На смерть А. Д.

Постепенно действительность превращается в недействительность.

Иосиф Бродский

1. Дягилев

А к полуночи все уходят, и Патрик остается в квартире один. С ним прощаются участливо и неторопливо, надевают шляпы и завязывают шарфы, говорят о завтрашнем дне: с кем-то встретиться и куда-то поехать, разобрать бумаги, взять билет в Париж — а лучше бы в Австралию или подальше, а потом поужинать вместе. "Попробуй сегодня уснуть без снотворного", — и он отвечает, что непременно попробует. "Мы тебе позвоним утром, часов в одиннадцать, хорошо?" — и он соглашается: да, пожалуйста, звоните, ведь я встаю очень рано. "Хочешь, я переночую с тобой?" — и он смеется: что ж, значит, я совсем состарился, раз мне предлагают такое, и никто не думает об этом дурно. И все уверяют хором, что он по-прежнему молод и очарователен, и обнимают его по очереди, желают покойной ночи; на лестнице становится тесно, когда они спускаются вниз, расчехляя зонты: потому что на улице должен быть дождь, а если нет, то все равно, нужно чем-то занять руки. Патрик смотрит сверху, как они исчезают, а потом возвращается к себе и гасит свет: ну, кончено, и очень хорошо, он остается один, и это вовсе не так уж страшно.

Чем бы заняться теперь: стереть пыль, переставить книги на полках, вымыть заново вымытую посуду? Долгая ночь впереди, и он уверен, что не уснет, да ему и не хочется спать. А вдруг придет кто-то еще, вдруг кто-то запоздавший поднимется к нему, жалуясь на погоду, на шоферов, на водопроницаемые плащи? "Милый мой, Лондон ужасный город! Нет пяти минут времени, чтобы сказать тебе два слова, все съехались, и идет кавардак". Он садится к столу и пишет, как привык — без начала, без даты, на ненумерованном листке, — пишет, что вспомнилось, чтобы больше это не вспоминалось, а потом перечеркивает и откладывает в сторону. Голос заменяется знаками препинания (это прекрасно сказано — будет сказано через несколько лет, в четырнадцатой и пятнадцатой строке из шестнадцати), он пишет никому и ниоткуда, но непременно с любовью, называет имена: "Серж Дягилев, Таллу и Моника, Беа, Джон, и другие, и другие", — перечисляя живых и мертвых, и расстается с ними, отпускает прочь.

"Теперь я ненавижу этот коридор и его спальню, — пишет он, — я ненавижу эту квартиру, потому что он жил здесь, потому что его здесь больше нет. Я не могу даже подойти к его двери, это невыносимо...". Впрочем, это вздор, все выносимо — и молчание, и опустевшая спальня, и закрытая дверь. Через час блюдце полно окурками до краев, страницы присыпаны пеплом вместо песка, и буквы проступают сквозь пепел. Он встает из-за стола, бросив авторучку, смешав бумаги: кто-нибудь разберет их, как обещал, а если нет, то и бог с ними; пора спать, пора хотя бы прилечь, пока не разболелась спина и плечи. В том отвратительном коридоре темно, и лучше не спрашивать: "Джон, можно к тебе?", — как ни надейся, не услышишь в ответ: "Ну конечно, Патрик, входи, я еще не ложился". Ну конечно, Патрик, входи, я уже лежу, и ты меня не разбудишь. Легче отбросить вежливость, как излишество и предрассудок, войти без спроса и без стука, сесть на аккуратно заправленную кровать: покрывало сминается под весом тела, а на подушках еще живет запах Джона, тонкие волоски, засохшие капли слюны. Как странно, думает Патрик, как странно, что они с Джоном никогда не ночевали вместе в этой комнате, в этой кровати. И теперь он даже не знает, хорошо ли здесь спится и все ли можно забыть во сне, и можно ли хоть во сне забыть, что Джон Гилпин умер?

Ах, милый мой, милый мой, Лондон — ужасный город, нет пяти минут времени, чтобы сказать тебе два слова, все съехались на твои похороны, и идет кавардак. Денег нет, ни одной выдумки, разнузданность, пыль и тараканы, и жуткая тишина. И кто-то тут же взбегает вверх по лестнице, перепрыгивая через ступеньки, а то и через пролеты: вот он, обещанный запоздавший гость, в мокром плаще или без плаща, и вместе с ним "оживленье любви, убиванье былого"; проще говоря — вот он, один из перечня мертвых имен: предводитель бродяг, апатрид, чужеземец. Все свершается быстро, без предупреждений и предзнаменований — потому что "Présages" не восстанавливают, а по обрывкам ничего не разобрать, и потому что предупреждать незачем, всем известно, что Патрик нынче дома. Трость стучит по половицам, заглушая мягкие шаги, и Патрик узнает эту вкрадчивую походку, утихшую так давно, в двадцать девятом году. Добрый день, ну и встреча у нас, до чего вы бесплотны. "Он пришел ко мне, — скажет Патрик наутро, если проснется, — хоть, клянусь мадонной, я вовсе не занимался магией и не думал о нем. Я и живых-то забываю". Но последняя фраза — кокетство и ложь, он всех помнит, чем дальше, тем лучше, и со всеми отменно вежлив: нужно нравиться даже сейчас и держаться непринужденно, это единственный выход, лекарство от нервного срыва. В огромной потере есть своя прелесть — стало свободнее, легче, и страха нет: мертвому Джону хорошо, ему прекрасно. А живому Патрику нечего делать, дожить бы с достоинством до конца, и он доживает, одолевает час за часом, и принимает посетителей в спальне, как в восемнадцатом веке: "Садитесь на кровать, мой друг, это место для всех".

— Патрик, можно к тебе?

— Ну конечно, Серж, — отвечает Патрик, — ведь я еще не ложился.

Дверь открывается, и Дягилев входит к нему, как домой, или лучше сказать — как в свой гостиничный номер, ведь дыма нет и дома у Дягилева нет, а могила на Сан-Микеле не считается, там тесно и неуютно. Маленькие мраморные колонны подпирают круглый купол, куполок, цветы вянут, но не засыхают, а тлеют, пахнут трупно и сладко; не поспишь в этой вони, не повернешься, не вздохнешь. И Дягилев, гражданин Перми, а заодно и мира, покидает свои небеса, спускается вниз (или поднимается вверх — как посмотреть, это неустойчивая, не закрепленная в пространстве перспектива), оставив, впрочем, в яме какие-то кости, чтоб не разочаровать гробокопателей или археологов через тысячу лет. Лоскутья костюма и кожи, белые пряди, запонки, череп — относятся не к нему, а к кому угодно, сам-то он одет по моде и черноволос, подтянут, очарователен, свеж, надушен миндальной эссенцией. И Патрик встает навстречу, прикидывая — не обнять ли? отчего бы и не обнять? этот дух стал плотью, он не выскользнет из объятий; — но все-таки не обнимает, не смеет, ведь они расстались так давно, надо соблюдать дистанцию и сохранять покой.

— Доброй ночи, — произносит он и учтиво подает руку, — я рад вас видеть, Серж, наконец-то вы меня навестили. Я думал, что больше никогда не увижу вас. Доброй вам ночи.

— Милый мой, — отвечает Дягилев, — перестань изображать престарелую герцогиню, ты все равно не похож.

Дягилев знает толк в престарелых герцогинях, в милых щедрых пожилых леди; а Патрик все равно не похож, пусть и не притворяется понапрасну. Что с него взять — ни денег, ни полезных связей, много друзей, но никаких перспектив, он свое отжил, а у Дягилева, кажется, опять все впереди (разве такое возможно?). Хвастун и негодник, баловень, деспот, исчадье кулис, дьявол во плоти, мучитель, чудовище, он явился сюда не за деньгами, не по торговым делам, у него что-то другое на уме. Он красив и возмутительно молод, он нарушает все правила — ведь Патрик всегда был при нем младшим, упрямым, беспутным, ведь Патрик всегда смотрел в сторону и срывался с привязи, чтоб побегать на свободе. А теперь все наоборот, Дягилев сам свободен, его походка легка, а острые зубы — все свои, ни одного фальшивого, — белы и крепки, любой орех разгрызут без труда. Он обнимает Патрика и целует нежно — оттого ли, что не придает значения поцелуям, расточает их беспечно, без счета и смысла; или оттого, что срывает пожелтевшую, сморщенную кожу, как маску, видит прежнего Патрика и прикасается к юной щеке, к теплым губам, bouche d'amour. Ах, неважно, лучше не думать об этом и попросту целоваться, возвращаясь к милым привычкам старых любовников, будто и не было расставания: здравствуйте, мой милый, — говорят в таких случаях, — вы совсем не изменились, как вам это удалось? А впрочем, молчите, не нужно ваших рецептов, это все чернокнижие и шарлатанство, да и вы не граф Сен-Жермен.

Они садятся на кровать, где есть место для всех, и присоединяют спальню Джона к другим спальням, где они целовались когда-то, беседовали, прощались на ночь. "Отель де Пари", Монте-Карло, "Отель Роял", Лондон, "Эксельсиор", Венеция, "Континенталь", Париж, и другие гостиницы, и другие города, сколько их, сколько их, целый список вспыхивает и рассыпается еще до набора, и каких-то гостиниц больше нет на земле, но зато остались все города: Амстердам, Флоренция, Брюгге, Фьезоле, Руан, Ассизи, Неаполь, остров Капри. Не так приятны перемены мест, как хлопоты о них, сборы и ожидание чуда — там, на другом конце маршрута, в точке А, куда приезжают из точки Б. Патрик вдруг вспоминает — без предупреждения, впервые за полжизни, — путешествие с Дягилевым по Италии, горы мимоз на прилавках, солнце на розовом кресле, распахнутые ставни, щебет дрозда в листве, ветер, волны, согнувшиеся от забот оливы, как старые божества. Не то чтобы он был счастлив тогда, о нет, он изведал счастье гораздо позже, в других Италиях, с другими попутчиками, а тогда-то он был скромен (и ничего смешного), он покорно шел рядом с Дягилевым, открывая эту землю и не радуясь открытию. Слишком жарко и слишком много ангелов, распятий и мадонн, и ноют натертые ноги, и хочется есть; не очень-то похоже на каникулы после долгого сезона. Но издалека и жара, и мадонны, и обиды кажутся прекрасными: лучше бродить вдвоем по музеям и площадям, по лестницам Позитано, чем жить одному в опустевшей квартире и ждать зимы. И можно, конечно, завтра же заказать билет, пригласить кого-нибудь, хоть друга, хоть ученика, хоть мальчика из кордебалета — и убраться на юг, опомниться и согреться (ничего не случится без них ни с балетом, ни с кордебалетом). Но тогда он, пожалуй, уже не вернется, не сумеет вернуться в оставленный дом. Поздно, поздно удирать на свободу, его отыщут в два счета и спросят огорченно: "Ну что же вы так, ну как вам не стыдно, мы так беспокоились, а вы, а вы...". А он — что же он? и что с него взять? он привык, что ему все прощают, отпускают куда угодно, чуть-чуть вздохнув: "Пробегай, пробегай, ты любовник, и здесь тебя ждут", — и принимают обратно, будто ничего не случилось, будто он и не ездил на юг.

Вот они сидят рядом и смотрят друг на друга — без неловкости, но с любопытством: так давно не встречались, впору смутиться, хоть оба и не умеют смущаться. И впору разойтись, столкнувшись случайно на перроне или в переулке, разойтись, не оглядываясь, не узнавая: где я видел этого человека и где он видел меня? ах, неважно, мало ли похожих прохожих на свете. Это лишь оболочка, измененная, а то и зарытая вовсе, так глубоко, что уже не достать; это обезличенное имя, которое перестало принадлежать ему после смерти, перепорхнуло в чужую речь, в мемуары, в книги, и вдруг вернулось, обозначая вновь его тело — а не символ, не тень, не звук. Если сейчас зазвонит телефон — среди ночи, но не с дурными вестями, а для того, чтобы предотвратить их, услышать, что у Патрика все в порядке, — если сейчас зазвонит телефон, Патрик подхватит трубку и произнесет торопливо: да, не сплю, нет, все хорошо, да, я скоро лягу, нет, я не один, — и выдохнет, не сдержавшись: у меня Дягилев, я не могу говорить. Передайте всем, кто волнуется о нем, всем, кто его еще любит: все хорошо, он не один, у него Дягилев, он не может говорить.

— Ну вот, наконец-то вы меня навестили. Я вас не видел, кажется, пятьдесят лет, с вечеринки у меня в Челси. Помните? Я специально заказал "Блютнер", чтобы вы похвалили меня. До сих пор помню, как вы сказали: "А ты, оказывается, прекрасно разбираешься в роялях, мой милый Патрик".

— Звучит так, будто я тебя нанимал настройщиком, а не danseur'ом. Впрочем, ты хотел, чтобы я тебя хвалил, а за что — не так уж важно. Лишь бы погромче и при всех.

— Ну что ж такого, что мне хотелось вам нравиться? Ведь я и нравился, я тогда был красив, не то что сейчас.

— Да, "omnibus placebam", это о тебе написано, и очень верно.

— По-латыни? Я не понимаю. Все равно, тогда я был красив, а теперь... сами видите. Если б знал, что стану таким, ни за что бы не согласился жить долго.

— Ты еще похорошеешь, — снисходительно говорит Дягилев — Поверь мне, ты сохранился лучше, чем многие другие. Не растолстел и не скрючился.

— Но отяжелел, — признает Патрик. — И о прыгать не может быть и речи, как говорил кто-то из ваших компатриотов.

— Мои компатриоты говорили чепуху. Ты еще попрыгаешь, как следует, тебя просто надо погонять. Я поручу тебя Броне, как в двадцать четвертом, она быстро приведет тебя в порядок.

— Только прежде мне надо умереть.

— О, ты умрешь, куда ты денешься? — отмахивается Дягилев. — Ничего страшного, все через это проходят.

Он умер, он научился говорить о смерти легко и небрежно, без ужаса, без раздражения: ничего страшного, пустяки, это маленькая процедура — не то медицинская, не то бюрократическая, неприятная, но неизбежная, "все через это проходят". Абсолютно не о чем волноваться, сначала, может быть, будет больно, а потом очень хорошо. Немного похоже на утешения перед сексом, как ни отмахивайся от эроса и танатоса, а они тут как тут, вьются и поют насмешливо: "Sink hernieder, Nacht der Liebe, gib Vergessen, dass ich lebe", — поболит и перестанет, все кончится, ты кончишь тоже. И Патрик вновь проваливается в свою юность — нет, не в Италию, еще дальше, еще глубже, и видит осень в Париже, Лионский вокзал, экспресс — увы, не голубой, — уходящий в Монте-Карло, ночь в спальном вагоне, объятия Дягилева, увлечение, тщеславие и страсть, странную новизну изведанных прежде, не очень изысканных ласк. Сквозь всю жизнь несет он эти воспоминания, но не смеет их перечитывать, как не перечитывают старые любовные письма, чтобы не заплакать от злости: зачем его так любили и зачем он всё упустил, всех оставил? Это нечестно, он мог бы вернуться назад, исправить ошибки, загладить свою вину, он мог бы — но все летит мимо: проспекты, мосты, снег и сад, приметы другого времени, другой жизни, чужой страны. Он еще помнит язык, он отвечает Дягилеву по-русски, почти без усилий, но слова пусты, непостижимы и хрупки, а голос звучит глухо.

Дягилев кладет руку ему на колено, гладит рассеянно, не соблазняя — Патрик сейчас слишком стар, ему нужно умереть, чтобы Дягилев снова его захотел. Да и захочет ли там, на небе, где все недоразумения улажены, забыты и прощены обиды, — захочет ли опять, ведь там, на небе, наверное, бродит с ним, как в начале короткого века, застенчивый фавн с флейтой в руке, "un faune inconvenant", освобожденный от безумия и брака, отбывший до конца свой срок. Не назовешь его "единственной земной любовью", не расставишь по ступенькам тех, кого Дягилев любил сильнее, а кого почти не любил, все спутано, иерархия страсти изменяется поминутно, и кто-то поднимается выше, а кто-то падает вниз, истекая клюквенным соком. Но лишь одно лицо отражается в каждом облаке, юное лицо с подведенными глазами, с приоткрытым в улыбке ртом, и нет вокруг незаменимых, а его никем не заменить, не стереть черты, не разгладить ладонью. "Amatus nobis quantum amabitur nullus" — говорят ему вслед, а он не понимает, потому что в балетном училище не преподают латынь; он легко идет к Дягилеву, наступая на носок, не на пятку, не напрягая тело, не притворяясь, будто спрыгнул только что с барельефа: долго так не продержишься, закаменев, прижав флейту к губам, не отдохнешь до или после полудня, не расслабишься, шея заболит. Солнечный свет льется сквозь листья, абсолютно прозрачное время то ли движется, то ли нет, и в этом золотом и зеленом кругу хорошо и спокойно, но Патрику здесь не место. Впрочем, он просто не знает больше, где ему можно быть или надо быть. Прежде он бы ответил легко: "Рядом с Джоном", — но Джон умер, и лучше не быть нигде, чем существовать без него даже в зелени и в золоте, где отдыхают фавны.