Синее
Синее. Боже, ну до чего же синее!
Мертвая зыбь неведомых мне широт.
На горизонте туча с набрякшим выменем
дразнит дождем запекшийся жадный рот.
Скальный обломок — норы, каверны, рытвины.
Левиафаний череп, приют гнилья.
"Здесь был Иуда" кем-то на камне выбито.
Может и был, не знаю. Теперь здесь я.
Двадцать шагов от берега и до берега,
бурые ленты мокнут в воде плащом.
Чайка на грани слуха визжит в истерике -
или не чайка? Впрочем, кому еще?..
Солнце нещадно лупит горячим молотом,
брызжут осколки: кварц, лазурит, слюда.
Сухо и страшно. Мысли в труху размолоты.
Кто я? Не помню. Как я попал сюда?!
Соль на губах — до язв, до кровавых трещинок,
вяжущий вкус на кончике языка:
Слово. А в нем — рождение, запах женщины,
сладкая млечность, солнце, гора, река,
пыль, и жара, и скалы, и крики чаячьи,
мертвая бездна, блеклая синь вверху...
...Мир, потянувшись, сбросит с себя нечаянно
данное наспех имя, как шелуху.
Кошка Шредингера
Доктор Шредингер, Ваша кошка еще жива.
Написала бестселлер, прекрасно играет в покер
(На каре из тузов ей всегда выпадает джокер),
Раздает интервью, в интернете ведет журнал,
И, сказать по секрету, весьма популярный блоггер.
Ящик — форма Вселенной, какой ее создал Бог.
Геометрия рая: шесть граней и ребра-балки,
По периметру — вышки, забор, КПП, мигалки.
Иногда вспоминается кресло, камин, клубок,
И его почему-то бывает ужасно жалко.
Доктор Шредингер, Ваша кошка не видит снов,
Бережет свою смерть в портсигаре из бычьей кожи,
Не мечтает однажды создателю дать по роже,
Хочет странного — редко, но чаще всего весной.
Любит сладкое. Впрочем, несладкое любит тоже.
Вероятности пляшут канкан на подмостках стен,
Мироздание нежится в узких зрачках кошачьих.
Ваша кошка, герр Шредингер, терпит невольный плен
И не плачет. Представьте себе, никогда не плачет.
Брат твой
"Погляди — с востока струится тьма, у луны на лбу проступает крест,
Все моря и горы сошли с ума, ощутив нужду в перемене мест,
Воздух режет горло острей ножа, в животе шевелится скользкий спрут.
Но еще не поздно унять пожар, успокоить бурю, отсрочить суд,
Прекратить ветров погребальный вой, заменить вулканы на дым печей...
Смехотворна плата: убей того, кто сегодня спит на твоем плече.
Он — палач и плаха, скудель беды, преисподний выкормыш, адский стяг,
Кровь и гной наполнят его следы... Хоть чуть-чуть промедлишь — и будет так!
Две печати сняты, осталось пять, рыжий конь гарцует у райских врат.
Воды рек вот-вот обратятся вспять, и на землю рухнут огонь и град,
Третий ангел держит у губ мундштук, и звезда Полынь на весу дрожит...
Почему же ты не разнимешь рук? Отпусти, ему все равно не жить!
Отчего ты щуришься, хмуришь бровь, побелевший рот превращая в шрам?
Да какая, к дьяволу, тут любовь, если небо треснет сейчас по швам,
Если чаши гнева уже кипят, для господней жатвы наточен серп?
Ты ведь знаешь цену: твой младший брат — или все. Ты слышишь? Под корень — все!
Ну, решай скорее".
Шуршит песок, растирая в пыль горизонта нить...
Ты легко целуешь чужой висок — осторожно, чтобы не разбудить.
Йольский вальсок
Знаешь, любимый, а Нового года не будет.
Йоль* никогда не закончится. Ныне и присно
Снежной крупе превращаться в подтаявший студень,
Пачкая скатерть и пол на декабрьской тризне.
Ты ли мечтал о бессмертии? Я ли? Не помню.
Впрочем, теперь все равно ничего не исправишь.
Вечер упорно пытается выглядеть томным,
Кафешантанный вальсок извлекая из клавиш,
Путая ноты, сбиваясь то в польку, то в сальсу.
Шаг, полушаг, поворот — и по кругу, по кругу.
Бальные туфли и мысли сносились до мяса,
Нам уже нечего — нечего! — крикнуть друг другу.
Губы шевелятся: шаг, полушаг, поворот и...
Держим лицо и осанку — молчать, улыбаться!
Только плечо под ладонью темнеет от пота
Да ощутимо дрожат напряжённые пальцы.
Ни передышек, ни пауз в мелодии мерной -
Вечность как вечность. Иным доставалась и хуже:
С адскими пытками, страхом, пылающей серой
Или с чудовищной стужей внутри и снаружи.
Корчится ночь, в ритуальном огне догорая,
Вальс прорастает побегами боли под кожу.
Шаг, полушаг, поворот — дотанцуем до рая?
Просто... нас всё ещё двое. А значит, мы сможем!
______________________________
*Йоль — средневековый праздник зимнего солнцеворота
Возвращение в Гаммельн-2
Они идут, ты слышишь?
Они чеканят шаг.
Им в такт грохочут крыши
И стекла дребезжат.
Безмолвны и суровы,
Храня сплочённый строй,
Отряды крысоловов
Вступают в Гаммельн свой.
Взахлёб хохочет ветер:
Грядут под отчий кров
Оплаканные дети,
Потерянная кровь.
Прикрыв пустые взгляды
Забралами ресниц,
Они проходят рядом,
Не узнавая лиц.
Насквозь пронзая город,
Навстречу, от реки
Стекаются к собору
Крысиные полки.
Под гулкий вой набата,
Как в жутковатом сне,
Ушедшие когда-то
Встают спина к спине.
Дрожат охвостья улиц,
Дома скулят, присев...
Смотри, они вернулись!
Они вернулись.
Все.
О роли серебряной ложки в отдельно взятой судьбе
Когда прервётся мой последний вдох
(а, может, выдох — тихо, на излёте),
Я стану книгой собственных стихов
В видавшем виды мягком переплёте,
Подаренной кому-то с пьяных глаз
На вечере в "рассаднике культуры".
Её/меня откроют пару раз
И сунут в шкаф к другой макулатуре
Перебирать, как бусины в горсти,
Саму себя — побуквенно, построчно,
Прокусывая пальцы до кости,
И биться в прутья клетки одиночной,
Бумажные — но тем обидней плен.
О, роскошь рук, ломающих оковы!
Вздохнуть, расправить плечи, встать с колен,
Вложить себя в единственное слово,
И дротиком — в доверчивый зрачок,
Отравленным зерном в чужую пашню.
Здесь сухо, каменисто, горячо —
В такую землю и ложиться страшно,
Не то, что прорастать сквозь зной и снег,
Подзол души насилуя корнями.
...Но я пытаюсь вытолкнуть побег
Из сердца, набухающего в ране.
* * *
И когда, наконец, внутри расцветают маки,
И когда во рту покрываются солью звуки,
Я молчу оглушительно, как духовой оркестр.
Кто-то в белом — ангел, доктор ли, парикмахер -
Поправляет скатерть, тщательно моет руки
И меня на завтрак серебряной ложкой ест.
Шесть букв, первая Л
Ты садишься в метро и плачешь: "Да что ж такое?
Почему она не оставит меня в покое?
Неужели её не тошнит от дешёвых драм?"
А она, как и прежде, на слёзы плевать хотела.
Достаёт свой любимый скальпель, втыкает в тело,
Деловито вскрывая недавно заживший шрам.
Под одеждой — отметины, ссадины, россыпь скважин,
Из тебя вытекает не кровь и не лимфа даже,
А глухая тоска и жалость к самой себе,
Кислотой выжигая узоры, пятная кожу.
Надоело? Знаешь, и ей надоело тоже —
Эта вечная бледность и трещина на губе,
Неживые игрушки, засохшие насмерть краски,
По утрам — усталость, как будто ложилась в каске,
Отраженье всмятку. Полдень седьмого дня.
У тебя же — помнишь? — звенело, дрожало, пело,
Барабаня в венах, где нынче — остывший пепел,
Так какого чёрта ты прячешься от огня?
Подожди, вот она отвернётся, пожмёт плечами,
Аккуратно поставит кружку с зелёным чаем
И уедет ночным в Петропавловск, а, может, в Тверь.
Ты, конечно, продержишься сутки-другие-месяц,
Притворяясь, что камень внутри ничего не весит...
Извини, я не знаю, куда ей звонить теперь.
Дом у дороги
Линия фронта пересекает город,
Каждые сутки переползая ближе.
Вечер привычной хваткой берёт за горло:
В "Дом у дороги" сходятся те, кто выжил.
Ночь, просыпаясь, тощую спину горбит
На черепичной крыше.
Дженни стоит за стойкой, звенят бокалы;
Нынче её коктейли излишне крепки.
Тридцать девятый день, как отца не стало.
Дженни всё время чудятся звуки скрипки,
Взгляд паренька напротив подсвечен алым
И неприятно цепкий.
Сквозь отдаленный грохот — взлетают "Стелсы" —
В бодром чужом похмелье не слышно фальши.
Из автомата — песенка Боба Уиллса:
"Губы такие сладкие..." — как там дальше?
Папа любил танцульки, пока не спился...
Дженни сегодня спляшет.
Падре Филиппе перебирает чётки:
Actus Fidei, Gloria, Pater noster*.
Блудные тени к окнам приникли чутко,
Запах земли и серы щекочет ноздри.
Парень напротив щурится из-под чёлки,
Тянет табачный воздух.
Было б хоть страшно, что ли... всего лишь тускло.
"Завтра" не будет, нет никакого риска.
Рушатся горы, реки меняют русла,
Море штурмует Бостон и Сан-Франциско.
Дженни прикончит пачку медовых мюслей
И полбутылки виски,
После запьет свой ужин остывшим чаем
Из разноцветной чашки с отбитым краем.
Море идёт к Техасу под вопли чаек.
Ангел напротив Дженни звенит ключами
От нежилого рая.
__________________
*католические молитвы: "Акт веры", "Славься", "Отче наш"
Принцесса vs Дракон
— Отпусти ты меня, чудовище, дай уйти!
Всё равно сбегу, не вставай на моём пути.
Проползу по скалам, вниз утеку водой,
Ароматом яблочным, вереском, резедой,
Хоть ужом, хоть скользкой жабой, в конце концов...
Почему же ты отворачиваешь лицо?
Надоело быть подлецом?
— Подбери-ка сопли, девочка, где платок?
В одиночку здесь не сможет пройти никто -
Сквозь завалы, щели, оползни, ледники...
Лучше ты себя для рыцаря сбереги.
Ритуал давно отлажен, не нам менять:
Пусть сперва герой в бою победит меня
И спасёт свою прекрасную госпожу.
Вот тогда ступай, красавица, не держу.
Я закрою дверь, поверх наложу печать.
Ей — кричать и плакать, мне — пить остывший чай,
Заливать чужую тайну, гасить пожар.
Приезжал твой рыцарь, милая, приезжал,
У ворот стоял, шатался, дрожмя дрожал,
Киноварью сплёвывал, смахивал липкий пот,
А за ним старуха в чёрном кривила рот,
Хоть и знала, что вот-вот его заберёт.
В королевстве вашем язва, чума и мор,
Не набат по мёртвым воет — вороний хор,
Пепелища — пир для крыс и собачьих стай,
Как гнилой орех, столица внутри пуста.
И пока твой рыцарь, девочка, мог дышать,
Я поклялся привязать тебя, удержать,
Запереть на сто замков, потерять ключи,
Если надо — одурманить и приручить.
Дразнит ноздри терпкий яблочный аромат.
Нынче ночью будет сказочный звездопад,
Мы пойдём вдвоём на башню под россыпь искр,
Ты забудешь всё, что раньше тянуло вниз,
И отдашь тоску и боль золотой звезде.
Слишком тихо... Где ты, девочка? Где ты? Где?!!
Отражение
Говорят, что волшебные зеркала отражают истинную суть человека. Если волшебство очень велико, отражение может обрести подобие жизни, которое, однако, прервётся вместе со смертью хозяина.
Столетняя война закончилась вничью,
Потери с двух сторон равны до сотой доли.
Увы, мой сюзерен исходом недоволен:
Хандрит и льёт вино на лилльскую парчу.
Седые сквозняки тревожат пыль времён.
Ни подданных, ни слуг, ни шёпота, ни стона —
Здесь только он и я, прикованный у трона:
Безмолвен, безъязык, поломан и клеймён.
Я был... а кем я был? Тасую имена,
Но ни одно из них не задевает память.
Пытался бунтовать, отказывался славить?
Любил? Хотел убить? Так в чём моя вина?!
Калека и урод, я выжил вопреки
Прогнозам докторов, потугам чародеев.
Свинцовая тоска моей душой владеет
И капает в ладонь подставленной руки.
А сюзерен молчит который день подряд,
Батистовый рукав купая в винной луже.
В его бокале — яд, убийцы ждут снаружи.
Он смотрит мне в глаза — и опускает взгляд.
"Прости меня..." — Слова, отцветшие в плену,
Сминаются, как хлеб, бескровными губами.
Он пьет...
Мою гортань испепеляет пламя...
И вдребезги стекло взрывает тишину.
