Отстрел экзотических птиц

0

— Но ты помнишь, что я умер?

— Да, конечно, помню. Разве это что-то меняет?

1

Начать бы с последней главы или даже с последней страницы, со смерти Эрика, с постсмертия вокруг. Любовь к обратному движению и к оживленью былого, не то от окраины к центру, не то от центра к окраине, но в конце концов — все по Бродскому: слава богу, зима, значит, я не никуда не вернулся. Не это ли чувствовал Константин первого апреля, когда вошел в опустевший дом, когда сам никуда не вернулся? Едва ли он читал Бродского, пусть в переводе — в колючем автопереводе, где пучки смыслов обращались в бессмыслицу, где английские слова исходили погасшим сиянием, как кровью, — нет, едва ли он читал Бродского, и как узнать, что он читал, был ли он человеком книги, мог ли он уснуть, не пролистав несколько страниц на ночь, и мог ли он вообще уснуть с тех пор? "С тех пор", как две недели назад он закрыл дверь и спустился по лестнице вслед за Эриком, не оглядываясь, потому что и сам Эрик уходил, не оглядываясь, не оплакивая впустую то, что терял, молча выговаривал — про себя выговаривал "прощай" своей уходящей александрии. Это уже ближе к Константину, чем Бродский, но без Бродского и тут не обходится: соименник Константина, Константин же (плюс "ос", Константинос) Кавафис написал когда-то, как бог покидает Антония, как жизнь покидает человека, как торжественная процессия оставляет город, сдает его врагу (и в мареве костра беззвучно распадается этот город задолго до пророчества того, кто стал пророком, опять ретроспективное движение, назад от произнесенного слова — к тому, что по этому слову свершилось), довольно скобок и отступлений, то, что написал когда-то Кавафис, переведет Геннадий Шмаков, но не опередит Константина, не успеет, умрет в восемьдесят восьмом, а Бродский отредактирует его переводы или попросту сам напишет: "Когда ты слышишь внезапно в полночь незримой процессии пенье", предложит их напечатать, но тоже не увидит их в книге-кавафиане, раньше умрет. Умрет и Константин — не между ними, Шмаковым и Бродским, но ближе к Шмакову, через год, в восемьдесят девятом, от той же болезни, и пусть не для него, не о нем, не в честь него, пропавшего не-солдата, промелькнет на белой бумаге: "Знать, ничто уже, цепью гремя как причины и следствия звенья, не грозит тебе там, окромя знаменитого нами забвенья", последняя строфа из двадцати. Подставить еще — из другого тихотворения, не на двадцать строф, на двадцать лет раньше, — "...с каким беспримерным рвеньем трудимся мы над твоим забвеньем", и все это подойдет Константину, все это будет ему к лицу. Впрочем, это уже бег не назад, а вперед, игра в предвиденье, когда известно все: и грядущая смерть, и отшибленная намертво память. И к лучшему, что Константин не знал, что его ждет, когда вошел в тот дом, еще с утра бывший домом Эрика, вошел туда, где Эрика не было, где сам Константин перестал быть. Хватило с него потрясений в тот день, нельзя же принимать всю дозу, надо постепенно, по капельке, от чужого диагноза к своему, от чужой смерти к своей собственной, чтоб другие сказали: смерть — это то, что бывает с ним, а не с нами, другими, исправьте эту крылатую фразу, меркуриеву сандалию, срежьте с нее крылья.

Все кончилось, и он вернулся домой. Не жилец этих мест, не мертвец, а какой-то посредник, совершенно один, все по Бродскому, которого он не читал, хотя есть крохотная вероятность, и нельзя ее исключать, да, есть крохотная вероятность, что все-таки читал, но едва ли вспомнил, отпирая ключом дверь, вступая в сумрачную прихожую. Чем пахнуло на него из комнат — пылью или табачным дымом, или венским одеколоном Knize Ten, или кладбищенскими цветами, опередившими его, доставившими себя самое к похоронам (несмотря на предупреждение — еще не изданное, но подразумеваемое: венков и букетов не присылать, покойник этого ужасно не любил). Может быть, он и вовсе не ощутил запахов, даже если запахи были: он так много плакал сегодня, что у него заложило нос, а глаза покраснели; боже мой, сказали бы ему те, кто еще ничего не знал, неужели вы простудились, Константин, как обидно, как обидно заболеть такой теплой весной! А умереть такой теплой весной еще обиднее, но боже мой, ведь они же ничего не знали, и глупо обижаться за их счастливое неведенье; легче будет, если он ни с кем не столкнется, немного побудет один. Отчего же он не поехал к себе — где бы он ни жил тогда, его адрес известен, но непредставим, какой-то тихий район, много зелени и тишины, мало шума; где бы он ни жил, ясно одно — что он жил не у Эрика, не в этом доме, они разъехались еще в восемьдесят третьем, и кто-то говорил: что вы, они не любовники больше, это абсолютно исключено, уж я-то вижу, поверьте мне. Никто им, разумеется, не запрещал встречаться и спать вместе, никто не мешал им по-прежнему быть любовниками, и они встречались, спали и были, но все это свершалось тайком, а в официальной биографии Эрика — выйдет она, эта официальная биография, непременно выйдет когда-нибудь, — напишут, что роман их окончился не со смертью, а раньше, при жизни, и связь порвалась, и они разошлись и расстались, вот и все. Не вдовец, но давно оставленный любовник приехал из больницы, чтобы собрать вещи, потому что нельзя сжигать Эрика в пижаме, надо приодеть его и напудрить, причесать и отправить на последнюю сцену, и пусть он горит там, и чувствует себя таким живым, невероятно живым, повсеместным и беспредельным. Он достиг совершенства, он все изведал, и Константин вынул из шкафа не траурный костюм, а джинсы, рубашку в черно-белую клетку, шахматную рубашку, к которой еще полагалось надевать пестрые бусы, и легкую куртку, если дул ветер и было свежо, и остроносые туфли на маленьких каблуках, испанских каблуках, как у дона Хосе; Константин вынул все и разложил на кровати, и поставил туфли на пол, и сказал, как слуга: "Все готово, Эрик, можешь одеваться, мы успеем", мы успеем к твоим похоронам, у нас еще очень много времени.

Нет, он не открывал шкаф и не вынимал одежду, и ничего не говорил: рано еще сходить с ума, у него есть три года, чтобы медленно обезуметь и отчаяться, чтобы самому умереть в больнице — в той же или в другой, но точно не на койке Эрика, в одиночестве, если повезет — в забытье. Он раздвинул занавески и открыл окна, выпил на кухне воды из-под крана и умылся, взглянул в зеркало на себя самого и не узнал отражение, подумал, может быть, бессознательно цитируя уже не Бродского, а другого, точно не переведенного: "Неужели вон тот — это я?". Кто смотрел на Константина, отраженного в стекле, как в темной воде, кто смотрел на него оттуда — пересмешник, двойник, измученный и состарившийся, с распухшим ртом и проваленными глазами? Как в последние дни у Эрика заострялись черты и кости все яснее проступали под тонкою кожей, так теперь и у Константина лицо становилось черепом, и он знал, глядя на себя, что не оживет, не очнется, что умер так умер, и все остальное отпущено ему от крепости, сверх непрожитых семидесяти лет. "Он умер и сейчас же открыл глаза, но был уже мертвец и глядел как мертвец", он отошел от зеркала и забыл, каков он. Когда-то очень давно, лежа с Эриком в постели, он сказал: "Я не сумею без тебя жить, я не вынесу, если ты умрешь", — и услышал в ответ: "Не говори глупостей", и согласился, что это глупости и литература, но сейчас он погружался все глубже в эту бессмысленную литературу и знал, что не выберется, и не хотел выбираться, и не мог, и не смел жить дальше.

2

— Я слышал, ты очень несчастен из-за меня. Или, вернее, так: мне говорили, что ты очень несчастен из-за меня. По-моему, это преувеличение.

— Да, и очень большое, преувеличенное преувеличение, гипер-гипер-пербола. Мало ли что говорят, я слышал, что это ты — очень несчастен из-за меня.

— Не надейся, не из-за тебя. И все-таки ты не очень-то счастлив. Кажется, это лит-литота, преуменьшенное преуменьшение. Или правда.

— Или правда. Мне очень трудно жить с тобой, — сказал Константин. — Но это не значит, что я несчастлив, это совсем другое.

— Я знаю. Мне самому трудно жить с собой. Почему же ты не уходишь?

— Ты хочешь, чтобы я ушел?

— Иногда хочу. Не очень-то я верю в твою любовь, — заметил Эрик. — Тебе просто удобно быть со мной, поэтому ты терпишь все, что бы я с тобой ни делал.

— Лесбия, мой рассудок тобой окончательно сломлен.

— Когда тебе нечего сказать, ты начинаешь читать стихи. Лучше уж просто молчи.

— И доведен до того, что не способен теперь ни относиться к тебе хорошо — если станешь хорошей.

— Ни перестать любить — что ты со мной ни твори. Я все это знаю, Константин, я тоже читал Катулла. Значит, ты окончательно сломлен?

— Значит, я не могу перестать любить тебя. Даже если мы расстанемся, даже если ты уйдешь к кому-то другому.

— Даже если я умру? — спросил Эрик.

— Даже если ты умрешь.

Лучше уйди, но не смей умирать, лучше жить без тебя — и все-таки на одном свете с тобой, прислушиваясь к шагам и звонкам: это ты, ты когда-нибудь должен вернуться. Как бы сам Константин хотел стать хорошим — чтобы Эрик относился к нему хорошо, как хотел иногда перестать любить, хоть и знал, что это невозможно: чем ни проверяй — разлукой, изменой, болью, а ответ сходился с написанным: "nec desistere amare", и все тут, и нет ошибки, а смертью он не проверял. Сколько раз они ссорились вдребезги, вдрызг, сколько раз повторяли, запинаясь от злости: "Если тебе... так плохо со мной, то я тебя не держу... совсем, убирайся, найди себе кого-нибудь неж... нежного, а меня оставь в покое, ты мне не нужен!" — и остыв, сходились снова, так и не отыскав никого нежного: нет времени на поиски, и все нежные давно разобраны, и нет на земле второго тебя, а нужен-то именно второй, третий, попросту — ты, это уже не привязанность, это аддикция. Как глупо взрываться из-за глупостей, давай взрываться лишь из-за умных вещей и людей, из-за принципиальных и несовместимых разногласий, из-за чего-нибудь очень серьезного — так, чтобы нельзя было помириться потом; если можно помириться, то и ругаться не стоит. А я люблю ссориться, отвечал Эрик, и чем пустячнее повод, тем лучше, а если тебе не нравится... я тебя не держу, заканчивал Константин и обнимал его за плечи, чтобы все-таки удержать. Какие мелочи, какие странности всплывали после смерти: видно, мертвый тяжелее леты, а мелочи — легче, они поднимались и покачивались, как кувшинки, обозначая место, где он был когда-то, где его больше не было. Отчего вы ничего не едите, Эрик, спрашивали его в шутку, вы считаете, что вам не идет есть цветное? Балетные всегда голодны, а Эрик — исключение, он никогда не голоден, хоть и балетнее всех балетных, и попробуйте-ка уговорить его пообедать, вот вы попробуйте, Константин. А он и пробовал: поневоле полюбишь готовить, если Эрик взамен — не полюбит, но согласится поесть; сколько правил существовало: срезать жир с щуплой цыплячьей грудки, где жира, поверьте, и вовсе нет, покупать только твердые помидоры, потому что мягкие отвратительны и похожи на красную кашу, не добавлять никуда розмарин и кориандр, ничего не печь — все печеное гадко пахнет, ничего не жарить — все жареное отдает маслом, не смешивать разные овощи (да, ему не идет есть цветное), никакой речной рыбы, старого сыра, шоколада, сливок, грибов, ни того, ни другого, ни третьего; столько правил — и даже если выполнить все, Эрик заупрямится и ни кусочка не проглотит: ему не хочется, он не голоден, вот и все. Потрудитесь кормить его хоть раз в день, так Константин просил друзей, уезжая осенью; кричите на него, ногами топайте, умоляйте, на коленях ползайте, делайте что хотите, но обещайте, что проследите за ним, не дадите ему не есть. Но силой его не заставишь, не пригрозишь: никакой репетиции, пока не закончите с супом, и не выдумывайте, не капризничайте, это очень вкусно, вы так доиграетесь, доголодаетесь, наживете вторую язву, испортите и желудок, и все на свете, вы так и умрете над тарелкой, ешьте же, наконец.

Что еще вспомнить странное, милое, теперь невыносимое — или тогда невыносимое, дурной нрав и беспричинные срывы, запои и злость, насквозь прокуренные комнаты, невытряхнутые пепельницы на столе, на полу, на всех подоконниках? Он любил гулять — впрочем, это не воспоминание, а ответ на анкетно-мемуарный вопрос: скажите, Константин, чем Эрик любил заниматься в свободное время, что он делал, когда не танцевал, не летал, не читал, снова не танцевал? И Константин повторял покорно: он гулял, он мог идти несколько часов подряд, не уставая, предпочитал асфальту — жесткую, высохшую или морозную землю, чтоб нога — как копыто, как говорил кто-то из таких же неутомимых бродяг, и чтоб вокруг не было людей, только абсолютная пустота и немного деревьев, украшающих пустоту. И вы шли рядом с ним? — да, я шел рядом с ним, стараясь не отставать, так недолго и заблудиться, мне незнакома эта местность; я молчал, мы оба молчали, трудно беседовать на ходу, почти на бегу, и не о чем беседовать, лучше дышать и смотреть на развилки, холмы, мельницы, редколесье. Как прохладен был воздух, как много было воздуха, как звенела земля от каждого шага, как тропинка поднималась все выше и выше, возносила себя и всех, кто ступал по ней, нет, бесполезно об этом рассказывать, все спутывается, все стирается; я передумал, я больше не хочу говорить, оставьте "Эрик любил гулять", но вычеркните остальное. Поговорите с теми, кто знал его, я его вовсе не знал, я с ним дружил — да, конечно, но как вы не понимаете, что у нас была за дружба, не притворяйтесь, вы все понимаете, я с ним спал, это можете не записывать.

А как же танец, Эрик любил танцевать? Впору сжать голову руками и зажмуриться, раскачиваясь от боли, впору взмолиться: хватит задавать вопросы, мы так не договаривались, я же сказал, что ничего о нем не знаю, я все забыл, я посторонний человек, он только спал со мною, он молча со мною спал. А вот лгать не надо, Константин, это некрасиво, он с вами целовался и дружил, переписывался и откровенничал — если вообще был способен откровенничать, но вот вы нам и расскажите, к чему он был способен, не замыкайтесь, вам же хуже будет, если замкнетесь. Ну, припомните, он любил танцевать или нет, как он относился к своему танцу, как переставал быть танцовщиком — долго ли мучился или не очень долго? И Константин отвечал беспомощно: он не мучился, он никогда не переставал — быть, не путайте отставку со смертью, он не любил, когда на него смотрят, но это совсем другое. Он сменил роли, потому что нельзя в сорок лет танцевать принцев, ловить лебедей, плакать над лилиями Жизели, нет, можно и в сорок, и в пятьдесят, никто не запрещает, но незачем, это смешно, есть же двадцатилетние, пусть они будут принцами, пусть они возятся со спящими красавицами, готовят силки для сильфид, прыгают свои entrechats six, huit, dix, brisé volé, grand jeté en avant et grand jeté en tournant, на то и юность, чтобы летать, на то и старость, чтобы тихо ходить по воздуху, не спеша и не глядя, перешагивать через облака. Как вам объяснить, что он все равно танцевал, но по-другому, и брал утренний класс, даже задыхаясь от кашля, это не преодоление, не превозмогание, ничего героического — подумаешь, утренний класс, ну, считайте, что это вредная привычка, так и запишите: классический балет — вредная привычка, а никакой не замок красоты, разрушает нервы, рвет сухожилия, уродует пальцы, не о чем тут вздыхать, нечего тут любить, но соскочить очень трудно, труднее, чем с героина.