Знакомство

Знакомство

Где-то я читал, что уровень свободы общества можно оценить по тому, как живется не таким, как все. По этой метрике, общество, где я вырос, было не очень-то свободным.

Ну, то есть, на словах-то все говорили, что ты же нам родня. Или что ты же с нашей улицы. Или ты же с нашей деревни. Поэтому мы хотим тебе добра. Ну, или, во всяком случае, пропасть-то мы тебе не дадим. И это даже в некотором роде верно. Пропасть, конечно, не дадут. Жить, впрочем, тоже не дадут. Но что это я о грустном...

Родился я и вырос в селе Усть-Баргузин. Это на Земле, на берегу Байкала. Ну, песню про баргузин, наверное, все слышали, поэтому, наверное, про Байкал все догадались. Из песни это сложно понять, но там поется про ветер баргузин. А есть еще река Баргузин. На самом деле, три из четырех главных байкальских ветров — баргузин, сарма и култук — названы по рекам. Четвертый ветер, верховик, по логике надо было бы назвать нижней ангарой, но, наверное, так было бы слишком длинно. А если бы назвали просто ангарой, то было бы непонятно, про какую Ангару речь.

Село наше расположено, как можно понять из названия, у устья Баргузина. Он течет по очень широкой долине, иногда ее даже называют котловиной. Геологи говорят, что это тектонический разлом — и правда, сложно поверить, что вода могла бы проточить такое. А вокруг долины стоят горы, Баргузинский и Икатский хребты. Они не очень высокие, около 2 тысяч метров от уровня моря. Но все-таки это настоящие горы, гольцы. Вскарабкавшемуся на вершину не стыдно называть себя альпинистом. Кое где до самой осени сохраняются снежники, а дальше на север и вглубь континента есть и настоящие ледники.

Недалеко от нас находится полуостров Святой Нос. Ну, что считать полуостровом. Сам полуостров — это даже не гора, а целый горный хребет длиной 50 километров, отколовшийся от берега и сползший на два десятка километров в озеро. Геологи говорят, что он сполз туда в совершенно нефигуральном смысле. Байкальский рифт — это трещина в земной коре, уходящая в мантию на глубины 60-90 километров. Ни одна горная порода на Земле не может удержать крутой склон такой высоты, поэтому края трещины обваливаются и оползают в нее. Большая часть массивов, конечно, разрушается, но там, где породы попрочнее — там получаются целые отколовшиеся горы, вроде Святого Носа или острова Ольхон.

Геологи опять-таки говорят, что всего несколько тысяч лет назад Святой Нос был островом. Но потом реки, Баргузин и Чивыркуй, нанесли в пролив песка, а волны сформировали из этого песка плавно изгибающуюся косу, соединяющую горный массив с континентом.

Название Баргузин бурятское, или, точнее сказать, монгольское. В средневековых летописях монголы называли земли к северу от Селенги Баргуджин Токум — окраина, глушь. Южнее, в районе Гремячинска или Котокеля, есть более-менее сухие равнины и луга, где можно пасти коней и даже коров. А на север — сплошные горы, леса и гольцы, даже со снежниками. А где найдется ровное место, так там болото.

Русским в этих местах тоже не особая благодать. Места под пашню нету, можно только разводить огороды — а в открытом грунте вызревает одна только картошка. Даже для огурцов или помидоров нужны парники.

До войны, главным источником дохода был туризм. Село наше тогда считалось поселком городского типа. У нас был аэропорт, хотя он принимал только маленькие самолеты и часто бывал закрыт из-за ветров или туманов. Был причал с промытым фарватером, чтобы к нему могли подходить суда на подводных крыльях. Вдоль пляжа стояли трех— и пятизвездочные отели, весь берег залива был утыкан турбазами, коттеджами, пунктами проката квадроциклов, снегоходов и ховеркрафтов.

Развлечений для туристов вокруг было множество. Вдоль всего Байкальского рифта много горячих источников. Есть они и у нас. Баргузинский и Чивыркуйский заливы к августу прогреваются так, что вполне можно купаться. На перешейке Святого Носа есть озеро, оно вообще теплое. Вода в Байкале очень прозрачная, так что даже на пляжах интересно понырять с аквалангом, а уж возле скал... Рыбки, конечно, не такие разноцветные, как на тропических островах, но все равно есть на что посмотреть. Да и просто места вокруг красивые.

Война нас непосредственно не затронула, но вся туристическая роскошь быстро сошла на нет. Стальные каркасы отелей разобрали на металлолом, только от одного оставили бывший рецепшн — там теперь уездная управа. Стеклопакеты для него заказывают в Иркутске, но заказы выполняют долго. Сколько себя помню, там всегда два или три окна были заделаны гетинаксом или каким-нибудь еще оргалитом.

С уходом туристов, большая часть населения тоже поразбежалась. А кто не разбежался, тем пришлось адаптироваться к новым условиям. Ну, как адаптироваться — промышленности нет, сельским хозяйством не проживешь, остается охота и собирательство.

Помнится, уже классе в шестом, когда нам начали рассказывать историю древнего мира, училка стала нас попрекать — не меня одного, как обычно, а нас всех — что мы живем присваивающим хозяйством, как древние люди в мезолите, и потому с особенным уважением должны относиться к папуасам, которые представляют одну из древнейших земледельческих культур на Земле.

Ну, у папуасов своя жизнь, а у нас особого выбора не было. Кедра, как говорится, лазим, шишка бьем, бурундук — ну, вы поняли. Повыше в горах растет стланик, с него шишку и бить не надо, можно руками собирать. Орехи, правда, у него мелкие, но такие же вкусные. Главное это сделать вперед тех самых бурундуков.

Один пацан хвастался, что его отец умеет находить бурундучьи кладовые. И правда, он показывал орехи, якобы взятые оттуда: чистые, крупные, буквально один к одному — и на скорлупе у некоторых явные царапины от зубов. Как он это делал, я не знаю, мой отец этим секретом не владел, а тот пацан не делился.

Ну, понятно, одними орехами не проживешь. Еще, конечно, собирали ягоду. Садовая ягода у нас растет плохо, кроме, разве что, смородины. А в тайге и в болотах можно набрать дикой — бруснику, чернику, гонобобель (я всю жизнь считал, что на старорусском это голубика, но когда попробовал здешнюю голубику, что-то засомневался), ту же смородину. Есть любители, берут еще жимолость, но моя мать ее не любила, считала что она слишком горькая — и мы с отцом ее никогда не брали. Три-четыре горбовика — и, можно считать, годовую норму витамина C на семью получили.

С охотой у нас сложнее. Некоторые, конечно, браконьерят горностая и соболя, но это дело рискованное, и громко про это не говорят, и уж совсем невозможно услышать, кому они сбывают добычу. Зайцы, лисы и американские норки — это законная добыча, но возле жилья их мало. Как на Байкале появились норки, я не знаю. Одни рассказывают, что их целенаправленно завезли в советское время, другие — что они сбежали со зверофермы в Иркутске и как-то прижились.

Вообще, всерьез охотничать без снегохода или квадроцикла тяжело, а их в селе мало. Но у кого есть транспорт, те могут забраться повыше в горы, и добыть не только зайца или лису, но и какую-нибудь косулю или кабаргу. Кабарга — это такой забавный зверь, вроде оленя, только вместо рогов у него клыки. У отца моего было ружье, но на охоту мы с ним ни разу не ходили, и сам он, на моей памяти, стрелял только уток.

Главный источник пищи себе и на продажу в наших местах — это, конечно, рыба. До войны на берегах жило полно народу, и все с катерами или, хотя бы, лодками, а туристы съедали все, что удавалось поймать. В те времена, конечно, за ловлей следили, квоты продавали за деньги. После войны, количество рыбаков поуменьшилось, а популяция рыбы быстро восстановилась. Одного только омуля в море можно брать центнерами, если умеючи. Нашлись энтузиасты, которые восстановили старинный консервный завод — он и обеспечивает не только село, но и все окрестности живыми деньгами.

Кроме омуля, есть много рыбы попроще. Есть пресноводный сиг, окуни, плотва. Есть много форелей — ленки, хариусы, гольцы — но их удобнее брать не в море, а в реках, когда они идут на нерест. В справочниках часто упоминают даже тайменя, но что-то я никогда не слышал, чтобы его реально ловили в Баргузине или притоках. Здесь, конечно, тоже выращивают рыбу. Вроде бы, тоже называетс я форелью, но от дикой рыбы на вкус отличается больше, чем баранина от кабарги. А впрочем, где вы могли попробовать кабаргу... А чего-то хотя бы отдаленно похожего на омуля тут и вовсе нету.

На мелководье, и в самом озере, и в реках водятся пресноводные бычки, мы их называли "ширками" за очень широкие жабры. Мы с пацанами их ловили при помощи остроги из палки и примотанной на конец вилки. При достаточном сочетании удачи и навыков за час можно набрать на неплохую жареху.

Само село наше, как я его помню, было похоже на российские деревни XX или даже XIX века. Широкие немощеные улицы, асфальт оставался только на Баргузинском тракте и на двух переулках, возле управы и возле школы. Одноэтажные дома из кругляка, у кого побогаче — из бруса. Дровяные печи и гигантские поленницы во дворах. Летние кухни, тоже с дровяными печами. Электричество от дизель-генератора, их было три или четыре на село, я уже точно не помню. Один, точно помню, был двойного режима, мог работать и на жидком топливе, и на генераторном газе. С довоенных времен оставалось много солнечных батарей, их часто удавалось очистить и оживить, но без аккумуляторов ими было неудобно пользоваться, а аккумуляторы столько не живут.

Самое значительное изменение по сравнению с XX веком — вместо сортиров во дворах, во многих домах были теплые туалеты с септиками и с дренажными сетями под огородом. В селе был центральный водопровод, магистральные полиэтиленовые трубы сохранялись еще с довоенных времен. Написав это, я понял, что не помню, как был устроен водозабор: прямо из реки брали воду или из какой-то скважины. В реке вода была чистая, только мутноватая по сравнению с байкальской, поэтому вполне возможно, что и из реки.

Родители мои были не особо богатыми, но и не самыми бедными. Дом у нас был из кругляка, но большой и крепкий. Был у нас теплый сортир, и горячая вода из змеевика, вмурованного в тело печи.

Одной из главных проблем в нашей жизни была транспортная изоляция. Вдоль берега озера проходил Баргузинский тракт, соединявший Верхнеудинск (до войны он назывался Улан-Удэ) с верховьями Баргузина. Но тракт этот был тупиковым, поэтому содержался он не очень хорошо. А ехать по нему было далеко, 256 километров от нас до Верхнеудинска.

Еще до войны его неоднократно пытались продолжить до Верхнеангарской котловины, до БАМа, но все как-то или денег не хватало, или находились другие приоритеты. А уж после войны сколько-нибудь серьезного дорожного строительства в наших краях не было.

Главным транспортом в наших краях был Байкал. Всю навигацию по нему ходил пароход "Черский". Ну, пароходом его только называли, это был газогенераторный теплоход, но вспомогательная паровая установка там была. На нем в село доставляли большую часть продуктов и товаров, и на нем же вывозили большую часть продукции нашего рыбозавода.

У многих в прибрежных селах есть рыбацкие шхуны или моторные лодки. Идти по воде медленнее, чем ехать на машине, зато комфортнее, так что даже вдоль нашего берега многие перемещались по воде. А уж на другой берег... Скажем, до Хужира от нас по прямой 110 километров, их можно пройти за день — считается, недалеко. А если ехать по дороге, надо объезжать весь Байкал, выйдет почти тыща километров.

Но навигация на Байкале короткая. Лед сходит только в июне. А в ноябре, хотя никакого льда еще нет, но воздух холоднее нуля по цельсию, поэтому начинается обледенение надводной части, которое опасно даже для больших судов. Уже в октябре в море без большой нужды стараются не выходить.

В январе у берегов становится лед, так что многие водители ездят не по тракту, а по льду — опаснее, зато подвеска меньше разбивается. А с февраля и примерно по конец марта Байкал становится проходим для автотранспорта по всей длине и ширине, так что можно доехать и до Хужира, и до Листвянки.

Во многих постапокалиптических книжках, которые я читал, одной из главных проблем считают отсутствие нефти. И здесь меня часто спрашивали, как же вы там, на Земле, без нефти. Ну, на самом деле, мы там не совсем без нефти. Многие старые месторождения, считавшиеся исчерпанными еще в XX веке, продолжают давать нефть, пусть и не в таких количествах — но у нас и потребление пониже. Кроме того, многие НПЗ, например Ангарский Нефтеоргсинтез, были перестроены для синтеза углеводородов из угля, по процессу Фишера-Тропша. Так что нехватка моторного топлива и других нефтепродуктов — это не главная наша проблема.

В общем, перечитав, как я все это описал, получается, что житуха у нас была неплохая. Такое впечатление создается потому, что я забыл упомянуть самое главное. Деваться от этой жизни было абсолютно некуда. Поехать учиться в город было самой реальной возможностью вырваться оттуда. Но для этого надо было получить справку в управе. Теоретически, на учебу такие справки выдавали бесплатно, но это теоретически. А на практике, у моих родителей таких денег не было. Опять же, само поступление, как я слышал, тоже было не бесплатно, особенно с плохими школьными оценками — а отношения с учителями у меня не складывались.

Конечно, можно было еще поступить в армию или в полицай, но как-то я совсем не чувствовал в себе влечения к этим занятиям — а поступление в полицай тоже было не очень-то бесплатно. На практике, во всяком случае.

А в ту жизнь, которая мне была предначертана по рождению, я как-то плохо вписывался. Я, честно говоря, до сих пор не понимаю, в чем была проблема — но поскольку такая проблема была только у меня, то я готов поверить, что это была именно моя проблема.

Еще до школы я замечал, что со мной что-то не то. Когда я молчал, пацаны меня шпыняли, что я молчун. Когда начинал говорить — говорили, что я зануда. А уж когда начинал говорить про то, что мне было интересно — ну, тогда уж вовсе хоть святых выноси. Меня больше всего расстраивало, что никакой выход из этой ситуации не годился. Что бы я ни делал, все равно оказывался виноват.

В школе стало еще хуже. Еще в первом классе училка мне сказала, что до войны такого, как я, отвели бы к врачу, он бы мне прописал риталин, и я бы стал как шелковый. Я уж даже не помню, чем именно я это спровоцировал. Уже здесь я все-таки сходил к невропатологу, он внимательно послушал все мои рассказы, осмотрел, даже снял энцефалограмму, и сказал, что у меня, конечно, есть стресс от резкой смены обстановки, и понаблюдаться мне не помешало бы, но причин прописывать что-то сильнее витаминов он не видит.

В общем, сами по себе занятия — и рыболовство, и походы в тайгу за шишкой и ягодой — у меня отвращения не вызывали, но в коллектив я как-то не вписывался. Поэтому я начал себе искать занятия и развлечения, отдельные от коллектива — и нашел школьную библиотеку.

Довоенных бумажных книг к тому времени не сохранилось. Ну, в городах-то, наверное, их найти можно было. Но в деревне даже обеспечить нужное для длительного хранения бумаги постоянство влажности практически невозможно. А новых книг не издавали, кроме школьных учебников. Все книги в библиотеке были в компьютере.