Горбатая Лаура, прозванная Фринджиллой — зябликом, сидела на маленькой скамье, поджав под себя ноги. То и дело она торопливо оправляла складки богато украшенного платья, накручивала на тонкий палец прядь золотых, легких как тополиный пух, волос. Лицо ее маленькое, белое, кукольное, было улыбчивым и как у ангела чистым. Ей недавно исполнилось пятнадцать. В этой комнатке, похожей на птичью клетку, не менялось ничего, не менялась и сама Лаура. Пять, десять лет пройдет, она все так же будет сидеть на обитой бархатом подушке, подогнув под себя ноги, сложив на коленях крохотные ладони. И так же будут приходить к ней всевозможные любители диковинок, чтобы потрогать складки платья, поцеловать сахарные губы, пощипать за щеку живую куклу и услышать, как звенит тоненький, серебряный голосок.
Ее отец был купцом, Пьетро Пьоппо знали все. Торговал он ароматическими маслами и тканями, рано потеряв жену, заботился о единственной дочери, похожей на маленькую птичку, и никогда не женился, оставшись вдовцом до самой смерти. Умер же он в сорок один год, завещав единственное чадо на попечение тетки. Синьора Марция, его младшая сестра, имела нелегкий нрав. Рано выйдя замуж, всю жизнь сетовала на олуха мужа, коий любил азартные игры более всего на свете. Так однажды тринадцатилетняя Лаура была отдана не под венец и не в монастырь, а в счет уплаты долга. Сирота на судьбу не сетовала, ибо как может докричаться до небес птица, что умещается в ладони, чей голос тонок и тих. Она стерпела все, и первого мужчину, что так и не смог сделать ее женщиной, бросил как разбитую игрушку, понося на чем стоит свет горбатую карлицу, сплевывая пьяные проклятия.
Хозяйка веселого дома была добра к ней. Многого не требовала — лишь кротости и прилежания, да чтобы улыбалась чаще, слаще, как улыбаются ангелы. Синьорам: юным, что только начали брить щеки и старым, чьи бороды припорошил снег — нравилось. И Фринджилла улыбалась им, прижав к маленькой, узкой груди ладонь, улыбалась, несмотря на ком в горле, улыбалась в ноябрьский дождь и в тихий июльский вечер, улыбалась, сонно моргая, щуря от усталости сине-зеленые, как море, глаза.
Вот уже два месяца всегда в одно и то же время к ней приходил странный человек. Он мало говорил и носил маску. Поначалу Лаура боялась его. И хоть пахло от него приятно и был он всегда чист, девушке казалось, что есть в нем что-то зловещее, как если бы за два часа до полуночи к ней приходила сама смерть.
Смерть садилась напротив. Смерть была вежлива. Смерть говорила тихим, чуть хриплым голосом, внимательно слушала перебор струн, иногда улыбалась, иногда грустила о чем-то своем. Смерть брала ее на руки, легонько кружила и гладила по волосам, мягко, аккуратно, не снимая перчаток. Со временем горбатая Лаура привыкла. Ведь смерти ничего не нужно было, кроме самой Фринджиллы и ее звонкого смеха.
— Я заберу тебя с собой, — обещала смерть.
— Куда? — спрашивала Лаура.
— За море, далеко-далеко отсюда, — и в тени покрывала мелькала слабая улыбка.
Каждый раз Фринджилла давала себе зарок спросить у него имя, и каждый раз забывала, заговорившись о птицах, цветах, колоколах и башнях, о синем небе и о том, как пахнет августовский мед. Быть может, к лучшему, ибо говорят, что если спросишь имя у призрака, он тут же растает. Фринджилла не хотела, чтобы он исчезал.
Токко — удар, ломоть, тронутый. Имя короткое, как перестук пальцев по крышке стола, шорох крысиных лапок, надсадный крик ворона над виселицей.
Токко — кардинальский палач, дожидался пока она уснет, бережно брал легкое, почти невесомое тело на руки и укладывал на кровать. После уходил. Он любил ее, как любят детей или младших сестер, в глубине души надеясь, что когда-нибудь сможет открыть обожженное лицо, и та, что похожа на крошечную птичку, не отведет взгляда, улыбнется и быть может решится прижаться щекой к щеке. Он точно знал, что ради этой улыбки, если потребуется, по ложному обвинению он отправит на костер столько, сколько попросит Цербер в алой мантии, или может больше, если Токко не хватит монет. Если бы дьявол, что всегда готов приобрести чью-то душу, пришел к палачу, то он с радостью бы заложил оную подороже. Размышляя об этом, Токко непременно осенял себя крестным знамением. Однако, знал наверняка, дьявол к нему никогда не придет. Уже два месяца палач мысленно пересчитывал все свои сбережения, мучился от бессонницы, лежал на кровати, положив под затылок узкие ладони, и грезил о том, как, завернув в плащ, унесет прочь из веселого дома птичку Фринджиллу.
Она знала, что ей никогда не стать женщиной и не стать матерью. Сдавленное ребрами сердце билось слишком часто, кровь приливала к щекам, делая их пунцовым, белые ладони мяли золотую парчу, а на глазах выступали слезы, когда Лаура думала об этом. Протянув руку, она брала лютню и начинала играть. Слезы текли по щекам, огонь свечей мельтешил перед затуманившимся взором, и тогда она вспоминала о нем, сказавшем однажды что любит.
— Я карлица и горбата, — ответила она ему, будто напоминая самой себе о том, что счастье невозможно.
— Это не горб, милая моя Фринджилла, это крылышки. Крылышки спрятаны у тебя на спине. Только дурак не поймет этого.
И она смеялась, уличая его во лжи, хлопала ладонью по плечу и повторяла:
— Ну же, кружи, кружи меня еще, хитрец!
Однажды она попросила его о поцелуе, и он поцеловал ее в щеку. Разозлившись, горбатая Лаура расплакалась, он же не понял, что произошло, и долго извинялся, утирал платком ее слезы. Так целуют сестер и детей, но не женщин. Так дети целуют друг друга, чисто, без страсти. Так в детстве Токко целовал образок Мадонны, и было ему невдомек ныне, что птичка, живущая в золотой клетке веселого дома — влюбилась.
Да и как он мог помыслить о таком? С тех пор, как помнил себя Токко, с тех самых пор как однажды его назвали этим именем, не позволял себе думать ни о любви, ни о ласке. Только иногда смотрел во след красивым синьоринам, провожал до первого поворота, и долго стоял на углу, глядя то перед собой, то в небо. Молчал. Молчал о многом. О том, как прощаясь на ночь целовал ослабшую от лихорадки мать, а на утро не застал в живых. Молчал о боли. Молчал о том, как жжет и разъедает кожу горячее масло. Молчал и о знатном своем отце, чье имя, как имя бога, страшно упоминать всуе. Молчал о скорой его женитьбе. Молчал, но каждый день помнил женщину с белыми руками, ладонями обхватившую свой большой, раздутый от бремени новой жизни живот. Молчал о балагане, воровских притонах, сырости тюремных казематов.
На рассвете он омоет лицо прохладной водой, бесшумно пройдет по улицам, без скрипа откроет дверь и примется за дело: каленым железом будет вырывать признание из чужих уст.
В канун весеннего праздника он принес ей подарок — туфли, сшитые на заказ, остроносые, украшенные жемчугом. Стоял на коленях, примерял со всей тщательностью, удерживая в ладони тонкую стопу. Был задумчив более обычного и почти не говорил, только слушал как дышит, целовал руки, глядел по сторонам рассеянно и просил почитать стихи о любви. Те, которые сам давно знал наизусть. Горбунья Фринджилла обнимала его за плечи, радовалась как ребенок, тайком утирала слезы.
— Скоро, — повторял он шепотом, — скоро все образуется.
— Что? Что? — переспрашивала она, но Токко лишь качал головой в ответ.
Горбатая Лаура, прозванная Фринджиллой — зябликом, сидела на маленькой скамье, поджав под себя ноги и не решалась прикоснуться к лютне. Сегодня не для кого было петь. Давно миновала полночь. То и дело Лаура торопливо оправляла складки богато украшенного платья, накручивала на тонкий палец прядь золотых, легких как тополиный пух, волос. Прислушивалась к шорохам за дверью. Лицо ее маленькое, белое, кукольное, было улыбчивым и как у ангела чистым. Пять, десять лет пройдет, она все так же будет сидеть на обитой бархатом подушке, и ждать его, человека без лица и имени. Будет сидеть, подогнув под себя ноги, сложив на коленях крохотные ладони. Пусть бы он оказался самим чертом, самой смертью, странным образом получившей плоть и кровь, она будет ждать и любить его до скончания дней, до тех пор, пока время не отберет у нее последний вдох и не унесет с собой последний выдох...
