Глава 44. Граница
Рядом бесновались собаки. Клетка их стояла напротив моей, и псы, чуя близость зверя, исходили лаем, до хрипоты, до пены, до сорванных глоток. Они снова и снова бросались на прутья, чтобы убедиться — клетки прочны.
И я, поначалу с опаской следившая за собаками, постепенно привыкала к лаю.
Привыкнуть можно, оказывается, ко многому.
Например, к зверинцу.
И к новой клетке, куда меня перегнали, подталкивая длинными острыми кольями. К сырому мясу, которое мне пытались скормить с прежним упорством. И голоду.
К соломенной подстилке.
Поилке звериной.
И людям, что потянулись вереницей. Вновь любопытные, жадные до нового. Здесь, во дворце, было не хуже и не лучше, чем на заднем дворе отцовского дома. Знать бы еще, что с Олли случилось... жив ли?
Я могу спросить у сестрицы, которая заглядывает каждый день.
И дарит мне яблоки. Это не милосердие, скорее уж игра в него, новая и увлекательная. Но пока она длится, я могу бороться с голодом. И задай я вопрос, Пиркко ответила бы. Но скажет она правду? Или увидит еще одну возможность ранить меня.
Я вижу, что ей нравится причинять боль. Не по ней, по глазам девочек-служанок, в которых поселился страх, по разбитым их губам, по длинным царапинам на щеках и шее, что остаются следами от пощечин. Ногти у Пиркко длинные, острые.
А в последнее время она и вовсе повадилась ходить с плетью.
— Ты плохо выглядишь, — сказала она мне как-то, присев на резную скамеечку, которую носили за Пиркко, как носили кувшины, поднос со сладостями, зеркало и сундучок, окованный серебром. Меха, опахала и белоснежные тончайшей бязи платки... — Ты грязная.
Она брезгливо кривит носик.
Я действительно грязна. В клетке не убирают. Вернее смотритель иногда сует сквозь прутья крюк, кое-как выгребает старую солому, а потом также издали, дрожащими руками, заталкивает свежую. Воду в корыто доливают, и я уже наловчилась умываться ею.
— Мой муж желает посмотреть на тебя. Пожалуй, я прикажу подать тебе воды... и убраться. Он очень не любит вони.
Ее приказ выполняют.
И дверь клетки приоткрывается, но за нею меня стерегут два десятка аккаев. Только у служителей все равно руки дрожат. Но ослушаться кейне они не смеют.
Ее муж в точности таков, как рассказывал Янгар. Кёниг Вилхо Кольцедаритель невысок, тучен и болен. И запах болезни пробивается сквозь аромат лавандового масла. Его окружают рабы, поддерживают под руки, а порой и вовсе несут, приподняв грузное тело над полом. И тогда голова кёнига мотается влево-вправо, словно бы позолоченный шар на нити шеи.
У моей клетки кёниг задержался надолго. Он разглядывал меня с детским любопытством и, вытянув руку, капризным тонким голосом спросил:
— А почему она голая?
Потому что никто не подумал поделиться со мной одеждой. И Пиркко мягко ответила:
— Она ведь нежить.
Ее супруг дернулся и повис в руках рабов, разом вдруг утратив интерес.
— Хорош, правда? — Пиркко появилась на следующий день.
Я промолчала.
А она, окинув меня взглядом, сказала:
— Уже недолго осталось. Арена построена.
И тем же вечером меня перегнали в клетку, тесную даже для человека, а клетку погрузили на повозку...
...псы замолчали. Они легли, высунув меж прутьев массивные лапы. Черные пасти раззявлены, вывалены розовые ленты языков, с которых скатываются нити слюны. Шерсть на загривках дыбом. Бока вздымаются. И подергиваются обрубки ушей.
В зверинце Вилхо много удивительных тварей.
Слева от меня бродит длинногривая гиена, уродливая и вонючая, но тихая. Изредка она останавливается, приподнимает тяжелую голову и вздыхает совершенно по-человечески. С гиены не спускает желтых глаз старая львица. Ей клетка тоже тесна, и львица почти все время лежит, только ее хвост подрагивает, задевая прутья.
За ней — волчий загон.
И снова псы.
Черный леопард... и рысь, пойманная недавно. Она все еще мечется, пробует железо на прочность, надеясь сбежать.
Не выйдет.
И старый медведь, сев на задние лапы, обнял себя передними, словно утешая. Он раскачивался гигантским маятником и тихо ворчал... и лишь когда появлялись люди, медведь замирал. Он подавался вперед, упирался широким лбом в прутья и передние лапы падали бессильно. Зверь притворялся спящим, но я знала — стоит кому-то подойти слишком близко, и лапа скользнет между прутьями. Когти-крючья вопьются в ребра, подтягивая жертву ближе.
Медведь хотел убить.
И я понимала его желание.
А скоро у всех нас появится возможность: путь на арену предопределен для всех. И закрывая глаза, я видела ту, показанную брухвой, картину: песок, толпа и человек с копьем...
В этот раз Пиркко появилась поздно.
— Мой муж умер, — сказала она, остановившись напротив моей клетки, и медведь тяжко вздохнул: эта добыча была недосягаема.
— Соболезную.
Она фыркнула, и звук ее голоса заставил рысь замереть на мгновенье.
— Теперь я свободна, — Пиркко наклонила голову. — Ненадолго. Они будут настаивать на том, чтобы я вышла замуж. И я соглашусь. Но на сей раз я сама выберу себе мужа.
Она стоит близко.
Настолько близко, что будь я медведем, дотянулась бы.
Один удар.
И есть сердце не обязательно.
Мутные глаза медведя следят за мной. И в них мне видится одобрение.
— Я уже выбрала, — ее ладонь ложится на прутья.
Она не называет имя.
Пока она не назовет имя, у меня есть еще надежда.
— Отец, конечно, будет против... — белый палец стирает крошечные пятна ржавчины. — Но, говоря по правде, я очень устала от его опеки. Он меня любит, всегда любил, ты же знаешь...
Знаю.
И медлю с ударом.
Если она говорит правду, то... стоит ли и дальше цепляться за беспомощное человеческое обличье?
— Но это так... утомительно, — коготок Пиркко царапает железо. — Но Янгар избавит меня от этой проблемы. А я... я помогу ему. Исправлю давнюю ошибку.
И незачем спрашивать, о какой ошибке идет речь.
— Это ведь я должна была стать его женой. И стану... а ты...
...а я умру на арене.
Даже не я, Аану, имевшая несчастье появиться на свет, но хийси-оборотень. Нелюдь, которую жалеть смешно.
— Ничего не скажешь?
Пиркко отстранилась, не скрывая разочарования.
— Неужели тебе все равно?
Нет.
Но я не позволю ей питаться своей болью. И отворачиваюсь. В глазах медведя мне чудится разочарование: уж он не упустил бы удобного случая.
Только медведь Пиркко не интересен.
И она уходит. А я, свернувшись в углу клетке калачиком, уговариваю себя не верить. Получается плохо.
Постоялый двор жался к городской стене. Древний, верно, возникший вместе с городом, он знавал лучшие времена. А ныне был кособок и грязен. Многажды латанная крыша пестрела потеками, а из старой трубы дым едва-едва сочился. Внутри воняло прелой соломой, слой которой прикрывал грязный земляной пол. Похрустывала под сапогом скорлупа орехов, глиняные черепки. С потолка свисали крючья, большей частью пустые. Единственная свеча кое-как разгоняла сумрак.
Двор был свободен от постояльцев.
А хозяин его — пьян.
Он сидел на колченогом табурете, обняв единственной рукой кувшин, и покачивался. Порой этот человек кренился влево, едва не падал, но в последний миг рывком вдруг выправлялся.
Седой, но не старый, разрисованный шрамами, он был столь же неотъемлемой частью двора, как и старое, поеденное молью чучело совы, что висело над входом.
Скрипнула дверь и хозяин встрепенулся.
— Местов нет, — сказал он.
— А если поискать?
Под ноги гости шмыгнула тощая кошка пестрой масти, она потерлась ребристым боком о сапог и, когда человек наклонился и почесал кошку за ухом, громко заурчала.
— Обленилася, — пожаловался хозяин, переставив кувшин на колено, и обрубком руки поддержал. — Мышов не ловит. Только жреть. Пшла.
Кошка в его сторону и не глянула, дернула хвостом да обошла по дуге, зная, что человек, пусть и желает казаться грозным, на самом деле добр. И к вечеру, когда чуть протрезвеет, будет жаловаться ей на жизнь да подкармливать сушеным мясом.
— А здесь, — гость огляделся, — ничего не меняется.
— А чего менять? Все как есть... жизня такая. Будешь? — хозяин постучал здоровой рукой по кувшину. — Или как всегда? Вот не мог я тебя понять, мужик вроде, а пить не умеешь... что за мужик, если пить не умеет?
Он крякнул и попытался встать, но кувшин от неловкого движения выскользнул, упал на пол.
— От оно как, — задумчиво произнес хозяин постоялого двора. И тут же встрепенулся, вспомнив важное. — А говорили, что тебя того...
Он провел ребром ладони по горлу.
— Врали, — ответил гость и, выбрав из стульев более-менее целый, сел. — Дело к тебе есть. Важное.
— Так ить... если важное.
— Слово передать надо... о встрече договориться.
— Кому?
Имя прозвучало.
Хозяин отряхнулся, разом избавляясь от хмельной одури.
— Все не успокоишься, Янгар?
— Да нет, — гость ладонью провел по столешнице, заросшей грязью. — Я-то успокоился. Да вот, не отпускают. Поможешь?
— Постараюсь. Только... слышал небось, что ныне старик не у трона, а за ним стоит? Корону-то дочке отдал, разве ж баба удержит?
— Это смотря какая баба, — Янгар усмехнулся. И хозяин ответил:
— Ну да, оно если так... погоди.
Шатающейся походкой он удалился на второй этаж, где размещались комнаты для постояльцев. Некогда они не пустовали, а ныне, затянутые плесенью и паутиной, заполненные старыми ненужными вещами, были вовсе непригодны для жилья.
Хозяин вернулся со шкатулкой, из которой извлек чернильницу и клок мятого пергамента.
— На от, — он сунул пергамент Янгару. — Напиши свое слово, так оно и верней будет. А то ведь человечишко важный, еще не захочет разговоры говорить.
Он осклабился и сплюнул сквозь зубы.
— А сургуча не найдется? — Янгар примостился на столе да подвинул поближе свечу, подтаявшуюся, покосившуюся набок. Огонек ее кренился, грозя исчезнуть в любой миг, но света Янгару хватило.
— Найдется, отчего ж не найтись...
И хозяин вновь исчез наверху. Пожалуй, среди хлама, его комнаты заполонившего, отыскался бы не только сургуч. Но Янгар уже выбросил из головы эти мысли.
У него оставалось два дня.
Трехцветная кошка вновь скользнула под ноги, заурчала, вцепилась когтями в сапоги.
— Брысь.
Три строки.
И почерк, сколько Янгар ни пытался его выправить, занимаясь с придворным каллиграфом, по-прежнему кривой, неловкий. Буквы он выводит тщательно, но получаются они какие-то скособоченные.
Дописав, Янгар подул на пергамент и поморщился: вновь без клякс не обошлось. Все ж неловкие у него руки. Да ничего, главное, что суть передана верно.
И Тридуба придет.
Палочку сургуча Янгар растопил над свечой, позволяя тягучим каплям стечь на пергамент. И когда пятно подернулось пленкой, приложил Печать.
Теперь Тридуба точно придет.
Хозяин постоялого двора, вновь было задремавший, встрепенулся и уставился осоловелым безумным взглядом на гостя:
— Все, что ль?
— Все, — Янгар сунул пергамент в корявую ладонь. — Отнесешь? Я у тебя пока побуду. На вот...
Золотая монета покатилась по столу да, добравшись до края, упала к великой радости кошки. У той было не так уж много игрушек, и новая вызвала немалый интерес.
— Дурак, — беззлобно сказал хозяин, позевывая. — Ты мне один раз заплатил уже... за все.
Он почесал обрубок руки и пожаловался:
— Все еще ноет... порой от думаю, что зазря ты меня вытаскивал. Дурень. И я дурень... а все кругом умные. Как жить?
— Как-нибудь. И это, Лойсо, загляни на площадь. Послушай, чего про завтра говорят...
— А чего они сказать могут-то? Про бои... ох, была б у меня рука, и я б пошел... разгулялся, — он мечтательно зажмурился.
— Тогда ты точно дурак, — Янгар все же подхватил кошку на руки, и та заурчала, обвисла бессильно. — Там не игра. Там люди умирают.
И нелюди.
Но время еще есть. И выкуп тоже.
Ерхо Ину этого случая не упустит.
Поднявшись по гнилой лестнице, Янгар выбрал из комнат ту, что показалась ему наименее грязной. Он не раздеваясь лег в кровать — из матраца поднялись клубы пыли — и закрыл глаза. Янгхаар Каапо не собирался спать, но все же, утомленный дорогой, он придремал.
Сон его заполнили кольца Великого Полоза, который был столь огромен, что, казалось, способен был опоясать весь земной диск. Голова змея нависала над Янгаром. Но дрогнула пленка третьего века, поползла, открывая черные человеческие глаза.
— Хочешь сказать, что я не прав?
Янгар выдержал тяжелый взгляд.
И прикосновение раздвоенного языка. Подумалось, что если Полоз убьет его во сне, то и наяву Янгар не очнется ото сна. Но отступать Янгар не собирался.
— Твой дар дорог, — в черной чешуе змея зияла прореха. — Но не дороже жизни. Двух жизней, понимаешь?
Кольца обвили ноги.
— Позволь их спасти, — Янгар сжал чешую в ладони, чувствуя, как ребра ее впиваются в кожу. — А потом наказывай меня, как хочешь...
Полоз приоткрыл пасть. И раздалось низкое протяжное шипение.
А потом оно исчезло вместе со сном. И тишину постоялого двора разорвал протяжный траурный рев рогов. Ушел к богам великий кёниг, Вилхо Кольцедаритель. Осиротел Олений город...
...и Янгар, услышав голос глашатая, который проникал сквозь лишенное ставен окно, выругался.
Что теперь будет? Нет, время осталось.
Но сколько?
