Конец империи

1. Царь Ники

Наш царь — Мукден, наш царь — Цусима

В котором разуму темно

К. Бальмонт

—

Murdered! Этот Божий, этот Святой Человек! Our Friend. И кто убил? Your cousin, your niece's husband! И злодеи до сих пор go unpunished! Without that Holy Man we are condemned to death! — высоким голосом, почти визжа, кричала Аликс, перемешивая русский с родным английским.

Ники смотрел на покрывшееся красными неровными пятнами лицо супруги и думал о том, о чём в таких ситуациях обычно думают стареющие пятидесятилетние мужчины. О том, что двадцать два года назад он женился на милой, красивой, нежной принцессе, которая сейчас превратилась в сварливую, истеричную страшноватую бабу с обвисшими по краям щёками, подчёркивающими большой выступающий подбородок, запавшими глазами, морщинистым лбом. Разница была в том, что в его случае слово "принцесса" использовалось не в фигуральном, а прямом сысле, поскольку Аликс была принцессой Гессен-Дармштадтской, ставшей императрицей Александрой Фёдоровной, женой императора Николая Второго. А он, Ники, и был этим самым императором.

Поводом для очередного скандала послужили сороковины со дня убийства Григория Распутина, которого жена считала святым и, вспоминая о нём, до сих пор не могла успокоиться.

— Excuse me, Madam, I must go — вежливо сказал император, спокойно по-военному повернулся через левое плечо и вышел, проявив своё неудовольствие лишь сухим тоном и официальным обращением. Он не выносил скандалов, сам никогда не кричал и не терпел, когда на него кричали.

Да, он распорядился отпустить своего двоюродного брата Дмитрия, князя Феликса Юсупова и Пуришевича, которых арестовали по приказу императрицы после убийства Распутина. В отличие от императрицы он регулярно знакомился с результатами полицейской слежки и прекрасно знал, что поведение "святого старца" полностью соответствовало его фамилии. И если его убийц и можно было в чём-то упрекнуть, то только в том, что они не прикончили этого негодяя раньше! Скольких проблем можно было бы избежать. Он вспомнил, как полгода назад ему показали листовку из тех, которые немцы разбрасывали с дирижаблей на передовой. На ней был изображён кайзер Вильгельм, опирающийся на свой народ и он, Николай, опирающийся на детородный орган Распутина!

Царь сжал пальцы правой руки в кулак и вошел в свой кабинет, толкнув дверь несколько резче, чем обычно. Его взгляд наткнулся на портрет отца, висевший над столом, на котором Александр Третий стоял, взявшись согнутой рукой за край шинели и сжав её в кулак. Он невольно взглянул на свой кулак, который, по сравнению с отцовским, смотрелся как горошинка на фоне картофелины. Два аршина пять вершков — с детства его высокорослые дядья смотрели на своего коротышку племянника, удивляясь, в кого он мог уродиться, и называя его за глаза Ники-дурачком, имея ввиду умственные способности — также не очень высокие.

Настроение императора испортилось. Из стоявшей на столе стопки он взял папиросу, из кармана гимнастёрки достал мундштук в золотой оправе, вставил в него папиросу, щелкнул настольной зажигалкой и с наслаждением закурил. Стопка была золотая, отделанная по краю бриллиантами, зажигалка — из золочёной бронзы в виде пожарника, держащего в руке факел, из которого и вырывалось пламя. Папиросы были набиты ароматным турецким табаком, который успокаивал, помогал держать себя в руках. А поскольку нервничать приходилось часто, то и курил царь много.

Ники нажал на кнопку электрического звонка, вызывая камердинера.

— Алексей Егорович, идём на прогулку, — сказал царь, кивнув на стоявшие на подставке в пирамиде ружья.

Камердинер склонил худую с залысинами голову.

— Изволите взять Лебо или Дарна, Ваше императорское величество?

— Лебо, — коротко ответил Ники, предпочитавший сделанные на заказ бельгийские бескурковки.

Через несколько минут по обширному заснеженному парку возле Александровского дворца шла процессия, состоявшая из императора с ружьём на плече, следовавшего за ним камердинера с запасным ружьём в руках и державшимися в трёх саженях позади двумя охранниками. Перейдя по мосту через Фасадный пруд, они свернули налево и вскоре вышли на главную аллею, направляясь в сторону Арсенала и Ламского павильона. Зима 1917 года была снежной и умеренно-морозной. По обе стороны аллеи возвышались валики снега; тёмные, почти чёрные, стволы и ветки дубов и лип расчеркивали серое небо. Император внимательно вглядывался в кроны деревьев, продолжая размышлять об отношениях с женой.

Правы были родители, отговаривая его от женитьбы на Аликс. Мать и отец терпеть не могли как Германию, в которой она родилась, так и Англию, где она воспитывалась. Почему он так упорно наставал на этом браке? За эти годы он не видел ничего, кроме бесконечных скандалов, истерических припадков и постоянных жалоб на плохое здоровье. Сын, наследник, родившийся после четырёх дочерей, оказался неизлечимо болен и постоянно балансировал на грани жизни и смерти из-за гнилой гессенской крови. Высокомерное поведение императрицы, её нежелание считаться с чьим-либо мнением и обычаями двора вызвали единодушную ненависть придворных, а в армии, воюющей против германцев, распространялись слухи об измене императрицы. Английские газеты прямо обвиняли супругу императора в том, что она выдала немцам время и маршрут следования крейсера HAMPSHIRE, который был взорван немецкой подводной лодкой, и на котором погибла направлявшаяся в Россию военная делегация во главе с военным министром фельдмаршалом лордом Китченером. До ладно бы газеты! Но ведь и сама Аликс писала ему "По мнению нашего Друга для нас хорошо, что Китченер погиб". Да чтоб ей провалиться вслед за этим Другом, Распутиным!

Нет, так не годится. Грех так даже думать. Он не Иван Грозный, который не задумываясь заточал нелюбимых жен в монастыри, а некоторых так вообще травил и топил. Пусть всё идёт как есть и как Бог положит! Ники остановился, снял шапку и перекрестился, подняв голову в сырое покрытое серыми тучами небо.

Вслед за царём остановились и остальные. Камердинер также снял шапку и перекрестился, предварительно повесив на плечо запасное ружьё. Охранникам креститься не полагалось: по инструкции он должны были неотрывно наблюдать за августейшей особой и окрестностями, чтобы упредить малейшую опасность. Никто из них не удивился. На прогулках царь часто неожиданно останавливался, обращаясь к Всевышнему.

"Молится о здоровье сына", — подумал камердинер.

"Молится за народ", — заключил один охранник.

"Просит победы над германцем", — решил другой охранник.

Как обычно, все они ошиблись.

За здоровье наследника молились с самого рождения уже двенадцать лет, и его болезнь стала чем-то привычным. Ники хорошо помнил толстую, одутловатую физиономию королевы Виктории, с которой он встречался во время визита в Англию двадцать лет назад. Близко посаженными, прикрытыми толстыми веками, навыкате, глазами старушенция напоминала пустоголовую козу, и это впечатление ещё больше усилилось, когда она стала уговаривать его послать войска в Судан на помощь англичанам. Это к неграм-то! От этой английской хрычовки и стала гулять по потомкам мужского пола зараза гемофилии. От неё умер брат царицы, гессенский принц Фридрих; её племянник, прусский принц Генрих; двоюродные племянники, испанские принцы Альфонс и Гонсало. А сейчас смерть буквально витала над единственным наследником российского престола, цесаревичем Алексеем.

Народ царь любил, но как-то больше абстрактно и на расстоянии. Когда этот народ 9 января 1905 года стотысячной демонстрацией подошёл к Зимнему Дворцу, Ники объявил военное положение и уехал в Царское село, предоставив действовать своему дяде. Тот не нашел ничего лучшего, как отдать приказ стрелять в безоружных людей, несших иконы и хоругви. После этот расстрела к Ники приклеилось малопочётное прозвище "Кровавый". Конечно, приказ отдавал не он. Он просто уехал. Уезжать, увиливать, отстранятся, уклоняться от принятия неприятных решений и вообще от любых неприятностей было очень типично для царя. Хотя это мало помогало и даже, наоборот, усугубляло ситуацию, так как, избежав одной неприятной проблемы, он тут же стакивался с другой, еще более неприятной. Спокойно просидев в Царском Селе и предоставив дяде принимать решение о расстреле демонстрантов, он затем столкнулся с комом проблем русской революции. После которой получил ещё одно прозвище — "Вешатель". Хотя вешал не он, вешал Столыпин, по предложению которого были созданы военно-полевые суды, рассматривавшие дела в ускоренном порядке. Да и повесили всего-то десяток тысяч бунтовщиков.

Самое скверное было то, что он ничему не мог научиться, продолжая вилять и увиливать, так и оставаясь всю жизнь Ники-дурачком.

Император надел шапку, нервно пригладил рыжеватую с небольшой проседью бороду и подкрутил кончики усов.

Никто не догадывался, что клинообразную бородку и закрученные на концах усы он завёл по примеру Наполеона Третьего. Когда в 1892 году родители прочили ему в жены французскую принцессу Елену Орлеанскую, он внимательно вновь перечитал историю Франции и восхитился решительностью, авантюризмом, напором Наполеона — теми качествами, которые у него, Ники, начисто отсутствовали.

Да ... Hélène d'Orléans... вот уж была femme qui a du chien! Губки бантиком, высокая, стройная, и в тоже время в теле. Milk and roses, что называется...

Как и многим мелким мужичкам Ники нравились дамы высокие, представительные, крупные.

Ники прикрыл глаза, на его лице появилось мечтательное выражение.

Когда он ей по глупости отказал, ей сделал предложение герцог Кларенс, внук этой козы Виктории, но что-то у них не сложилось. Потом она ездила в Италию знакомиться с наследником Виктором-Эммануилом, но и там получилась незадача. В конце концов, вышла замуж за какого-то малозначительного герцога и живет с ним в Неаполе, родила двух здоровых сыновей. Двух сыновей... здоровых!

— Кхе-кхе, — кашлянул камердинер.

Ники встрепенулся. Они уже были возле Ламского павильона. На высокой липе возле забора сидела серая ворона, и, вытянув шею, вглядывалась вглубь огороженного пространства. В Петрограде было голодно, и птицы часто залетали в это место сада, где можно было найти еду. Несмотря на трудности с продовольствием в столице, лам продолжали регулярно кормить, и остатки зерна в их кормушках моментально расклёвывались пернатыми.

Царь быстро снял ружьё, пристроил к плечу приклад, тщательно прицелился и выстрелил. Длинный ствол выплюнул заряд дроби, от которой полетели в разные стороны перья, и ворона комом упала в сугроб. Ники отдал ружьё камердинеру и взял у него другое, заряженное.

— Ещё один трупик, — слабо улыбаясь, скаламбурил император (фамилия камердинера была Трупп). — Какой по счёту?

— В нынешнем году триста пятая ворона, Ваше императорское величество, — солидным басом ответил камердинер.

— А сколько я их отстрелял за прошлый год?

— Три тысячи двести двенадцать.

Ники задумался, производя в уме несложные вычисления. Получалось, что если продолжать такими темпами, результат в этом году будет выше. В серых глазах императора появилось довольное выражение.

— А кошек и собак?

— Сто две кошки и сорок три собаки, Ваше императорское величество.

Отстрел ворон, бродячих кошек и собак был для царя способом расслабиться, снять напряжение. Его отец, дед, прадед могли позволить себе прикрикнуть на провинившихся подчинённых, приложить крепким словом, стукнуть кулаком по столу. Это воспринималось подданными как нечто само собой разумеющееся. Но ведь они были крупными, высокими, статными мужчинами — настоящими царями. Отец мог и стол кулаком проломить. А он Ники, кого он мог напугать, размахивая своими крошечными кулачками? Разве что рассмешить.

Панически боясь поставить себя в смешное положение, Ники с детства выработал привычку сохранять спокойствие в любых ситуациях. Известия о разгроме русской армии японцами под Мукденом, гибели русского флота под Цусимой, начале революции, объявлении войны Германией — всё это воспринималось им с невозмутимым выражением лица, поразительным хладнокровием, которое неоднократно удивляло и изумляло, а часто и просто возмущало современников. Когда посол Германии граф Пурталес, вручил царю ноту и сообщил об объявлении войны в 1914 г., тот выслушал его абсолютно невозмутимо. "У меня сложилось впечатление, что мой высокий собеседник либо в необычайной манере одарен самообладанием, либо еще не успел, несмотря на мои весьма серьезные заявления, постигнуть всю грозность создавшегося положения", — писал потом Пурталес в мемуарах.

Граф Пурталес грубо ошибался.

Наглость германского императора просто взбесила царя. Этот урод, дядя Вилли, посмел требовать прекращения мобилизации, которую он Ники, объявил поле того, как Австрия объявила войну Сербии. Военный министр докладывал, что по плану Шлиффена Германия собиралась за несколько недель разгромить Францию, а затем и Россию. Кайзер самоуверенно заявлял: Paris for lunch, dinner at St. Petersburg. Война идёт уже больше двух лет, и где обедает и ужинает этот фанфарон? Да все в своём дворце в Потсдаме. Если будет на то Господня воля, это он, Ники скоро будет там ужинать!

— Ваше императорское величество! — воскликнул Трупп, указывая на упавшую ворону.

Неизвестно откуда взявшийся здоровенный кот незаметно подобрался к вороне и уже начал её потрошить, вцепившись в горло.

Ники немедленно приложил ружьё к плечу и начал целиться.

"Прямо как германец", — промелькнуло у него в голове. Серым окрасом и круглыми ушами кот действительно смахивал на немецкого пехотинца в серой шинели и каске с рожками по бокам. Как будто что-то почувствовав, кошара оторвался от добычи, повернул голову и посмотрел прямо на охотника круглыми жёлтыми глазам. Ники нажал на позолоченный язычок спуска. К его удивлению выстрела не последовало. Император отнял ружьё от плеча и растерянно посмотрел на него. Камердинер, переломив ствол запасного ружья, быстро запихивал туда гильзу, взятую из патронной сумки. Кот, вцепившись зубами в крыло, потащил птицу к дереву; полуотгрызенная голова вороны болталась на тонкой полоске кожи и волочилась по снегу, оставляя красные пятна. Трупп, наконец, защелкнул ствол и подал заряженное ружьё Ники. Однако было поздно: кот уже скрылся за толстым стволом дуба. Его довольное урчание было слышно за три десятка саженей.

Император, недолго думая, перемахнул через снежный бордюр и устремился к дубу, проваливаясь почти по пояс в сугробы. Камердинер и охранники последовали за ним. Щуплый царь в короткой тужурке уверено обставлял тяжеловесных охранников и долговязого камердинера, которые увязали полами длинных пальто в рыхлом снегу.

За несколько саженей до дуба царь вдруг исчез из вида и в тот же миг раздался выстрел.

Охранники остановились и выхватили револьверы, усиленно озираясь по сторонам.

"Где царь? Если просто упал, почему не встаёт? Неужто подстрелили крамольники?", — в панике думал старший из них. Другой охранник ничего не думал, просто изготовившись стрелять. Стрелять, однако, было не в кого.