Лопнуло, треснуло, взвыло сотнями иерихонских труб. За секунду до пробуждения вздохнуло пламенем в лицо, обсыпало с ног до головы осколками. Секло, рубило, резало. Рвало на части. Стирало с лица, с земли, острой косой срезало под корень. А потом закружилось земной твердью перед глазами за секунду до того, как стало темно...
Вначале была тьма. И до начала начал была тьма. Потом настал рассвет. Рассвет был чист, высинен как наволочка. В лазарете пахло кровью и гноем. За окнами мерно покачивая ветвями на ветру, цвели яблони. Белые, крупные лепестки опадали на зеленую траву щедрыми мазками белил. Мечта импрессиониста. Когда шел дождь, краски становились прозрачнее и ярче, по стеклу бежали тонкие струи воды, и в этот самый момент отчаянно хотелось домой.
— Мм-ма-ша, — язык не слушался, был вял, только мешал во рту. Да вырвать бы его с корнем, теперь никому ненужный. Гудел в голове рой пчел. На душе было горько от беспомощности.
Отчаянно хотелось целовать ее, пахнущую молоком и хлебом и чем-то сладким, чуть терпким. Неловко перебирать руками тяжелые смоляные косы. Обнимать за худые, костлявые плечи такую строгую, с соболиными бровями вразлет, с глазами цвета позднего весеннего дождя. Комкать взмокшую за ночь сорочку. Вдыхать запах волос или яблонь и молчать, уткнувшись в шею, об одном и том же...
Всегда.
— Ах, Петенька, поешьте со мною гранат? Говорят, кроветворное.
Младшая дочь полковника Печорского как гений чистой красоты стояла на пороге веранды с тарелочкой и фруктовым ножом. Платьице белое в синенький цветочек, гольфы, соломенная шляпка. Август.
— Плод puncia granatum, барышня?
— Не умничайте! Тоже мне, — она присела на скамеечку, одернула юбку, поправила бант, ножик прошелся точно посередине, девичьи пальцы разломили чудо-ягоду пополам.
Пять лет разницы, друг другу обещаны. Машенька Печорская, девочка-цветок тепличный.
— Кыш-кыш! — отгоняла пчел.
— Не маши руками, дурочка, ужалят ведь, — укорял ее юнкер Петенька и дивился, откуда такое чудо чудное на голову взялось. Не певички опереточные, не танцовщицы кабаре, не развязанные девки. Наивная, милая, строгая, как взглянет — так жар в груди и сердце колотится быстро. Тук-тук. Тук-тук. Вот напасть...
Краснел, бледнел. Смеялся, нарочито надсадно, по-взрослому иронично, щурил глаза, доламывая дольки, выворачивая наружу темно-алую мякоть. Кавалер.
Машенька как птичка клювом, брала в белые пальцы красные зерна, отправляя их в рот. В глаза не смотрела.
А сок был сладким.
Ровно одну треть граната съесть, чтобы не остаться в царстве смерти навечно. Ровно одну треть, ни зернышком больше. Морфий.
— Ну-с, Петр Алексеич, что там у Вас, любезный. Давайте-ка поглядим. Хорошо-с, хорошо-с. Идете на поправку, голубчик. До свадьбы заживет-с.
Ветви яблонь стучали в окно. Ветви яблонь молили впустить их. А дождь все бил и бил по стеклу. Ветер обрывал лепестки и красил траву белым. Выгнувшись дугой на узкой, скрипучей кровати, он закричал, беспомощно, раззявливая рот, распахивая глаза, забился в судорогах, словно просил выпустить его из клетки израненного, искореженного тела. Будто его разламывали на части, терзали зубами, выпивали сок. Как плод граната. Распахнутый настежь. Беззащитный.
Две санитарки подхватили подмышки, стали тянуть на себя, удерживать.
— Тихо, миленький. Тихо. Храни тебя Боже.
Измученный, он наконец съежился, выпрямился, побелел как мел и затих, когда тьма просочилась в зрачки, окутала мягким войлоком разум...
