Молодой человек в черной широкополой шляпе, надвинутой на глаза стоял посреди моста и, возложив на перила затянутые в тонкий лайк перчаток, руки, смотрел в бурлящие внизу мутные воды реки. Пьетро Верго по прозвищу Птицелов размышлял о бренности бытия, как обычно, впрочем. Мягкий, юго-восточный ветер колыхал стянутые в хвост, выбивающиеся тонкими прядями из под шляпы, светлые волосы. Прозрачные, серо-голубые глаза, зоркости которых позавидовал бы любой мореплаватель, доктор или пернатый хищник, были сощурены. Лицо, напоминавшее больше образ ангельский или лик мраморного изваяния, такое же неподвижное, носило на себе печать то ли невозмутимого спокойствия, то ли хорошо спрятанной боли. Начало сентября месяца, едва брезжила осень. Тихий воскресный день. Пьетро вдохнул поглубже влажный, теплый воздух и закашлялся, спешно достал белый, аккуратно сложенный батистовый платок, поднес к губам, марая ткань алым. В последний раз взглянул в толщу бурлящей воды и отошел, степенным шагом направившись к тропинке, ведшей в более густонаселенную и шумную часть города. Мысли на мгновение отразилась на его ранее неподвижном лице грустной улыбкой, озаряя его светом по истине потусторонним, делая еще более схожим с ангелом или призраком.
Этой осенью в дождливом ноябре ему исполнится двадцать семь лет, и он вряд ли переживет бархатную, малоснежную зиму. Шаг за шагом, минуя парк с высокими, деревьями, сплетающими ветви под небом и над головой, он приближался к главной площади. Люди, проходящие мимо не замечали его, ибо даже облаченный в черные, строгие одежды, бывшие намного плотнее и теплее, чем следовало бы, он казался прозрачным. Пьетро жестоко мерз, почти все время. И даже в жаркий, душный июльский день, когда мало кто решался высунуть нос на улицу, он просил слугу развести в камине огонь. Слуга, молчаливый и хмурый Эльмо, только качал головой и каждый раз застывал на пороге, нервно комкая потертую бархатную накидку, отороченную волчьим мехом, ожидая знака, означающего просьбу укрыть плечи. Пьетро принимал ее, как королевскую мантию, потом, сжавшись весь, тщательно кутался, пряча под складками выцветшей местами ткани перевязанные в ладонях и запястьях руки. Руки и ноги, а так же ребро Пьетро, пожалуй, заслуживали отдельного внимания и бережного ухода. Раз в году, ровно перед Праздником Пасхи ладони Верго сочились кровью, то же происходило со ступнями и ребром. Раны с трудом заживали, плохо рубцевались и на следующий год открывались вновь. Он относился к этому как к досадному недоразумению, причиняющему ему многие неудобства, нежели как к символу причастности к святыням. Руки и ноги болели, "пронзенное" ребро делало затруднительным дыхание, поэтому Светлый Праздник Воскресения Христова становился для Птицелова весьма обременительным днем. В ранней юности он часто размышлял о том, кого "благодарить" за этот "драгоценный дар": родителей, которых он, воспитывавшийся в церковном приюте, не знал, или небеса, которым было, в общем-то, на эти и прочие земные муки наплевать.
Итак, двигаясь по направлению к главной площади и Храму, расположенному на ней, Пьетро думал о весне, которую ему не суждено увидеть и руках, которые ныне болели. Чувство, которое он испытывал при этом можно было бы назвать сожалением. Сродни тому, кое испытывает человек, которому никогда не суждено достичь чужих берегов, о которых так любят рассказывать пьяные матросы вечно смеющимся кабацким шлюхам. Подумав о шлюхах, Пьетро Верго невольно скривился. Женщины мало интересовали его. Они не вызывали в нем отвращения, но и особого интереса Птицелов к ним не питал. Он внимательно наблюдал за этими созданиями издалека, как за всеми людьми, искренне отмечал про себя красоту той или иной особы и откладывал в дальний угол памяти понравившийся ему образ.
Гораздо более приятными в понимании он считал юных певчих, которые своими голосами истинно могли бы приблизить небеса к земле, если бы знали как это делать. Думал он о чистых голосах отроков и тогда, когда в доверительной беседе с лукавой улыбкой на устах рассказывал некоему высокопоставленному духовному лицу о колдовских или плотских грехах того или иного вельможи. Думал о них и тогда, когда приложив платок к губам, спасаясь от кашля и невыносимой вони, остановившимся взглядом смотрел на то, как плавится, словно воск некогда нежившееся в дорогой парче и мехах тело очередного испытуемого, окропляемое святой водой и кровью. Голоса тогда звучали громче, заглушая нечеловеческие крики, издаваемые человеческим горлом. Однажды придя в Храм, он увидел задержавшегося по причине молитвы отрока. Верго приблизился к нему, сохраняя расстояние в несколько шагов и долго смотрел в спину юноши, словно пытаясь угадать помыслы того.
Закончив молитву, мальчик обернулся и сам не зная почему, бросился к Птицелову, проговорив что-то о благословении. Видно, черные одежды Пьетро смутили его, а может, красивое лицо, теперь полностью открытое, без шляпы, которую тот держал в руках. Случай весьма презабавный, но в Храме не стоит улыбаться открыто, дабы не прогневать сиянием глаз скорбящих о распятом Христе ангелов. Пьетро вывел отрока прочь и долго беседовал с ним. Говорили они о птицах и том, что есть суть человек.
— Кто ты? — как бы невзначай спросил Верго мальчика.
— Я человек, — ответил тот.
Пьетро улыбнулся:
— Что делает человека Человеком?
— Душа... — смиренно ответил отрок.
Птицелов протянул руку и взял его за подбородок, чуть приподнял лицо, заглянул в глаза и шепотом спросил:
— Что есть душа?
Отрок молчал, опустив глаза, не смея противясь склонить голову.
— Душа есть Пламя. Искра Божья. Запомни это, мальчик, — сказал Пьетро, отпустил и ушел. Он мог бы сказать еще много, очень много: о том, как со временем гаснет сие пламя, как превращается в тонкий, пахнущий серой дымок, и о том, как остается в разоренном сердце пепелище. Но к чему все это юному отроку, что пением своим услаждает слух Бога и его преданных слуг — ханжей да святош?
Воспоминание о мальчике, встреченном в далеком мае, вызвало у Пьетро еще одну улыбку, смягчающую слишком острые, неестественно четкие контуры мраморного лица. Подняв руку, двумя пальцами он поправил шляпу, и ускорил шаг. Дойдя до площади, Верго неожиданно свернул в переулок, ведущий множеством путанных ходов к дому. На углу у лавки с цветами он остановился, взглянул на пурпурные, разбавленные белым цветы, названия которых не знал, на чахлые, невзрачные, с маленькими бутонами розы нежно палевого цвета, и подумал о том, что никогда в жизни не приходилось ему дарить или получать в подарок какой-нибудь цветок. Это открытие удивило его. Досадное упущение требовалось срочно исправить. Почему-то ему показалось соврешеннейшей глупостью — уйти, не увидев весны, не взяв с собой, возможно, последний ее знак. Пьетро вышел из тени навеса, коим являлась вывешенная для просушки плохо отстиранная простынь, встал на пороге лавки, придерживая дверь, вежливо обратился к цветочнице с просьбой дать ему самую невзрачную и чахлую розу. Расплатился он за цветок щедро, двумя медными монетами сверх требуемой цены. Почему Верго выбрал именно этот цветок, а не какой-нибудь другой? Птицелов не знал, можно ли назвать то чувство, которое испытывал он в этот момент милосердием или жалостью. Возможно он сделал это в следствии понимания того, что эту розу никто не купит, и она будет выброшена вместе с остальными цветами, что не сумели порадовать взгляд, на помойку. Возможно и потому, что он сам, увядающий раньше срока, чувствовал некое сходство свое с этим цветком. Так или иначе, теперь Птицелов бережно нес розу в руке и намеревался поставить в невысокую глиняную вазу, стоявшую на столике у окна.
Глядя попеременно то на розу, о которой думал, то на дорогу, по которой неспешно шел, Пьетро вышел к улице, которая славилась постоянным присутствием на ней, с утра до позднего вечера, различного рода жонглеров, музыкантов и прочих фигляров. Звучала простая музыка, коей развлекают себя простолюдины: надувая щеки, рыжая, веснушчатая девочка двенадцати лет, худенькими пальчиками то закрывала, то открывала клапаны флейты, рядом парень, чуть постарше, темноволосый и чумазый, с плутоватым взглядом, задорно ударял о костлявое, согнутое запястье бубен. Двое других оборванцев: двойняшки, мальчик и девочка, одетые в яркие лохмотья, кувыркались на потеху публике. Немногочисленная чернь радовалась и хлопала в ладоши, тем самым еще больше раззадоривая их. Склонив голову набок, остановившийся, чтобы пронаблюдать сие действо, Пьетро снова сощурился, словно стараясь запечатлеть в своей памяти каждую черточку этого незамысловатого, яркого полотна. Девочка с флейтой показалась ему похожей на осень, бивший в бубен парень был воровавшим яблоки в чужих садах, летом. А те двое пестрых, похожих друг на друга почти как две капли воды, детей, что кувыркались перед публикой, от души марая руки об уличные камни, изображали не что иное, как вечный круговорот жизни.
Птицелов задумался о том, почему он не замечал прелести этих простых игр раньше, почему его взор более радовала тишина затененных тяжелыми занавесями комнат, нежели кучка веселящейся на улицах под еще ласковым солнцем, черни? В четко выстроенной, логической системе мышления не нашлось ответа на этот вопрос. Он был спрятан гораздо глубже, в сердце Пьетро, который с детства избегал людей. Так некогда странный ребенок, лишенный родительского тепла и ласки, которого частенько дразнили церковно-приходские мальчишки, со временем стал человеком, коему не было дела до людских мыслей, чувств и развлечений. Не было дела ровно до тех пор, пока случайным образом не качалось оно его прямых обязанностей — наблюдений и доносов, совершаемых в доверительной беседе с неким высокопоставленным духовным лицом. Некое же духовное лицо слушало внимательно, полуприкрыв карие, лисьи глаза, хищно улыбаясь. За улыбкой всегда прятался страх, ибо Птицелов, знавший все и обо всех, в любой момент мог так же продать тех, кому передавал подробности. Как никто другой знавший людские пороки, главными из которых были похоть и алчность, он позволял себе несколько пугающе мягких замечаний, сделанных якобы в шутку, чтобы лишний раз взглянуть на метнувшийся к пламени свечи и обратно, обеспокоенный взгляд. Чтобы снова сжались в тонкую линию пухлые, бледные губы, чтобы дрожали усыпанные перстнями холеные, белые руки. Созерцание подобного нравилось ему более всего и доставляло необычайное удовольствие. Сейчас же, пронаблюдав уже второй по счету танец, Пьетро медленно снял шляпу перед безыскусностью и простотой, достал из кошелька золотой и легким движением руки бросил его наземь. После же надел шляпу, развернулся и пошел дальше, быстрым взглядом из под опущенных ресниц, захватив в силки улыбку игравшей на флейте рыжей осени. Рука парня, бившего в бубен, замерла, взгляд темных глаз внимательно проводил высокую, худощавую фигуру. Один из близнецов, совершая очередной кувырок, ловко подобрал монету, перекинул сестре, которая зажала ее в зубах, демонстрируя одобрительно рокочущей толпе.
Будь Судьба более благосклонна, кто знает, возможно, человек только что прошедший вдоль по улице и свернувший налево находился бы сейчас за многие мили отсюда, и будучи крестьянином, сидя в пахнущем готовящейся снедью, доме, размышлял о том, что до скорых дождей следует собрать весь народившийся в этом году урожай. Или же, будь она чуточку милосерднее, ныне Пьетро торговал бы глиняной посудой в небольшой лавке или же так же кувыркался вместе с другими такими же, как эти, оборванцами под простенькую мелодию флейты и ритм бубна. Но не Бог обжигает горшки и тасующий карты шулер не спрашивает будущих проигравших о том, как жаль им будет потерять последние деньги.
До дома, где жил Пьетро Верго оставался всего один квартал. На углу его, как и любого другого прохожего, поджидал одноногий нищий. На вид этому человеку можно было дать около пяти десятков лет. Сухое, обветренное лицо, покрытое грязью, шрамами и струпьями, было по мнению Пьетро самым наилучшим примером Божьей справедливости. Человек это когда-то служил в армии, потом, потеряв здоровье и кров, превратился из храброго солдата в обыкновенного попрошайку забулдыгу с жалобным собачьим выражением лица и надтреснутым, сиплым голосом. Словно птица, наученная говорить на человеческом языке, но в сущности не понимающая его, калека твердил одно и то же:
— Человек добрый, помоги ради Господа нашего Иисуса Христа, во спасение души и во имя милосердия.
Пьетро, проходивший мимо всегда с безучастным видом, теперь остановился, снова закашлялся, достал платок и промокнул пересохшие губы. Взглянул на нищего и тихо спросил:
— Сколько подать тебе?
Удивление рассекло лицо бродяги двумя росчерками морщин, там, где должны были находиться брови, а теперь виднелись белесые следы ожогов. Пьетро подошел ближе, чуть склонил голову и повторил свой вопрос:
— Сколько дать тебе, чтобы хватило на хлеб и ночлег?
Не поверивший в свое счастье бродяга, сжимая костыль, сдавленно пробормотал:
— Господин, верно, шутит...
— Вовсе нет, — покачал головой Птицелов, — Все ради Господа нашего Иисуса Христа, во спасение души и во имя милосердия, — усмехнулся.
Оборванец затряс головой, с этими словами будто соглашаясь:
— Сколько господин даст, пусть так и будет, — попытался любезно улыбнуться, но вместо улыбки вышел волчий оскал.
Птицелов вынул кошелек, ослабил тесьму, стягивающую мешочек из черного бархата, достал оттуда серебряную монету, одну, другую, третью, еще и еще — количеством ровно тридцать и все так же тихо сказал:
— Передай им, что я все вернул, — сложил монеты в протянутую руку.
— Что? Кому, господин?
Шагавший дальше Пьетро ничего не ответил, ибо не видел в том никакого смысла.
Этот человек стал таким на войне. Когда-то, возможно, он знал лучшую жизнь, но теперь все мысли его были о медяках, уличном холоде и о том, как бы понадежнее спрятать полученный от немногих милосердных кусок, так, чтобы прочая нищенская братия не отобрала жалкие гроши и ради них не лишила жизни. Пьетро же не понаслышке знал другое, какими становятся люди, проведшие несколько дней в пыточных камерах и сырых, покрытых плесенью застенках. Люди, попавшие туда по его вине, по сказанным или написанным им словам. Люди, которым Пьетро Верго, Птицелову доводилось заглядывать в глаза. Он спрятал розу в складках черного одеяния, потер ноющие запястья, снял перчатки, разглядывая круглые, похожие на пятаки шрамы, подняв голову, взглянул на высокое ярко голубое небо. Головокружение и тяжесть дыхания заставили его невольно ускорить шаг. Стало невыносимо холодно и в этом холоде, глядя уже на забрызганную уличными помоями землю, на острые носы запыленной обуви, Пьетро снова вспомнил голос того же отрока, которого когда-то встретил в Храме:
— Вы часто приходите сюда?
— Да, — из глубин памяти ответ, эхом.
— Чтобы помолиться или послушать наши голоса?
— Чтобы услышать, как поют самые прекрасные птицы...
— Птицы?
— Да, птицы — неясная, бледная улыбка, промелькнувшая в уголках губ.
— Вы сравниваете людей с птицами? Почему?
— Потому что таковые они суть есть.
— А на каких птиц похожи храмовые певчие?
— На пташек малых и невзрачных, которые лучше всех услаждают слух...
Молодой человек в черной широкополой шляпе, надвинутой на глаза спешной походкой шел к невысокому, ютящемуся в каменной стене, дому. Пряча руки в тонкий лайк перчаток, он шепотом повторял слова, которые однажды не сказал:
— На птиц малых и невзрачных, в чьей груди горит самое яркое пламя... Возвращаясь домой с обычной воскресной прогулки, Пьетро Верго по прозвищу Птицелов размышлял о бренности бытия, как обычно, впрочем.
