Срез времени (забегая вперёд)

Переступил порог и октябрь. Окрестный лес наполнился новыми красками, так как хозяйка Природа очень любит латать свой величественный холст, не оставляя в этом пейзаже пустых мест. Уже в эту пору заморозки да иней по утрам совсем не редкость. Незаметно закончилась пора жаркого полдня, разнотравья и парного тепла от реки. Окончились и тёплые дожди, проникающие в глубину корней сладкою влагою и возвращающие терпким соком по берёзовому стволу. Совсем скоро Природа укроет всё снегом, согревая своих новорождённых чад пушистым покрывалом и лишь стоящий в пространстве гордого одиночества столетней давности пень немного покряхтят. Он-то знает! За вековое стояние мало что изменилось: совсем растрескалась кора, а седой древесный гриб чудом, просто чудом ещё держится в корке плесени. Заметит ли пень ту, молодую поросль? Ему самому помирать давно пора, а он всё кряхтит, стонет под ветром и поворчит про себя, смотря с сочувствием, как молодой побег тянет соки из поваленного дерева.

Это был лакомый кусочек земли, раскинувшийся передо мной как сад Афродиты, не скрывая и не тая своих девственных секретов. К северу от реки земли были заняты заливными лугами и волнообразными полями, поднимавшимися там и сям на пологие зелёные холмы. По краям виднелись небольшие рощицы, уже тронутые изумрудом весенней листвы. Вдали, на горизонте, маячил лесной кряж Лущенки, тяжёлое кружево леса тянулось вниз по склонам к Борисовке, обволакивая тёмной гривой деревьев земли моих предков. За садом простирался густой малинник, подёрнутый тонким утренним туманом, сгустившимся вдали, по берегам и где-там, далеко-далеко вдруг, заухал филин, сообщая об удачной охоте и окончании ночи.

Вокруг царила тишина, прерываемая лишь шорохом опадающих листьев да треском сучьев, сквозь которые продирался матёрый секач или даже целое кабанье семейство. Дорогу в этой непроглядной тьме можно было разглядеть лишь с помощью дьявола. Лошадь мерно вышагивала подо мной. Её даже не приходилось понукать или же следить за движением.

От самой Подберёзной пустоши на восток залегали берёзовые чащи, и эхо топоров и дымки угольных ям следовали за ними шаг за шагом. И бесконечно тянулись седые стены величавых исполинов, смело смотревших в глаза проплывающим по Каспле баржам. Деревья здесь — и хлеб, и соль для местных. Здесь дети рождаются с твёрдыми ладошками, пригодными для топора и лопаты. Вырастают под шатрами лесов, играя деревянными топориками и совочками. А когда уже могут держать в руках железные, начинают рубить берёзы и жечь уголь. И рубят и жгут, и рубят и жгут, пока их самих не повалит дерево или старость. Тогда ложатся в землю. А деревья дальше растут в небо, ожидая следующего поколения рубщиков и углежогов. Новые деревья и новые люди.

(эпилог)

Стояла ранняя весна восемьсот одиннадцатого года. За раскрытым окном веранды уже появились почки на деревьях, стала пробиваться зеленью трава, и с речного берега открывалась такая даль, что от простора щемило сердце. Тёплый воздух был тих и прозрачен. Время закатной старческой неги, утолённых желаний и последней в жизни безумной надежды на то, что этот покой теперь до самой смерти. Почему ошибки заглаживаются лишь последствиями? Почему их нельзя исправить тем, что было прежде? Это так тяжело, так тяжело знать, что случится наперёд и ничего не делать.

(накануне начала войны)

Лошадь шла медленным шагом, и время позволяло мне немного умерить пыл и предаться трезвому размышлению. Следуя намеченным путём, я несколько раз притормаживал, чтобы свериться с компасом и обдумать в обволакивающей темноте события, которые были столь важны для меня и в разгадке которых я мог обрести понимание, — это давало мне удовлетворение, правда, с оттенком незавершённости. Седьмого августа здесь развернётся сражение и если в этой истории ничего не поменялось, то на этом ответвлении старой дороги французов будет ожидать сюрприз. Несмотря на бездорожье и многочисленные препятствия, я, хорошо ориентировался в этих местах, продолжая направлять лошадь вперед, огибая овраги, продираясь сквозь заросли ежевики, перескакивая через ручьи и повал, чтобы не отклониться от курса, пока не достиг прячущейся в темноте елей тропинки, которая вела к замаскированному складу. Я посмотрел наверх. Облака, которые раньше лениво перемещались по небу, только что окрашенному в оранжевый, розовый и лиловый цвета нарастающего заката, сейчас стали блёкло-голубыми и заполнили небосвод. Светлого времени осталось лишь на обиход лошадей. Отсюда до поляны всего пройти шагов двести и следовало поспешить.

— Здесь заночуем, — сказал я, обращаясь к сопровождающим меня людьми, когда мы оказались возле старого костровища, где нас уже ожидали.

Шишки и хворост уже громко трещали в огне, наполняя землянку смолистым ароматом. Дым плавал под почерневшими брёвнами потолка и неспешно уходил в отверстие дымохода. Языки пламени отражались в тёмных глазах приютившего нас хозяина, масляными оливками блестевших из глубины то ли куколя монаха, то ли башлыка абрека — настолько непонятен был его головной убор. Присматривать за землянкой Полушкин поставил беглого каторжанина, которого отловил ещё три года назад и отчего-то поверил в его невиновность. Впрочем, достаточно было и слова Иван Ивановича, что человек этот правильный и надёжный. Ибо сейчас такое время, когда слишком часто оказывается, что люди высоконравственные абсолютно неспособны, а способные являются безнравственными.

Я подвесил на крючок чайник с ключевой водой и развязал мешочек с травяным сбором.

— Завтра я возвращаюсь, — произнёс я. — А Вы тут уж присмотрите за игрушками, что у дороги установят. Негоже никому на них наткнуться. До поры до времени, конечно. Да начинайте заимку обживать, как плотники сруб закончат. Семья ваша в скорости прибудет, но первым делом наш уговор.

Мужик кивнул головой, и мне показалось, что человек он не особо разговорчивый, так как за всё время не проронил ни слова. Тут-то меня осенило: немой.

— Имя-то есть?

В ответ лишь кивок.

— Я сейчас стану называть буквы, — произнёс я, — А ты кивай, если угадаю.

К тому времени, когда вода в чайнике закипела, я уже знал, что передо мной сидит Иван Зыков. В принципе, этого было достаточно и не пытаясь продолжить беседу, попив чаю, мы улеглись кто, где смог. Мне достался топчан в землянке, а солдаты с артельщиками довольствовались шалашами.

Утром, наблюдая за работой землекопов, как они насыпают возвышение у берёзок, организуя что-то вроде редута, я заметил со стороны Лубино деревенскую телегу с сидящими на ней детьми, медленно проезжающую по дороге. Лошадью, как ни странно, управляла женщина, и это заставило меня проследить за ней взглядом. Вообще, в эти времена, бабам телегу не доверяли, как мужикам, например, не доверяли прялку. Завидя вооружённых солдат, женщина побелела лицом, и что ей стоило сдержать страх, одному богу известно. Вскоре повозка остановилась, и к ней из леса вышел Зыков, маша рукой. На землю тут же повыскакивала малышня и бросилась к Ивану. Тут и думать особо не надо, явно, что не чужие ему люди. Отвернувшись, я продолжил заниматься своими делами, а когда телега поехала обратно, остановил её.

— Здравствуйте, — произнёс я. — Сидите, сидите.

Женщина, оставив попытки слезть с телеги, опустила голову и, не проронив ни слова, поправила вожжи. Лошадь тем временем всхрапнула и замотала головой в поисках подходящей травы, а с телеги спрыгнул самый старший из мальчишек и, заломив шапку, с поклоном пожелал мне здоровья.

— Иван до середины августа будет находиться здесь, в лесу. А вы начинайте обживать новый дом.

— Батька предупреждал, барин, — ответил мальчишка.

Каким образом немой мог предупредить я не стал выяснять, но поддержать материально семью Зыкова посчитал правильным. Не стоит вводить в искушение человека, чтобы он начал пользоваться оставленными припасами. Пусть семья сама его снабжает.

— Съездишь к мельнику, в Жуково, да заберёшь у него две дюжины мешков ржаной муки, — сказал я, одновременно составляя записку. — Пусть мамка твоя сухарей напечёт.

— А дадут ли? — спросил мальчишка.

— По этой бумаге дадут, не переживай. Далее... Как муку привезёшь, отправишься в вашу старую деревню и передай наказ старосте, что б стали коптить окорока и колбасы. Забьёшь ими весь погреб. Приеду — проверю.

Стоял по-особому тёплый и вызывающе щедрый на ароматы трав летний день. Сельская местность у Немана радовала своих обитателей красками плодородия, свойственными этому времени. Поспевал урожай, округляла бока домашняя скотина, пахота служила верой и правдой тому, кто заботился о ней весь год. Луг, на котором мы спешились с Полушкиным, расцвечивали кустистые жёлтые лютики и фиолетовые васильки. Иногда белели островки ромашек, а шевеливший их ветерок казался ленивым и жизнерадостным одновременно. Любой приобщённый к искусству человек, будь то ребёнок или старик, наверняка остановился бы и, разглядывая природу, задумался о том, какое место он сам занимает в этом пейзаже, где нет ограничения холста багетной рамой. Здесь всё представало в своей первозданной красе, удовлетворяя потребности самой взыскательной ценительницы. Даже сама Афродита призналась бы сама себе, что всё вокруг питает разум и душу.

Однако мы с равнодушием взирали на пейзаж. Ни один из нас не остановился, чтобы полюбоваться живописными возвышенностями по обоим краям долины или пофилософствовать о величии русской нации, взявшей под опеку и взлелеявшей эти красоты. Ни разу не оглянувшись, мы направились по тропинке в лес, где под навесом было оборудовано стойло для лошадей, и стоял шалаш.

Выскочивший навстречу дозорный тут же доложился и замер, ожидая команды.

— Любезный, — по-отечески и как-то партикулярно обратился Полушкин к дозорному. — Распорядись, пусть подготовят голубя в Ковно.

Пусть глаза у меня не такие зоркие, и я уже не вижу так чётко, как в молодости, я всегда ориентировался в пространстве не хуже почтового голубя Генриха Вальдемаровича, которого Полушкин только что отослал, и все повороты и тропинки чётко запечатлевались у меня в голове, стоило их один раз увидеть. Вот уже показалось высоченное дерево, на котором была обустроена смотровая площадка. От него до берега метров сто, но оно оказалось самым удобным: выросло на возвышенности, и подобраться к нему можно было через овражек. Взобравшись по приставленной лестнице на широкий сук, я был вынужден обхватить ствол дерева и, нащупав уже верёвочный трап, подняться наверх. Устроившись на площадке, я изо всех сил потянул привязанный за верёвку тяжеленный рюкзак. Натруженные руки, одолев с десяток метров троса, гудели, и мне пришлось немного отдохнуть, пока дыхание не восстановилось. Перво-наперво я вытащил трёхлитровую бутыль с кипячёной водой и свёрток с сухарями и изюмом. Это перекус наблюдателю, который появится тут с рассветом. Потом пошёл оружейный кофр и тренога с подзорной трубой. Мне она по большому счёту особо не нужна, оптика начала XIX столетия крайне примитивна, но сейчас её можно использовать как подставку, заменив трубу ложей винтовки. Разложив и закрепив все взятые предметы по своим местам, я обратил свой взгляд на запад. На противоположном берегу, у самого кряжа, возле пухлой копны сена появились две сутулые фигуры в длинных плащах. Позади них, на некотором удалении стояли лошади в компании ещё одного. В этот момент ветер подул мне в лицо, и я различил, как надо мной и над ними тихой волной прокатывается далёкий рокот, вроде молитвенного гула, когда прихожане возносят литанию в храме. В этот миг моё любопытство одолело осторожность, и я вслух неприлично высказался. Вдали, подо мной, сколько хватало глаз, расстилалась тёмная равнина, усеянная сотнями мерцающих огней. Сквозь вечер, словно несильный ветер, медленно лился странный звук — речь тысяч людей и гомон, издаваемый бесчисленными стадами животных. До той поры даже я, пожалуй, принимал на веру знания о нашей нелёгкой победе. Но в этот миг я вдруг понял, что должны были испытывать те же троянцы, глядя со стен Илиона на разбитый внизу лагерь ахейцев, читая грядущее возмездие в отблесках лунного света, отбрасываемых отполированными вражескими щитами и шлемами. Действительно, не зря армию Наполеона назвали 'Великой'. Это была орда до самого горизонта. И сломить её могла лишь величайшая сила. Настроив оптический визор, я определил расстояние до целей. 'Лейка Вектор' дорогущая штука, но точнее прибора я пока не встречал. Анемометром узнал силу ветра и стал готовить винтовку к выстрелу. Смотря через прицел, можно было разглядеть в фигурах, укрытых плащами, двух немолодых военных, усатых, с измождёнными лицами, и от этого выглядевших какими-то злыми. Ещё бы им не быть злыми, когда за четыре с четвертью часа до полуночи они вынуждены торчать здесь, а не играть в карты в уютной палатке с сослуживцами. Кстати, именно в этом месте послезавтра будут наводить переправу, и уж не инженеры ли сюда наведались? Трава вокруг них выкошена, и место у берёзки явно пользуется популярностью. Хотя нет. Вон, на моей стороне видна припрятанная лодка, и они смотрят в её сторону, явно ожидая появления бывшего гувернёра, шпиона Жерома Фуркада. А значит, это самые лютые враги. Я выдохнул и навёл сетку прицела на ближайшую фигуру, прямо на лицо противника, медленно смещая её вниз. Палец плавно нажал на спусковой крючок. Мужчина в плаще вдруг опёрся спиной о ствол берёзы, и, схватившись за живот, громко закричал, решив, что, видно, в его нутро, прямиком из преисподней заселился дьявол. Его вопль заставил встрепенуться товарища, а я, даже не позволяя себе вздохнуть, поймав следующую цель в перекрестье, вновь нажал на спусковой крючок. На этот раз крика я не услышал, зато третья пуля удачно угодила в голову. Удачно потому, что несмотря на сделанному из самых высококачественных материалов по индивидуальному заказу оружию, отборного пороха, приборов наведения и прочих усовершенствований, стрельба свинцовой полуоболочной пулей на таком расстоянии имеет сумасшедший разброс. Ведь целился я во всех случаях в грудь, а попадал совершенно ни туда. От лошадей к ним на помощь бросился ещё один и тут же нашёл свою смерть. Он взвыл и молча рухнул после негромкого и тягучего выстрела, точно сломали крепкую, но иссохшую на солнце ветку. Резко и навсегда. Пять пуль на троих, весьма неплохо. Последний выстрел, своего рода coup de grâce пришёлся по первой жертве. 'А ведь Жером сознательно оставил умирать корнета, — подумал я, — ранение в живот в это время считается смертельным, к тому же очень мучительным, и если бы пуля предварительно не прошла через напульсник с монетами на запястье Еремеева... Впрочем, уже с послезавтрашнего утра с обеих сторон станет совершаться такое, о чём нельзя будет поведать святому даже иносказательно. Послезавтра начнётся война'.

— Иван Иванович, — тихо сказал я вниз с дерева. — Вы были правы. Фуркада ждали на том берегу.

— А я что говорил. Так может, навестим? Вдруг, какие-нибудь бумаги при них?

— А давайте. Выстрелы там вряд ли услышали, ветер на нас, да и посмотреть, кто же там был, охота.