Брат Альбрехт стоял у окна и, опершись ладонями о деревянный брус подоконника, смотрел на серое утреннее небо. Остальные Братья, квартировавшие в доме у зажиточной вдовы, еще крепко спали. Хозяйка дома была вынуждена временно переселиться к дочери, оставив в распоряжении Братьев дом, съестные припасы и две кадки с водой, ибо Служителям Справедливости было запрещено принимать помощь от женщин. Лота — дочь вдовы, дородная рыжая девка, прошлой весной вышла замуж за сына деревенского старосты, жила припеваюче. Четверо Братьев Ордена Справедливого меча расположились в просторной, светлой комнате. Юный Конрад, натянув по самую макушку грубое серое одеяло, ворочался и сопел во сне. Накрапывал дождь, дул восточный ветер. Деревня Зибенхюгель нехотя просыпалась. Где-то гоготали гуси, кудахтали куры, пастух Йорг засветло отправился пасти коров. Брат Альбрехт, хмуря светлые брови, думал о предстоящем суде, который предстояло свершить через час после полудня. Мысли были невеселыми. Если девица Хенрике вправду ведьма, и обвинения крестьян подтвердятся, сурового наказания ей не миновать. Доказать вину или опровергнуть должны были преданные слуги Божьи. Хенрике до суда держали в сарае рядом с домом старосты, чтобы людей взглядом диким не смущала и не дай Бог порчу или приворот не навела. Альбрехт еще раз бросил взгляд на притихшего Конрада, скрипя половицами, прошел по комнате, минуя сени, вышел прочь. Раскисшая от влаги земля хлюпала под ногами. Слуга Справедливости поплотнее запахнул белый, еще не запятнанный грязью, отмеченный черным крестом плащ, поднял голову, несколько холодных капель упали на лицо. Альбрехт зажмурился, поджав тонкие, бескровные губы, потом склонил голову и опустил капюшон. Пальцы машинально сжали длинные четки с бусинами величиной с горох. Он неспеша шел к дому старосты, перебирая слова короткой молитвы Триединому. Бусины четок, как капли воды, медленно скатывались по нити вниз. Перед глазами маячили выкрашенные в белый низенькие дома, вдалеке едва виднелся лес. Пахло навозом и свежеиспеченным хлебом. Где-то в соседнем доме голосил только что проснувшийся младенец, настойчиво требовавший материнского молока. Чуждая, чужая жизнь, в которую Братья вмешивались по долгу службы и крайней необходимости.
Около двухсот лет назад, с тех пор как в землях Грюненфильда воцарился мир, новый правитель, принц Готтард Стальной Кулак собрал всех сирот, чьи знатные отцы погибли в междоусобице, чтобы под покровительством Божьим создать Орден Справедливого меча. Младший брат Готтарда, Его преподобие Вейденкрейсс способствовал быстрому упрочению и немалому процветанию вновь образованного органа поддержания порядка. С тех пор Братья Ордена Справедливого меча, отлично обученные военному ремеслу и хитрой науке нахождения правды, разъезжали по городам и селам, облаченные в черные доспехи и белые плащи и, худо-бедно, с помощью Божьей, вершили справедливый суд. Нарушение устава Братства, неповиновение старшим жестоко карались, дезертирство означало смерть. Их откровенно ненавидели и боялись, а изнеженные вельможи в насмешку называли королевскими псами. По старой традиции в Орден отправлялись осиротевшие отпрыски благородных семей или бастарды. Недостатка в людях и средствах Орден не испытывал. Устав был весьма строг: целомудрие, бедность и отречение от мирского. С малых лет Братьев обучали военному делу, и чем беспощаднее была эта наука, тем лучше. Молитва и пост весьма способствовали обучению. Старший был равен младшему с той лишь разницей, что первый отвечал своей головой за несколько человек. Все как один носили на теле железные кресты, все как один, перед тем, как причинить боль другому должны были испытать ее на себе. "Нет закона иного, кроме Истинной Справедливости, и перед ним все равны". История гласила, будто внук Готтарда Хартвиг однажды во время пиршества во хмелю оскорбил одного из Братьев, и хоть то, что он сказал, казалось ему невинной шуткой, жестоко поплатился за это, отдав в наказание око.
Подойдя к сараю, где жители деревни укрывали Хенрике, Альбрехт прислушался. Дождь усиливался и теперь во всю барабанил по крыше. Завершив молитву, монах отодвинул засов и отворил дверь. В сарае было темно и пахло прелым сеном. Узкая полоса света осветила временную темницу "ведьмы". Хенрике, свернувшись калачиком, спала на подстилке ничем не лучше собачьей. Черные волосы разметались по плечам, сухие травинки запутались в них. Ему сразу бросились в глаза ее обнаженные плечи, маленькие, сухие ладони, лодочкой сложенные под щекой и длинные ресницы. Сам не зная почему, Альбрехт улыбнулся, светло-серые глаза сощурились. Он позволил себе опуститься на одно колено и тронуть девицу за плечо. Та вздрогнула и открыла темные глаза.
— Не бойся, — сказал Альбрехт, ибо не нашел других слов, чтобы успокоить сонную "ведьму", когда та метнулась к деревянной опоре, таща за собой подстилку. Какими нелепыми показались ему его собственные слова. Светлые, выгоревшие почти добела пряди волос упали на жесткое, обветренное лицо монаха.
— Отодвинься, а то плащ замараешь, — пробурчала ведьма, и в ее словах не было и тени смирения.
Альбрехт улыбнулся. Редкая улыбка в полутьме выглядела жутковатой. Он взял в ладонь четки и вслух произнес спасительные слова. Нет, он не боялся нечистой силы, ибо слишком хорошо знал многие науки, просто так было спокойнее... всем. Он спросил тихо и прямо, голос, привыкший отдавать команды, понизившись до шепота, звучал хрипло:
— За что эти люди просят суда над тобой?
— За свои грехи, — ответила Хенрике.
— И в чем же они виноваты? — Альбрехт склонил голову набок, длинные, крепкие пальцы заскользили по бусинам четок.
— В том, что одному мало жены, а другой, хоть и стар, но уж больно охоч до молоденьких девок.
Брат Альбрехт покачал головой, промолчал. Яснее солнечного дня.
— Ты красива и знаешь это. Причина их злобы — твоя гордость.
— И без тебя понятно, — девушка усмехнулась и села на подстилке поджав колени к подбородку, принялась деловито вынимать сухие травинки из волос. — А тебе не спится чего?
Альбрехт пожал плечами, скривил жестко очерченные губы и ничего не сказал.
— Толстуха Майреке оговорила меня из зависти. Ничего я не делала ей. А то, что она замуж выйти не может, так это потому, что она дура.
— А ты почему?
— Что почему? — Хенрике непонимающе уставилась на Альбрехта.
— Почему тебя никто не берет?
— И не возьмет, — сказала девушка с досадой, — да и я теперь не хочу. Потому что бедная я сирота, за душой ничего. Нечего у меня брать, кроме того, что под юбкой.
Брат Альбрехт снова улыбнулся:
— Значит, не жгла ты черных свечей? Не воровала чужое счастье? Не привораживала их мужей?
Глаза Хенрике сделались огромными, запрокинув голову, она громко рассмеялась:
— Не виновата я, что красивой родилась.
— А если вину твою докажут, ведьма Хенрике, и предадут огню? — спросил Альбрехт щурясь.
— А если будет так, то грош цена вашей Божьей справедливости, Братья Мечи.
Монах молча кивнул, поднялся на ноги, осенил себя крестным знамением и направился прочь из сарая. Задержавшись на пороге, он бросил:
— В час после полудня. Будь готова, — и, выйдя, запер на засов скрипучую дверь.
Альбрехт, решивший еще немного побродить по деревне и понаблюдать за живущими в ней людьми, вернулся в дом вдовы, когда Братья, помолившись, собирали на стол свой нехитрый завтрак: воду, хлеб, сыр и недосоленную кашу. Промокший до нитки, он скинул плащ и повесил его на вбитый в стену рядом с дверью гвоздь в сенях. Заслышав его шаги, Конрад подскочил с лавки и подошел ко входу в комнату, молча поклонился. Альбрехт поднял в приветственном жесте руку и приложил ладонь к груди, поклонился в ответ.
— Вижу, тебе плохо спалось, Брат, — улыбнулся Конрад, глядя на вечно хмурое лицо
Альбрехта. Двое других монахов тоже внимательно смотрели на него.
— Твоя правда.
— Где ты был? — спросил полноватый, сутулый Ханс, помешивая в глиняном горшке сваренную на воде кашу.
— Ходил смотреть на "ведьму" Хенрике, — Альбрехт прошел в комнату и сел за стол, придвинул к себе пустую тарелку. С заплетенных в косу светлых волос по спине стекала вода.
— Правда, что в нее вселились бесы? — усмехнулся худой и длинный как жердь Дитмар.
— Правда, — с улыбкой сказал Альбрехт, помедлил немного, а потом добавил, — только не в нее.
— А в кого? — Конрад надломил хлеб, раздал каждому из Братьев по ломтю.
— Во всех них, — с печалью в голосе сообщил Альбрехт, махнув рукой в сторону окна.
— Да?! — удивленно спросил Ханс.
— Хе-хе, — закряхтел Дитмар, — вот так дела...
— Этих бесов зовут Похоть, Зависть и Ложь, — заключил Альбрехт глядя, как плюхнулась в его тарелку ложка горячей зерновой жижи.
— Значит, все ясно — испытывать никого не придется, и то хорошо, — невесело ухмыльнулся Ханс и, вместе с Братьями, сотворив молитву, принялся за завтрак.
Альбрехт и все остальные прекрасно понимали, чему усмехался Ханс. Сведущие во многих науках Мечи справедливости подчас подвергали осужденных самым суровым испытаниям. А лжесвидетелям, если подлог обнаруживался, платили по счетам вдвойне. В час по полудню жители деревни собрались перед домом старосты в ожидании справедливого суда. Все так же, не переставая, шел дождь. Хенрике, чтобы не сбежала и не натворила чего, привязали к столбу. Брат Альбрехт, стоял опершись на навершие меча и, едва сдерживая зевоту, слушал обычные в таких случаях рассказы свидетелей.
— ... проснулась я, значит, незадолго до рассвета, слышу шум, выглянула в окно, а она в одной белой рубахе, босая ходит и что-то сыпет за оградой, — кудахтала Майреке и будто курица, пытающаяся взлететь, взмахивала нетруженными, пухлыми руками.
— Достаточно, — взгляд Альбрехта медленно скользил по лицам собравшихся, затем снова впился в Майреке.
— Можешь ли ты с уверенностью сказать, что Хенрике из Зибенхюгеля, дочь Мейнарда навела на тебя порчу, из-за которой у тебя три недели болела голова и все тело покрылось сыпью?
— Да!
— Можешь ли ты подтвердить, что два месяца назад наняла Хенрике, чтобы она помогала тебе по дому в обмен на шесть медных монет и пять плошек пшеницы?
— Да!
Альбрехт медленно кивнул, махнул ладонью и к столбу вышел следующий обвинитель — старичок с дрожащими руками и плутоватым взглядом, щегольски подпоясанный широким кушаком. Несчастный рассказал жуткую историю о том, как Хенрике предложила ему мазь от болей в суставах и тем самым приворожила его.
— У тебя осталась мазь? — строго спросил Альбрехт.
— Нет, — покачал головой старичок, — я израсходовал всю, ибо думал, что чем больше я израсходую, тем будет лучше.
— Чем пахла мазь?
— Человечьим жиром и серой.
Альбрехт повернулся к хмуро молчавшей все это время Хенрике:
— Ты давала ему мазь? — спросил он девицу тихо, но твердо.
— Да, — ответила та.
— Из чего она была приготовлена?
— Свиной жир и травы.
— Кто научил тебя делать ее?
— Бабка.
— Делала ли твоя бабка еще какие-нибудь зловредные мази и порошки?
— Нет, только лечебные, а еще терновую и вишневую наливки.
Услышав последние слова, Брат Конрад не удержался и прыснул в кулак. Альбрехт подумал, что неплохо было бы согреться отваром из трав, ибо порядком продрог от дождя, и попросил выйти к столбу третьего свидетеля, сына деревенского старосты, мужа рыжей Лоты. Лота стояла рядом с матерью и, кусая губы от нетерпения, наблюдала за происходящим.
— Правда ли, что девица Хенрике соблазнила тебя, Стефан?
— Чистейшая правда.
— Как она это сделала?
— Она улыбалась мне и часто заигрывала, звала лечь с ней, купалась в реке нагишом, задирала юбку и показывала ноги.
На лице Альбрехта снова появилась жутковатая улыбка, из тех, когда люди улыбаются лишь одними губами, но остаются холодными и злыми их глаза. Нарочно не глядя на Хенрике, он спросил:
— Ты делала все то, что он говорит?
— Да, — ответила Хенрике.
Альбрехт резко повернулся, ожидая пояснения.
— Я улыбнулась ему на Ярмарке, когда он поздоровался со мной, и потом улыбалась каждый раз, когда он улыбался мне. Я купалась в реке нагишом, потому что все купаются в реке так, а он подглядывал за мной. Я ложилась с ним, потому что он обещал на мне жениться, а женился на Лоте, и задирала юбку только по его просьбе.
Услышав эти слова, Лота сжала кулаки и разразилась площадной бранью. Остальные крестьяне, последовав ее примеру, стали требовать немедленно наказать ведьму, отправив ее к чертям в ад. Хенрике, привязанная к столбу, гордо подняв голову смотрела на серое небо, и крупные дождевые капли катились по ее лицу. Дождь, но не слезы.
Он чертовски устал. Устал с самого первого дня осознавать себя слепым исполнителем Закона. Ветер утих, дождь по-прежнему барабанил по крышам. Иногда Правосудие для народа должно быть не только справедливым, но и наглядным. Порой этот принцип превращал некоторые разбирательства в глупый фарс. Альбрехт с тоской посмотрел на лица требующих немедленной расправы, сжал четки и голосом, коим обычно читают смертный приговор, сказал:
— Властью, данной мне Богом, я говорю вам, что эта женщина невиновна. Идите с миром в свои дома.
Разочарованная и промокшая толпа крестьян, немного погудев, повиновалась воле монаха вооруженного двуручным мечом и словом Божьим. Когда Дитмар отвязал Хенрике от столба, та бросила полный презрения взгляд на Альбрехта:
— Ну и что мне с того, святоша? Вы уедете, и никогда не вернетесь, а они сожгут мой дом или заколят вилами.
Альбрехт вложил меч в ножны и снова взялся за четки. Он понимал, что Хенрике права, но ничего поделать не мог. Сейчас, когда он стоял очень близко к ней, она могла заметить тонкую сеть морщинок в углах глаз, жесткую линию меж бровей, неосторожно оцарапанную при бритье щеку. Пару минут они молча смотрели друг на друга и, может быть, Альбрехт бы что-нибудь и сказал, если бы не вмешался Конрад:
— Извини нас. Ты свободна и можешь идти. Лучше будет, если ты соберешься и уйдешь из деревни. Да хранит тебя Господь. — Куда мне идти?! — спросила Хенрике, но ей никто не ответил. Четверо Братьев из Ордена Справедливого меча направлялись к дому вдовы, чтобы в тишине и спокойствии отобедать и отправиться дальше.
