...о внезапной смерти кёнига возвестили трубы.
И кейне, выйдя на балкон, распустила косы.
— Мой муж ушел, — сказала она, и голос был громок. — И несказанное горе разъедает мое сердце.
Она была прекрасна и в скудном вдовьем наряде.
— Душа моя стремиться следом за ним...
Жрецы поднесли чашу с синим пламенем, в котором многим пригрезилось лицо Пехто, меднорукого хозяина подземного мира. Подали и нож.
— Я готова уйти...
Кейне дрожащей рукой подняла клинок, приставила к груди. И вздох совокупный пробежал по толпе. Неужели исполнит она старый обычай? И вправду ступит на теневую тропу?
Но нет, повернулся клинок, а белая ткань окрасилась алым.
— Уйти, — задумчиво повторила кейне, — и обрести долгожданный покой... однако советники твердят, что долг мой в ином. Кому же верить? Себе или им?
Она обнажила левую руку и, прижав узкий клинок к коже, провела, вычертила алую полосу. Побежали кровяные дорожки по запястью, собрались в ладони.
— Вот моя кровь, — кейне протянула руку к чаше. — Пусть решит тот, в чьей власти души.
Капля за каплей падали в синее пламя. И оно, шипевшее рассерженной змеей, вдруг распласталось на дне чаши, чтобы погаснуть.
Выдохнула толпа.
А в следующий миг на черных волосах кейне короной вспыхнул огонь, рыжий, яркий. Он горело, но не обжигал. Саму же фигурку кейне, такую тонкую, хрупкую, окутал свет, словно солнце бросило на плечи ее драгоценный плащ.
— Боги дают знак! — крикнули из толпы. И крик этот взбудоражил людей.
Заголосили. А жрецы, окружавшие кейне, подхватили ее, лишившуюся чувств.
— Пехто не желает этой жертвы, — возвестили босоногий старик в белой рубахе, веревкой подпоясанной. — Еще не время...
...и слова эти повторяли в городе, передавая из уст в уста.
Боги велели кейне жить.
И сами ее короновали.
Кто посмеет нарушить их волю?
На следующее утро кейне вновь вышла к людям, и на черных волосах сияла золотом корона из сплетенных оленьих рогов. Тяжела она была, но гордо держала кейне голову. И так обратилась она к людям.
— Последним желанием моего дорогого мужа, — робкая слеза скатилась по щеке, оставив след на золотой пудре, которой покрыли лицо кейне, — было доставить удовольствие своим подданным. И я, волей богов занявшая его место...
Нежная рука взметнулась, коснулась короны и бессильно упала. А кейне покачнулась, но устояла на ногах.
— Я не смею нарушить его слово. Игры будут длиться еще два дня. И все, кто прольет свою кровь на этой арене...
...за ночь рабы вычистили ее и вновь засыпали толстым слоем белого речного песка.
— ...сделают это во славу Вилхо Кольцедарителя. Пусть боги примут этот дар!
Так сказала кейне, и жрецы, подхватив ее под руки, помогли сесть на кресло с высокой золотой спинкой. По правую руку кейне встал Ерхо Ину, чья массивная фигура заслонила и жрецов, и советников.
У ног кейне опустился на меха ее брат.
И стяг с медведем Ину вклинился меж золотых оленьих, приспущенных памятью о славном кёниге.
Тело Вилхо омыли, натерли маслами, настоянными на особых травах. Бороду уложили, волосы заплели в семь поминальных кос, в каждую из которых вплели по косточке. В рот вложили пергамент с начертанной на нем молитвой. И подвязав челюсть полотняной лентой, возложили на лицо маску.
Вынесли Вилхо, усадили на высокое кресло, привязали руки к подлокотникам, а на плечи, как прежде, плащ, горностаем отороченный набросили.
Издали живым казался кёниг.
И многим казалось — улыбается он, глядя на происходящее внизу. По нраву душе Вилхо, что длится празднество, что сходятся бойцы во славу его, что льется на речной песок алая кровь.
