История вторая: Самый маленький офицер

Читать первую историю: "Письмо Великого Князя"

Читать третью историю: "На склоне Немяна Тамаля"

Читать четвёртую историю: "Здравствуй, Стая"

Высказать замечания, ответить на мои вопросы по "армейской" части, ощутимо помогая тем самым в творчестве, можно здесь. Заранее спасиБо.

Да, Анатоль Скалеш и Эличка Горечана. Да, разведрота. Да, 2006 и 2013 годы. Да, это — окончательный вариант.

История вторая. Самый маленький офицер

Огромное спасибо Александру Ходосову — без него этой версии книги не было бы.

Там преданный рай, там проданный рок

Седьмая вода, седьмая беда

Опять не одна

До самого дна

Я.С. Дягилева

"Голубая стрела" без сигнальных огней

Разбивает стекло, исчезает в окне,

Твой игрушечный поезд летит под откос,

Только это уже почему-то всерьёз.

Оловянный солдатик на фланге стола,

Ты почти окружён, плохи ваши дела.

Перевяжет сестра рассечённую бровь,

Только это уже настоящая кровь.

Зоя Ященко

Когда Судьба своей волей переносит людей из мирной столицы Российской Империи в земли прошедшей войны — становится на мгновенье не по себе. Всё здесь уже совсем не так, как раньше, и война идёт не оружием на полях сражений, а словами на дипломатических заседаниях... Так кажется, по крайней мере, на первый взгляд.

Если глянуть внимательней, то картина предстанет в новом свете, и будет всё — и покушения на жизнь Великого князя, и приветы из той части прошлого, о котором совсем не помнишь и не хочешь, наверное, помнить, и... Одному из людей Великого князя — всего пятнадцать лет. Тот самый возраст, когда пытаешься разобраться в собственных чувствах, примеряешься к такому понятию как "ответственность" и чудом остаёшься в живых. Тот самый возраст, когда начинаешь искать своё настоящее место в жизни, иногда не доверяя это даже самым близким людям.

Шесть лет назад, впрочем, всё было почти так же, только в рамках не целой жизни, а одного отдельно взятого "ударного батальона особого назначения". Кем может быть ребёнок в том мире, где детства нет и быть не может? Может ли он стать настоящим солдатом — чтобы там, в будущем, по праву считаться самым юным офицером, пусть даже унтер-офицером, Лейб-гвардии?..

Пролог

Жизнь детдомовца Анатоля Скалеша по прозвищу Тиль была достаточно проста и незатейлива — как и у сотен других таких же мальчишек, которых недавняя война лишила дома и родных. В этой самой жизни были у Анатоля две ценности: рисование — запойная, стихийная, неудержимая страсть — и старший брат. Впрочем, брат этот теперь существовал лишь в его фантазиях. На деле дороги Артёма и Анатоля Скалешей разбежались через год после окончания войны, в то тоскливое время, когда Артёма притаскивали в детдом за ухо из детской комнаты милиции почти каждую неделю, а Анатоль с вежливым восторгом общался с "тётей Анной", мечтая о том, как она его заберёт к себе домой.

Тиль прожил у тёти Анны и её мужа, которого, впрочем, видел всего раз, а потом тот умотал в командировку, ровно месяц. Потом тёте Анне надоело, что мальчик стонет по ночам, просыпаясь от очередного кошмара, закатывает истерики на пустом месте и вечно пачкает рукава рубашки в красках, фломастерах или мелках. Она не знала, что за "песок" просит Тиль, считала слёзы простым капризом... и, в конце концов, сделала закономерный вывод, что она не предназначена для такого подвига, как воспитывать сироту.

В детдоме к тому времени появился новый психолог, а Артём — сбежал с концами, и больше Анатоль о нём не слышал... Новый психолог, Яков Киреин, помог Тилю справиться с двойным ударом, весело прозвал Уйленшпигелем и даже объяснил, почему, и, главное, этот самый Киреин мог дать Анатолю вожделенный "песок" — молочно-белые капсулы, преображающие все чувства и переживания.

Потом психолог же познакомил Тиля с человеком, который помог мальчику воплотить его мечту. Нет, брата Тиль так и не нашёл — зато на девятнадцатом году жизни был уже достаточно известным в Горье художником, жил в собственной однокомнатной квартире, вёл долгие вечерние разговоры с пожилым Стефаном Сергиевичем и смотрел на мир с неиссякаемым оптимизмом, только подкрепляемым таинственным "песком".

Лишь по ночам Тиля мучили кошмары, мешая осколки прошлого с порождениями буйной фантазии художника.

... Во сне всегда живёт страх падения — долгого, неуправляемого падения с лестницы, из окна... или с ветки, на которой стоишь, судорожно вжимаясь в ствол дерева. Меж лопаток впивается в спину сучок, и отдачей тебя толкает на него раз за разом.

Пустой щелчок — кончились патроны. Шаришь по карманам, но одет ты почему-то в детдомовскую праздничную форму, в карманах которой, понятное дело, нет запасного магазина для твоего "карая" — неказистого с виду пистолета-пулемёта, который ты однажды ещё там, дома, снял с трупа неизвестного тебе мужика с нашивками "Забольской вольницы". Умные люди сказали бы, что "караи" — ПП кустарного производства, которые эта самая партизанско-ополченская "вольница" наделала в огромном количестве ещё в первые годы войны... Но тебе без разницы, кустарный он или нет. Пусть твой "карай" частенько клинит, пусть он не такой меткий, как "вереск" атамана, Капа — зато он твой, а другому взяться неоткуда.Нет, был у тебя и ещё один пистолет-пулемёт, но ты его без раздумий и сожалений отдал Сивому... Сивый!

Словно в замедленной съёмке, оцепенев, ты видишь, как твой любимец, лучший друг и вовсе братишка, девятилетний Сивый летит на землю, растерянно роняя из рук оружие.

Его надвое перечёркивает очередь, а выстрелы твоего "карая" сносит ветер, словно ты стреляешь шариками жёваной бумаги.Твоего любимого Сивого нет. И эта мысль так невыносима и неправильна, что ты... просыпаешься. Хорошо, что можно проснуться.

Пугает только одно.

Вполне возможно, что это был не сон. Потому что Сивый к вам тогда так и не вернулся.

... Тиль босиком шлёпает на кухню и, открутив кран, долго, жадно пьёт. Потом, не зажигая лампы, подходит к подоконнику, цапнув со стола грифель, и, подвинув чистый листок в пятно фонарного света, по памяти, десятком беспорядочных движений набрасывает мальчишеское лицо, размалёванное полосами грима "как спецназер". Мальчишка с бумаги смотрит нахально, чуть-чуть обозлённо — а в глубине души прячется солнышко. Его никто не видел, только Тиль и, иногда, Кап — атаман... и брат.

Сивый должен был стать их третьим братом. Потому что на самом деле никакая кровь Анатоля и Артёма не роднит.

Но Сивого нет. Есть только набросок очередного портрета — одного из десятка, и это если вообще считать одни удачные, вымарывая из памяти безуспешные попытки нарисовать, каким Сивый мог бы выглядеть сейчас.

Тиля до дрожи в горле заполняет желание выть на луну — тоненько, не по-волчьи, а скорее по-собачьи... по-шакальи?Вместо этого Анатоль нашаривает на подоконнике шкатулку с "песком", отправляет в рот очередную порцию и, замерев на минуту, растерянно улыбается. Выть хочется по-прежнему, только это уже не так страшно.

Сивый с портрета улыбается в ответ — почти как живой. Волосы вышли гораздо короче обычного, и это словно делает лицо старше. Тиль чуть подправляет черты и долго смотрит на паренька лет тринадцати. Нет, он не очень похож на Сивого. Сивый всегда был маленьким и шальным, а этот пацан неуловимо серьёзней "прототипа".

Свет фонаря дрожит, пару раз мигает. В краткий миг между светом и темнотой в глазах подростка на портрете вспыхивает сталь, какую Тиль видел во взгляде офицера-ветерана, что звал ребят из детдома идти в кадетский корпус. Правда, Тиль ненавидит того офицера, потому что его заинтересованно слушал Артём. Тиль ревнив.

Потом тот же самый офицер Артёму отказал: "Молодой человек, вы хоть полгода продержитесь без приводов в милицию... Ну ладно, хоть месяц!" — и Тиль возненавидел его вдвойне, отзеркаливая на сей раз чувство брата-и-атамана...

Свет фонаря вздрогнул в последний раз — и лампочка засветилась ровно и ярко. Неудачный портрет отправляется в мусорную корзину, а Тиль — спать.

Глава 1(7). Вальс

Если не умеешь танцевать — однажды уронишь

честь офицерского мундира. Нелепая, но печальная

перспектива, не правда ли? Вот и во всём остальном

так же: мелочей на службе не бывает.

И погаси ты монитор, Христом-Богом молю,

когда с тобой взрослые люди разговаривают!

Георгий Заболотин-Забольский

6 мая 2013 года. Забол, Горье

В просторной комнате гостиничного номера класса "люкс", залитой солнцем сквозь огромное окно, тишину не нарушало почти ничего. Легко гудел кондиционер, приводя воздух к заданной температуре в двадцать два градуса по Цельсию. Застеленная светло-бежевым покрывалом с абстрактным узором кровать, казалось, сама по себе дремала, разливая вокруг сонное оцепенение, и, подчиняясь ему, сонно же прислонился к стене стул, с покоящейся на нём офицерской фуражкой. На стеклянном журнальном столике у окна неловко чирикнул телефон и смолк, сам испугавшись наглости своей попытки нарушить тишину.

Комната этого, казалось, вовсе не заметила, лишь молчаливо ждала пробуждения, словно заключив перемирие с окружающим миром, некий пакт о невторжении. Тишина, сонная, мягкая — казалась вместе с этим неуловимо хрупкой, застывшей на грани, за которой снова начиналась война с шумным миром за это своё право застыть вне времени — в ожидании хозяев комнаты.

... Солнце успело скрыться за угол дома и оставить комнату в тени, прежде чем пискнул в двери замок и в прихожей зазвучали голоса.

— Полтора часа вожделенного отдыха, — оповестил первый голос — решительный, с неуловимыми нотками железной чёткости, свойственной людям, всю жизнь свою посвятившим армии. — Твои планы, Сиф?

— Отдыхать, — последовал немногословный ответ второго голоса — мальчишеского и усталого. Со стуком в углу прихожей приземлились ботинки.

— Может, чаю устроишь?

— Вам бы только чаю...

— А чай забольский, — продолжил искушать первый голос.

— Угу, — печально согласился второй.

— Настоящий...

— Кто бы сомневался.

— Так, может, перестанешь подпирать стену и заваришь своему командиру чайник?

Вместо ответа обладатель второго голоса вошёл в комнату, с наслаждением шлёпая босыми ногами по полу. Подошёл к кровати, постоял, уперевшись в неё коленями, затем рухнул вперёд со стоном:

— Мне бы кто чаю заварил...

Вошедшему можно было дать лет четырнадцать на вид, вряд ли больше. Русые волосы, зачёсанные на косой пробор, белая рубашка с фельдфебельскими погонами, на груди серебряный крестик "солдатского георгия" — знаменитой русской военной награды. Ногой ловко подцепив со стула фуражку, мальчик подкинул её в воздух, перекатился на спину, поймал и положил её рядом с собой, пальцем водя по гербу Лейб-гвардии над козырьком. Помять белую рубашку подросток не боялся — или просто не хотел думать об этом.

... Вся эта парадность юному офицеру надоела, а особенно — непривычная фуражка. Оливковый берет можно было засунуть под фальшь-погон и забыть, а поди забудь о фуражке.

Поэтому она осталась в номере. Нет фуражки — нет проблем, даже командир не стал пенять за это.

— Сиф, чай! — напомнил старший офицер из соседней комнаты.

— Сейчас, — отозвался мальчик. — Уже встаю и завариваю.

— Не слышу, — не замедлил сообщить полковник. Сиф скривился и, скатившись с кровати, громко, демонстративно протопал к электрочайнику. Нагрел воду, залил заварочный чайник и сел, уткнувшись подбородком в сгиб локтя. Сквозь стеклянный бок чайника было видно, как набухают чаинки, как заполняет чайник насыщенный бордово-коричневый цвет. По комнате поплыл чуть молочный аромат, Сиф вздохнул и прикрыл глаза.

... Проснулся он от дзиньканья ложки о стакан. "Дзинь... Дзинь... Звяк-звяк", — это ложечкой постучали по краю стакана, стряхивая капли, и отложили её в сторону.

— Ты же не спишь, — сообщил полковник укоризненно. И обращался он точно не к чайнику.

Иосиф Бородин, фельдфебель Лейб-гвардии, неохотно разлепил глаза и уставился на вихрь чаинок в стакане. Думать не хотелось. И шевелиться не хотелось. Он и отвык, что в Заболе на календаре май, а на улице — конец июня. Шесть лет в Москве кого угодно приучат к снегам до апреля... Иосиф зевнул краешком рта и предпринял попытку обратно задремать.

— Давай-давай, разлепил глаза, принял вертикальное положение, — его командир и, по совместительству, опекун поднял стакан, и созерцать стало нечего. Пришлось подниматься, зевая уже в полный рот. Не спорить же с самим полковником Заболотиным-Забольским, известным на всю Империю героем Забол-Выринейской войны.

Или, вернее, не оспаривать же приказы командира — уж больно тот щурится... по-командирски. В таком состоянии с него станется начать про уставные отношения.

Но вместо ожидаемого "Фельдфебель Бородин!" Заболотин-Забольский только поинтересовался:

— Кстати, а телефон ты намеренно в номере оставляешь всегда?

— Намеренно, — подтвердил мальчик, помрачнев. Вспомнив про телефон, он встал, подошёл к столику и взглянул на дисплей. "У вас 1 непрочитанных сообщений".

Увиденное Сифа ничуть не удивило, но он всё же взял телефон в руки и открыл смс-ку.

"Ты ж обещал писать!неужели некогда?"

Юный офицер сел обратно на кровать и принялся бездумно проматывать сообщение вверх-вниз, читая то текст, то информацию об отправителе.

"Обещал, — мысленно подтвердил он телефону. — Но звонить уж точно не буду. А написать... Ну что я вам могу написать? Из головы выдумать, чем занимаюсь целыми днями, да так увлечённо, что не подхожу к телефону?"

"Збыл тлфон,смс прочтал тльк что.никких нвстей,поэтму не пишу", — набрал, пропуская гласные через одну, и отправил он, понимая, как уныло выглядит это сообщение. Нельзя так писать лучшим друзьям... Только вот как тогда можно?

Прерывая размышления, выстрелил трелью звонок.

— Сиф... — начал было старший офицер, но Сиф его перебил, откладывая телефон:

— Я уже иду.

Он заглянул в глазок, и желание открывать пропало. Мальчик с кислой физиономией, игнорируя второй звонок, заглянул обратно в комнату, помялся, вздохнул сумрачно и доложил:

— Ваше высокородие, там это... журналист.

"Его высокородие" допил чай единым глотком, раздумывая, потом по-птичьи быстрым, рваным движение дёрнул головой — скрывая недовольство:

— Да ладно, пусть их. Открой... Эй, ты чего, Сифка? Зачем такая кислая рожа? — он поднялся и подошёл ближе к воспитаннику. — Ну что?

— Тогда без меня разговаривайте, — Сиф отвернулся.

— Ты к ним никогда не привыкнешь?

— Я их никогда не прощу, — Сиф сжал зубы. — Разрешите... я к Алёне пойду.

— Эх ты, ординарец... — Заболотин-Забольский протянул руку, чтобы взъерошить волосы офицерику, но на полпути убрал, перехватив далёкий от дружелюбия взгляд. При воспоминаниях о войне Сифка становился диким зверьком. Прикосновения этот зверёк не переносил, поэтому полковник кивнул: — Разрешаю, куда я денусь. Только открой деятелю новостей всё-таки.

Сиф вышел в коридор, обулся и, натянув на лицо не дружелюбное, конечно, но хотя бы нейтральное выражение, со следующим звонком открыл дверь.