|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
Глава 17. О чем молчали волхвы
Ерёминскую по старинке называют станицей, хоть она меньше иного поселка. До революции здесь проживало под три тысячи душ обоего пола. Сейчас, от силы человек пятьдесят. Место мрачное, непричёсанное. Особенно, если смотреть со склона горы. То там, то сям, между кронами высоких глючин покажется, промелькнёт крытая дранью крыша, закудрявятся заброшенные сады у синей полоски реки Чамлык. Ни площади нет, ни околицы, ни своего колхоза. Пруды — и те заросли.
— Ну вот, Сашка, здесь я и родилась, — сказала бабушка Катя.
Она умела так оборвать любой разговор, что какую фразу после неё ни скажи, все будет невпопад. Пришлось замолчать и мне. Взрослый всё-таки человек, хоть и пацан. Понимаю.
А всё-таки жаль. Ведь мы говорили о времени и кресте. Тема возникла сама по себе, когда наша телега проезжала мимо одного из курганов, которые в этих краях принято называть "скифскими". Курган был настолько крут, что трактористы даже не рисковали взобраться на него с плугом и бороной, а тупо опахивали по кругу.
От края до горизонта поле было расчерчено всходами молодой кукурузы. На этом весёлом фоне вершина холма казалась мрачным пятном: кривые приземистые деревья с редкими листьями, низкий ползучий кустарник, да выгоревшая трава.
Я, честно сказать, на этот курган не сразу и посмотрел. Только после того, как Пимовна заострила на нём внимание, высказавшись в том плане, что "могилку разграбили, потревожили душу, а потом удивляются, откуда берутся пыльные бури".
Неровности и ухабы так настучали по моей многострадальной заднице, что она онемела. Пришлось соскочить с телеги и немного размяться пешком. Поэтому я сразу и не догнал, о какой могилке идёт речь. Стал уточнять:
— Вы это о чём?
— Да вот же! — Пимовна очертила левой рукой контур холма и, для верности, ткнула в центр кнутовищем.
Нет, эти травники, экстрасенсы и прочие колдуны — народ с прибабахом. Вспомнилось, как ещё одна бабка Екатерина, которую я встречу лет через сорок в том самом хуторе, где буду сажать веники, на голубом глазу утверждала, что плотные белые облака в небе нужны для того, чтобы в них прятались летающие тарелки. И вроде бы женщина с медицинским образованием, парня "афганца", от которого отказались врачи, за месяц поставила на ноги, а сказала — хоть стой, хоть падай! Эта тоже. Ну какая может быть связь между скифским курганом и пыльными бурями?! И потом, почему именно с этим? У нас их на каждом поле по три, по четыре штуки. Некоторые так приглажены тракторами, что сразу и не поймешь, курган это или просто пригорок с симметричными сторонами.
Я бы, наверное, промолчал, если б Пимовна не сморозила очередную глупость:
— Надо будет хоть простенький крестик под стволом дерева закопать. Глядишь, упокоится душенька.
Внутренне ухмыляясь, я задал вопрос на засыпку:
— Бабушка Катя, Вы хоть знаете, сколько этим курганам лет?
— Понятия не имею. А сколько?
— Не меньше пяти тысяч!
— Надо же...
Пимовна поудивлялась, поохала, потом до неё дошло:
— Так ты, Сашка, хочешь сказать, что люди в то время не знали креста? Напрасно ты так подумал. А ну, посмотри на солнце!
Я послушно смежил ресницы и повернулся в нужную сторону.
— Что-нибудь видишь?
— Солнце как солнце...
— Экий ты бестолковый! Внимательно присмотрись!
— Так слепит оно...
— У-у-у, Сашка! Ведун из тебя, чувствую, как из говна пуля. Не на само солнце нужно смотреть, а на то, как оно в твоих глазах отражается.
Я злился, поскольку не понимал, что конкретно хотят от меня. Приоткроешь ресницы — слепит, в носу свербит, чих накрывает. Захлопнешь — красные пятна. От моей вопиющей тупоголовости,
Пимовну тоже потихоньку начало накрывать:
— Ну, — с нескрываемым раздражением, переспросила она, — что-нибудь видишь?
— Свет, — отозвался я, и три раза чихнул.
— Какой свет?
— Яркий. Какой же ещё?
— Чтоб тебе повылазило! — с чувством сказала бабушка Катя. — Всё! Ничего больше не надо! Повертайся назад!
Некоторое время она шевелила губами. Матюкалась наверное, про себя, чтобы я не услышал. Но не сдалась. Потому, что сказала:
— Хочешь, Сашка, я объясню, что ты видел на самом деле? Ты видел небесный крест. Первый луч опускается сверху вниз, второй — слева направо. А между ними сияние, играющий ореол.
— Нет, — возразил я, — лучи были сильно смещены вправо, и больше походили на букву "Х". Поэтому я не сразу и разобрал, что это такое.
— Ничего удивительного, — хмыкнула бабушка Катя, — сейчас ведь, не двенадцать часов, а уже, слава Богу, без четверти пять! Крест, потихоньку смещается, как стрелки на циферблате часов. И главное, какой ты свет ни возьми — от звезд, от луны, от электрической лампочки — он всегда месте стоит. У одного только солнышка движется. Живое оно. Я, Сашка, порой думаю, что это и есть Бог. Прости господи меня неразумную, если обидела словом. Прости, сохрани и помилуй...
Пимовна зашептала свои молитвы, а я смежил ресницы и ещё раз взглянул на пышущий зноем, огненный шар, изумляясь в душе. За кажущейся обыденной простотой скрываются такие глубины! И как я не знал этого раньше?!
За третьей горой дорога пошла на долгий пологий спуск. Кони сорвались на рысь, веселей застучали подковами.
— Слава Богу! — сказала бабушка Катя и, обернувшись, перекрестилась в сторону уходящей вершины.
И что её так насторожило? Никакой отрицательной энергетики в окружающем воздухе я не почувствовал. Наоборот, саженцы кукурузы у подошвы кургана были крепче и выше своих собратьев, и отличалась по цвету в темно-зеленую сторону.
— А как вы определили, что это место особенное? — спросил я, посунувшись в сторону, чтобы не мешать широкому, от души, крестному знамению.
— Ой, Сашка, не хочу! — Пимовна, вдруг, подпрыгнула на седушке. — Поганое это дело...
Нет, странная она все-таки женщина! Сама ведь открыла тему, а я, типа того что, её обломал.
* * *
Главной станичной улице позавидовала бы иная столица. Она была широка, как душа пьяного казака. Саманные хаты ютились по ней, как шашки на черно-белой доске в самом конце партии: то через клетку, то через две-три. Только в одном месте соседские плетни стояли параллельно друг другу, и это вносило в пейзаж маленький диссонанс.
Почувствовав близость жилья, кони пошли веселей, обогнули глубокую лужу, белую от гусей. Здесь никто им не мазал шеи разноцветною краской, чтобы отличить своих от чужих. Да, скорее всего, и не пересчитывал никогда.
Возле одного из дворов бабушка Катя хотела остановиться. Я это прочёл по её глазам. От самого склона они у неё были как, всё равно, у мраморной статуи. В том смысле, что смотрели в какую-то одну, отстраненную точку. А тут, типа сконцентрировались. С минуту поразмышляв, она, на манер цыган, всосала губами воздух, породив прерывистый звук, заменяющий им общеизвестное "но!" и всплеснула вожжами над спинами лошадей. Копыта послушно зачавкали по раскисшему чернозему в сторону магазина сельпо.
Это был пятистенок из красного кирпича, переоборудованный для общественных нужд. Крыльцо в четыре ступени выходило на улицу, и было красиво обрамлено старинной кованой вязью.
Разгружали хлеб из местной пекарни. Шофёр-экспедитор доставал из оцинкованной будки тяжелые поддоны с буханками и, краснея лицом, таскал их в раскрытую дверь, подпёртую шваброй.
Был он в широком белом переднике, обернутом вокруг голого торса и черных бухгалтерских нарукавниках. Жарко. Промасленная спецовка в темных разводах пота, была аккуратно разложена на капоте, и исходила паром. Особенно убивало полное отсутствие очереди. Здесь что, не едят свежего хлеба?
Из местных аборигенов я приметил только бабусю в больших роговых очках. Она восседала на низкий скамейке и продавала тыквачные семечки. Большой стакан десять копеек, маленький пять. Я знаю. У нас такие бабуси торгуют на каждом углу.
Пимовна с ней поздоровалась, притулилась рядом на корточки. Пару минут они пообщались, потом обнялись и заплакали.
Я отвернулся, ещё раз, с прищуром, глянул на солнце. Оно уже
потеряло былую силу и зависло над высоким частоколом хребта, будто бы размышляя, за какую вершину сподручней сегодня упасть. Раскаленная за день земля, выжимала из себя последнюю влагу, и легкое марево играло у горизонта. Только небесный крест не терялся на зыбком фоне, не преломлялся в заснеженных склонах. Он был по-прежнему геометрически точен и строг. С точки зрения земного будильника, на вселенских канцелярских часах было без двадцати шесть...
— Гыля, городской! Дам по башке, улетишь на горшке!
Я сбросил глаза долу. На грешной земле тоже произошли серьёзные перемены. Рядом с очкастой бабусей, неизвестно откуда нарисовался чумазый пацан с выцветшей добела нечесаной шевелюрой. Он строил мне рожи. Что касается Пимовны, то её уже не было. Наверное, зашла в магазин.
Если мне что-то сейчас и хотелось, то драться меньше всего. А придётся. Сегодня без этого никуда.
— Городская кры-са родила Бори-са, — кривляясь, загнусавил пацан. — Положила на кровать, стала в жопу целовать!
Вот говно из-под жёлтой курицы! Я ни разу не был Борисом, но типа того, что булыжник в мой огород. Заедается, падла! Придётся давать в бубен, но для начала восстановить словесное статус-кво.
— Ты не Лермонтов, не Пушкин, а простой поэт Звездюшкин! — выпалил я, слезая с телеги.
Нет, я сказал именно "Звездюшкин", а не то, что вы сейчас подумали. Сориентировался. В последний момент переложил язык с поправкой на Пимовну. Она ведь, из местных. В это станице ей всё на раз донесут. Узнает она — значит, узнает дед. А мне оно надо?
В годы моего детства рифмованная дразнилка ударяла в три раза больнее обычной. Собственно говоря, так я и напрактиковался писать стихи. Но этот экспромт про Пушкина был рождён другой головой. Так отозвался о моем хулиганском творчестве, третий штурман ледокола-гидрографа "Петр Пахтусов", Валерка Унанов.
Тем не менее, сейчас его опус прозвучал в тему и оставил станичному забияке только один аргумент — кулаки.
Я выдал ему по соплям, как говорится, в два клика. Обозначил прямой справа, но "гостинец" попридержал, не донес, оставил на полпути. Когда обе его руки вскинулись в суматошной защите и оголили пузо, последовал еще один финт. С утробным выдохом "н-на!", я наклонился влево и дернул плечо вперед. Пацанчик повёлся и снял часовых. Верней, перебросил на опасный участок фронта. Естественно, получите дозвон.
В нос не попал, но губы подраспушил. А больше ничего не успел. Не дали. Хозяйка тыквачных семечек оказалась на редкость проворной. Я и момента не уловил, как она подскочила со своей табуретки и вклинилась в побоище с тылу. Это было так неожиданно! Особенно для меня.
— Када ж ты, падла, угомониссе?! Када ж я, на старости лет, спокою дождусь?! — орала она неожиданно низким голосом, охаживая потерпевшую сторону, невесть откуда взявшейся палкой из ствола конопли.
Очки у нее были как будто приклеены к переносице. Даже не вздрагивали.
— Ба! Ну, перестань! Он первый начал! — притворно захныкал пацан, уворачиваясь от гулких ударов. Палка была полой, и больше гремела, чем причиняла боль.
— Ты из меня дуру не строй!..
Я потихоньку залез в родную телегу и затаился на передке, подальше от семейных разборок. Белобрысый сказал "ба", а чужих так не называют. Моя очередь подоспеет потом, когда возвратится Пимовна. Это тоже одна из взрослых традиций того времени: каждый успокаивает своего. Так что, будет и мне сегодня Звездюшкин.
И подвернулся же под руку этот кашкарский петух! — я с ненавистью взглянул на невзрачного пацана и почему-то подумал, что валить его надо было не встречным, а боковым. Ведь точка опоры была у него, в тот момент, на самых носочках.
— Чего это они тут не поделили?! — спросила бабушка Катя.
Так искренне удивилась, как будто мальчишечьи драки это такая же редкость, как заезжий "Зверинец", который заглядывает к нам в захолустье не чаще раза в году.
Она возвращалась к телеге с только что купленной сеткой — авоськой, наполненной пакетами и кульками из плотной желтой бумаги. В правой руке, на излёте, держала за горлышки две бутылки "казенки" с пробками, запечатанными тёмно-коричневым сургучом. Наверное, из старых запасов. В удалённых магазинах "Сельпо" можно было свободно купить любой дефицит. Вплоть до японских туфлей. Импорт в то время распространялся по торговым сетям централизованно, равномерно и более-менее справедливо. То, что в Москве отрывалось с руками, в сельской глубинке зачастую считалось неходовым, залежалым товаром.
"Ох, сладки гусиные лапки!", — когда приходилось к слову, повторял дед. — "А ты едал?" — "Нет, я не едал, но мой прадед видал, как барин едал!"
Так вот, эта эксклюзивная водка, которую бабушка Катя несла в правой руке, была для меня теми самыми "гусиными лапками". Не пробовал никогда, и видел единственный раз, на новогоднем столе нашей камчатской квартиры.
— Чего это они тут не поделили?!
— Да вот, — подтвердила наблюдения Пимовны старушка в очках, — глазом не успела моргнуть, а уже поскублись!
— Сашка! — в глазах бабушки Кати промелькнули серые тени. — Не тебе ли Степан Александрович давеча говорил: "Веди себя хорошо, чтобы мне перед людями не было стыдно"? Это ты так сполняешь его наказ?!
Я сгорбился, потупился и засопел, всем своим сокрушенным видом, демонстрируя чистосердечность раскаяния. Руки бабушки Кати, в отличие от её слов, двигались размеренно и спокойно. Сетку она аккуратно поставила в уголок, бутылки переложила рукавами моей фуфайки.
Нет, такой замечательной водки, я обязательно сегодня лизну. Хоть капельку, но лизну. — Думал я, старательно заставляя себя заплакать. — Хрен с ней, с хворостиной! Упущу такую оказию, мужики меня не поймут!
Какие мужики мне, сдуру, на ум пришли? Те, с которыми в морях бедовал, давно за чертой, забросившей моё прошлое в далекое будущее. Да и сам я здесь на птичьих правах. Дождусь вот, когда Пимовна выговорится, заткну подходящую паузу словами "я больше не буду" и посчитаю, сколько конкретно мне ещё остается до полных сорока дней.
Только не было её, этой паузы.
— Васька! — повысила голос бабушка Катя. — Ты что это там притих? Знает кот, чью сметану сдул? А ну-ка иди сюды!
Звездюшкин не торопился. Пока его "ба", причитая и охая, складывала товар и пожитки в небольшую тележку, переделанную из детской коляски, он ковырял коричневой пяткой кротовью нору.
— Я кому говорю?!
Вместе с именем, прозвучавшим на всю станицу, Васька в моих глазах, сразу обрел статус, чуть ли ни своего человека. Хрен его знает, вдруг родственник? Вон как Пимовна с "ба" обнимались! Я даже стал смотреть на Звездюшкина без прежнего негатива.
Он подгребал бочком, приставными шагами, настороженно глядя из-под излома белесых бровей. По вывернутой нижней губе сочилась сукровица, что придавало его лицу, характер обиженный и плаксивый. И правда, чего это я психанул? Смалился, старый дурак...
— Так что вы там с Сашкой не поделили? — еще раз спросила бабушка Катя.
|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
