Осторожно, текст содержит упоминание однополых отношений.
Шалфей.
Ночь, дождь, дым от сигареты,
Вдаль уводят следы.
Ухожу гулять со смертью
Я, но лишь бы не ты.
"Первый раз я почувствовал его, когда мне было лет шесть, не больше. Да, именно почувствовал, а не увидел или услышал. Ночь была удивительно тихой. В этой абсолютной тишине казалось, что в белую арку окна льется темнота, туманными завихрениями обнимая ножки кровати, поднимаясь все выше. Так, что громадное ложе, задрапированное дорогой, но жесткой тканью, будто плыло в этом мраке, а паркетный пол был неизмеримо далеко. Я не слышал ни одного привычного звука, а ведь замок никогда не засыпал полностью, даже глубокой ночью. Тихие суетливые шаги слуг сменялись поскрипыванием сухого дерева, крики дворовых — ночными шорохами. Жизнь не замирала, просто замедлялась, видимая только осторожному и терпеливому наблюдателю.
Никогда не боясь темноты, я любил эти часы. Наверное, все дело было в той детской слепой уверенности, что дома не грозит никакая опасность. Поэтому и глубокие ночные тени надежно хранили меня, пробирающегося по пустым коридорам в поисках сказок и тайн, поэтому чуткие отцовские собаки только лениво поднимали головы, чувствуя мое приближение, а старые полы не скрипели, когда я проскальзывал мимо комнат нянюшек и родителей. До утра это было мое царство, и все в нем помогало и подчинялось мне. Но в ту ночь все было по-другому.
Я знал, что сегодня моя крепость уже не принадлежит одному мне. Где-то там, пока еще далеко, на первом этаже, по тихим залам бесшумно скользит кто-то, вызывающий безотчетный ужас у всего живого. Но тогда я еще не боялся. Страх начал закрадываться много позже, когда сознание повзрослело и разучилось верить в сказки. А пока я был ребенком, чужое вторжение вызывало лишь негодование, что кто-то посмел без моего ведома появиться в моем королевстве. К негодованию примешивалась изрядная толика любопытства. Все же, это было впервые, и мне было интересно взглянуть на незваного гостя.
Поэтому я не стал скрываться в своей спальне, а пошел навстречу. Клубы темноты сначала настороженно отпрянули от моих босых ног, но потом подобрались ближе, будто принюхиваясь. А вскоре, видимо, приняв за своего, они уже играли с краями легкой пижамы и бегали друг за другом в салочки, то улетая вперед, то отставая.
Однако и без этих невольных проводников я знал, куда мне надо. Витые стройные лестницы привели меня в главный зал, а оттуда петляющий коридорчик - в кухню. А там к привычным запахам свежего хлеба и пряностей сейчас добавился едва ощутимый аромат горного шалфея и нотка затхлости.
Когда-то я забрался в нежилое крыло, закрытое после смерти деда. Вот там царил такой же дух. Помню, я весь день просидел в шкафу, зарывшись носом в полинявший, но все еще шикарный меховой воротник старого пальто. Ворсинки щекотали ноздри, но я никак не мог заставить себя встать и уйти, вдыхая запах старины, чужой жизни и тайны. Потом мне здорово влетело от воспитателей, все это время разыскивающих меня по всему замку. Но никакое наказание не смогло испортить того ощущения причастности к чему-то большому, прохладному и ласковому. Правда, больше я никогда не пытался повторить это приключение. Сам не знаю, почему. Возможно, потому, что в сказку можно заглянуть лишь однажды. А следующий визит только убьет волшебство. Тогда я чувствовал это интуитивно. А потом воспоминания стерлись, поблекли под новыми впечатлениями. В мире было еще слишком много неизведанного, чтобы долго думать о чем-то одном. И вот теперь я вновь жадно вдыхал этот аромат, принесенный незнакомцем.
В ту ночь мне не хотелось большего. Я даже не подумал идти дальше к комнаткам слуг. Мне было хорошо в кухне. Казалось, стены сдвинулись, отгораживая маленькое пространство, наполненное темнотой и этим божественным запахом. Я просидел несколько часов в углу, не ощущая холода каменой плитки. Главное, это было предчувствие близкой сказки. Границу можно было пересечь, сделав один-единственный шаг, но для этого было еще рано. Я наслаждался предвкушением, твердо зная, что спешить некуда.
В кровать я вернулся перед рассветом. Мои проводники - клубочки темноты, — скользнули под нее, тоже засыпая до следующей ночи.
Утром по замку разнеслась новость, что умерла кухарка. Старая Дафна".
Молодой мужчина отложил потрепанную тетрадь, устало проведя ладонями по лицу. Мрак в комнате разгоняли только несколько свечей, но их света было недостаточно, чтобы рассмотреть обстановку. Человек встал и отошел в один из темных углов. Миг спустя там зазвенел хрусталь, послышался плеск жидкости, и почти сразу по воздуху поплыли пары алкоголя. Мужчина вернулся к столу с бокалом, наполовину наполненным янтарным напитком, сел, но не спешил вновь брать в руки журнал. Только молча вглядывался в ровные строки, выведенные мелким аккуратным почерком. Потом перевел взгляд на часы и одним глотком проглотил коньяк, скривившись, когда тот обжег горло, шумно втянул воздух ноздрями. Он будто специально избегал смотреть на дневник, но руки сами тянулись к нему, не ставя желания владельца ни во что. В конце концов мужчина смирился и пододвинул рукопись ближе, вновь погружаясь в чтение.
"С тех пор каждая ночь превратилась для меня в ожидание. Но долгое время я больше не мог уловить присутствие незнакомца. Так, что даже опять начал забывать то смутное раздражение, предчувствие волшебства. Тем более что скоро мне исполнялось семь. А вместе с этим начиналась и новая веха моей жизни. Мне должны были нанять учителя фехтования. И это меня несказанно радовало, потому как математика, искусство изящной словесности, история и танцы были слишком скучны для юного ума. Я совершенно не собирался становиться ученым мужем или галантным кавалером. Мне хотелось быть воином. А зачем воину уметь решать глупые задачки?
Я продолжал так же ночами гулять по замку, сначала надеясь повстречаться с незнакомцем, а потом просто уже по старой привычке. Закончилась мокрая осень, пришла зима, когда мне пришлось сократить ночные прогулки до минимума, ибо камины гасили с вечера, и по залам начинали бродить такие сквозняки, что ноги заледеневали моментально. Не задержалась в своем появлении и весна. Уроки фехтования перенесли на улицу. И теперь я каждое утро вытаптывал молодую травку, едва проклюнувшуюся сквозь отмерзшую землю. Я ненавидел наставника со всей злостью молодого щенка, которого день за днем щелкают по носу. Тогда мне казалось, что заниматься стоит уже для того, чтобы когда-нибудь отомстить этому суровому мужчине за все унижения и позорные падения, заканчивающиеся ушибами, порванной одеждой и волной острого стыда. Это заставляло вновь и вновь браться за деревянную палку, тогда служащую мне мечом. Остальные занятия я безнадежно забросил, чем вызвал добродушную усмешку отца и молчаливое негодование матери. К вечеру я выматывался так, что часто засыпал, едва голова касалась подушки. Ночь для меня стала просто ночью. Временем для отдыха тела. С наступлением лета наставник и вовсе начал увозить меня из замка на целые недели. Ночевки под открытым небом, тренировки на утренней росе, уход за первой собственной лошадью — все это так захватывало мальчишеский ум, что я совершенно не рвался домой. Тем более что атмосфера там тогда была не лучшая. Матушка мучилась последними месяцами тяжело проходящей беременности. Отец ходил мрачным, полностью погруженным в собственные переживания, слуги боялись лишний раз громко произнести слово, воздух, казалось, пропитался травяными настойками и микстурами. В лесу у берега озера было гораздо лучше.
В один из визитов домой я узнал, что у меня появился брат. И не стало матери. Отец превратился в тень самого себя, потеряв всякий вкус к жизни, а я не мог понять, как этот маленький орущий сверток мог забрать жизнь моей молодой красивой мамы. Но даже не это было для меня главным. Стоило переступить порог дома, как ноздри затрепетали, словно у гончей, почуявшей след. В воздухе разливался уже едва ощутимый, но не вызывающий никаких сомнений запах. Шалфей и ветхость. Еще несколько дней он будоражил меня, не давал уснуть ночами, заставлял рассеяно замирать посреди тренировок. Но постепенно время и сквозняки стирали эту эфемерную память об упущенной встрече.
Нет, со смертью матери мое детство не закончилось. Но я лишился чувства защищенности, которое дают родители ребенку. Отец еще внимательнее следил за тем, чтобы сын не рос бестолковым лентяем, но не позволял себе ни капли ласки. Дом стал пустым и холодным. Я возобновил ночные вылазки. Теперь только они могли успокоить не понимающего своей вины ребенка, отогнать одиночество, которому совсем не место на одной полке с детством. Брат не вызывал у меня ни малейшего интереса. Разве что раздражение, когда он поднимал своими криками кормилиц, а те — беготней, — меня.
Лето, а затем и осень вновь сдались под напором холодов. Зима выдалась злой и снежной. В замке закрывались лишние помещения, а в оставшиеся камины топились круглосуточно. Но это все равно не могло изгнать холод из промерзшего насквозь камня. Теперь я спал не только под несколькими одеялами, но и зачастую в одежде. Зато ночами было очень удобно выбираться на прогулки. Надо было только споро натянуть меховые сапожки, стоящие тут же, возле кровати. Почему-то меня страшно притягивала эта белая холодная пустошь, раскинувшаяся сразу под стенами замка и уходящая далеко вдаль. Я мог подолгу стоять у окон, отогревая себе дыханием маленькую лунку в затянутом изящными узорами стекле.
В одну из таких ночей меня особенно сильно потянуло наружу. Выходить на мороз было безумием, но я решил, что просто спущусь вниз и всего на минутку выскочу на порог, вдохнуть колючего холодного воздуха.
Тени в коридоре тянулись ко мне длинными лапами, но я, играя, уворачивался от их неуклюжих пальцев, быстро спускаясь вниз. Полосатый лабиринт светотени привел меня к черному выходу, которым пользовались слуги. Но какая мне разница, где выйти на улицу? Бросив случайный взгляд в одно из окон, я увидел, как ветер резко качнул ветви старой яблони, сбивая с них хлопья снега. От этого по комнате запрыгали пятна мрака. Когда они попадали на мое лицо, я почти физически чувствовал их прикосновения, шаловливую ласку. Я уже миновал окно, но они продолжали скакать за мной, пробираясь от одного укромного уголка к другому.
Во дворе в лицо и голые руки тут же впились иголки мороза, а снег под ногами пронзительно скрипнул. На мгновение я замер. Ночь превратила знакомый до последнего камешка двор во что-то неизведанное. Клубочки темноты из дома последовали за мной на улицу. Теперь они вились в ногах, периодически отлетая в сторону конюшен, словно зовя за собой. Холод пока не сильно беспокоил, так что я принял их приглашение.
Зайдя за угол хозяйственных построек, я замер в нерешительности. Передо мной были двое мужчин: один лежал прямо на снегу, рядом валялась пустая бутылка, а второй просто присел около него. Я же никогда раньше во время своих ночных вылазок не сталкивался с другими людьми. К тому же, вряд ли меня похвалят, если станет известно, что я брожу ночами по дому. Любопытство боролось с осторожностью. Мои же провожатые — тени, — скользнули дальше и начали кружиться вокруг сидящего мужчины, будто что-то нашептывая. Но он не обращал на них ни малейшего внимания.
Я всматривался в человека и понимал, что никогда не видел его раньше. Узкое, слегка вытянутое бледное лицо, темные волосы с прожилками серебра, аккуратные кисти рук. Мужчина явно был не из дворовых, но и из благородных у нас никто не гостил.
Тем временем незнакомец накрыл рукой лицо лежащего мужика, словно закрывая тому глаза. Затем он поднялся, уже совершенно не обращая внимания на тело у ног. Зимний ветер взъерошил волосы, бросив их ему в лицо и заставив недовольно поморщиться. Меня он то ли не замечал, то ли не хотел замечать. А я все никак не мог решить, что же мне делать: подойти к незнакомцу или же сбежать в дом. Признаться, мне было сильно не по себе. Так бывает, когда вдруг сбывается долго лелеемое желание. Но мужчина все решил за меня. Он просто ушел. А я почувствовал, что зверски замерз.
Утром дворник нашел в сугробе насмерть замерзшего конюха Макара. Он перебрал браги и не дошел до дома. А я потом еще долго непроизвольно ежился, вспоминая вой, которым заходилась его жена, проклинавшая мужа за пьянство и за то, что бросил ее одну с ребенком.
Той зимой меня больше не тянуло ночами во двор, да и вылазки не приносили ничего необычного, так что я с нетерпением ждал потепления, надеясь, что наставник по фехтованию вновь заберет меня в лес. Но в этот раз отец был жестче, справедливо убежденный в том, что будущему графу нужно будет уметь не только мечом махать. Возобновились занятия по этикету и необходимым наукам. И на фехтование меня отпускали только после того, как я отвечал урок на отлично. Но даже несмотря на это, я порой сбегал, узнав от дворовых мальчишек, как весело гонять домашнюю птицу и голубей. В один из таких дней я играл с сыном умершего конюха, но мы никак не могли найти жердь подходящей длины, чтобы согнать голубей с самых высоких насестов. И тут он вспомнил, что у него дома есть восхитительно длинный ухват, и если утащить его аккуратно, чтобы мать не заметила, то нам ничего не будет. Загоревшиеся этой идеей, мы помчались к его дому. В двери мы влетели почти одновременно и так же одновременно замерли перед открывшейся картиной. Посреди единственной комнаты висела, слегка покачиваясь, жена покойного конюха. У ее ног валялся перевернутый табурет.
Ее сын очнулся первым; он дико закричал и бросился к матери, обнимая уже бесчувственное тело за ноги. А я не мог сдвинуться с места, потому что у дальней стены в оконной нише сидел Он, небрежно покачивая ногой. В этот раз он смотрел прямо на меня, и я мог рассмотреть неподвижные серые глаза, и легкие складки у губ. Я смотрел на него и жадно вдыхал запах шалфея с ноткой затхлости, боясь, что все вот-вот исчезнет. Сказки вообще не должны оживать днем.
В себя я пришел, только когда на крики пацана прибежали другие слуги. Все тогда посчитали, что у меня шок от увиденного; я же бережно заворачивал в ткань памяти произошедшее чудо.
С тех пор время потекло однообразно. Чудесным образом однообразно. Занятия, тренировки и встречи с Ним. Кажется, теперь он приходил не только для того, чтобы забрать кого-то с собой, но и просто как гость. Помню, как меня в первый раз поманила за собой тонкая фортепианная музыка. На рояле раньше играла моя мать, но после ее смерти инструмент вынесли в нежилое крыло. И сейчас пожелтевшие от времени клавиши вновь ожили. Он едва касался их кончиками пальцев, но они отзывались очень остро, то плача, то смеясь. Я никогда не мог четко уловить переход от слез к радости, и это завораживало. Именно так чаще всего наши встречи и проходили. Он задумчиво играл, а я тихонько сидел где-нибудь в стороне, вслушиваясь и стараясь понять, что он мне хочет сказать этой музыкой. Я становился взрослее, но от этого волшебство не тускнело. В глубине души я уже знал, кто мой тайный друг, но старался гнать эти мысли прочь. Ведь гораздо проще дружить с волшебным духом из сказки, а не со смертью.
Накануне моего пятнадцатилетия отец собирался отбыть в столицу, ибо каждый дворянин, достигший зрелости, должен быть представлен ко двору. А чтобы избежать лишней суеты, граф предпочитал заранее подготовить столичный дом и разведать обстановку при троне. Проводить главу семьи вышли мы с братом и вся старшая челядь. Отец что-то говорил, давал какие-то наставления, но я не мог сосредоточить свое внимание на этих словах, потому что у кареты стоял Он. В первый раз за долгое время он не смотрел на меня, и словно прятался за скрещенными на груди руками. Я понимал, что вижу отца в последний раз, но не мог ничего сделать. Даже закричи я об этом, это бы ничего не изменило. Поэтому я просто молчал.
Карета отца сорвалась в пропасть на горном перевале.
Этот день многое изменил. Во-первых, закончилось мое детство. Я стал главой семьи. Во-вторых, я понял, что младший брат — это единственный оставшийся у меня близкий человек. Брошенный всеми ребенок остро нуждался в ласке, поэтому мы быстро стали друзьями. И, в-третьих, Он больше не приходил ко мне. Долгими ночами я просиживал у рояля в надежде, что Он вернется, но впустую. Я даже пытался научиться играть, но, загрубевшие от регулярных упражнений с мечом, пальцы не желали извлекать стройные звуки. Все больше какое-то карканье. В конце концов, я смирился. А потом и начал забывать.
Через пару лет все это мне начало казаться просто детскими фантазиями. Слишком много навалилось на мои плечи забот, слишком много непонятного и чуждого. Одно дело разбирать с учителем нюансы управления поместьем, и совсем другое — управлять. Хотя теперь я был благодарен отцу за то, что он заставлял меня учиться.
Но, в общем-то, жизнь текла спокойно. Спокойно и серо. Теперь единственной моей отдушиной стал брат. Ему уже восемнадцать, но он все еще ребенок. А еще ему так хорошо удается то, в чем я полный бездарь. Он рисует, пишет стихи, играет на лютне. До сих пор не могу придумать стоящего объяснения, почему я не подпустил его к старому роялю.
Моя жизнь превратилась в обычную бесцветную жизнь взрослого человека. Позади остались ночные прогулки и чудеса, тени стали просто тенями, а сказки — вымыслом. И тогда я снова увидел Его. Он стоял возле двери, ведущей в комнату брата, и легонько поглаживал старое дерево кончиками пальцев. Тогда я замер, не веря себе, не думая, он же только грустно улыбнулся и будто растворился в воздухе. Уже позже, пытаясь успокоить себя алкоголем, я понял, что на этот раз Он пришел за Лилем. За моим братом".
* * *
— Нет, не забирай его! Он еще слишком юн!
Человек в черном медленно распрямился и на шаг отступил от кровати, где беспокойным сном спал худой юноша. Незнакомец с легким интересом глянул на того, кто помешал ему. В дверях стоял молодой мужчина. Одежда, явно накинутая впопыхах, неплотно облегала развитое тело, волосы были чуть короче, чем было бы прилично для дворянина. Сейчас они упрямыми прядками падали на лоб и шею. Цвет их совершенно терялся в темноте, но ночной гость знал, что они приятного каштанового оттенка, не того холодного, словно почерневший на морозе лист, а теплого, осеннего.
— Когда я приходил за твоим отцом, ты не остановил меня.
— Я... я не знал. — Голос дрожал, выдавая волнение и тревогу хозяина.
— Ты лжешь.
Потеряв интерес к собеседнику, мужчина вновь склонился над постелью.
— Не надо! — Почти крик, но спящий никак не реагирует на него. — Оставь!
— Почему? — Мужчина не меняет позы, он только слегка поворачивает голову, обозначая интерес.
— Он дорог мне! Возьми лучше меня вместо него!
— Тебе еще рано. — Скользящими, какими-то неуловимыми движениями незнакомец оказывает рядом, мельком заглядывает в глаза, а потом заходит за спину. Так, что по позвоночнику бегут мурашки то ли страха, то ли какого-то предвкушения. — Ты умрешь через сорок три года. Будет теплая сухая осень. Весь день ты проведешь в саду, а вечером решишь поработать с бумагами. Но усталость и бокал коньяка возьмут свое. Ты заснешь за письменным столом, как когда-то в юности, когда только начал разбираться в делах. На следующее утро тебя найдет горничная. Будет большой переполох.
Голос завораживал, Даррен дышал тяжело и часто, стараясь поймать как можно больше аромата шалфея, пока мужчина рядом. Но тот уже потерял к нему всякий интерес, вновь отойдя к спящему. Бледные пальцы потянулись к лицу, словно в стремлении погладить щеку юноши.
— Нет! — Как он оказался рядом, Даррен не знал. Но, успев перехватить руку, теперь крепко сжимал запястье мужчины.
— Ты так и не сказал мне всей правды. Почему я должен останавливаться?
— Я просто не смогу... Ничего не смогу, оставшись один. Я... я не хочу... так.
Мужчина внимательно глянул в теплые карие глаза. Мгновение молчания растянулось между ними двумя тонкой звенящей леской, которую легко порвало одно-единственное слово.
— Хорошо.
Визитер равнодушно отвернулся от лежащего юноши и быстро вышел в коридор. А Даррен все так же стоял над постелью брата, не понимая, что же он сейчас сделал со своей жизнью. Из хаоса мыслей его вырвал негромкий спокойный голос.
— Я жду.
Кинув последний взгляд на спящего, модой человек почти выбежал из комнаты, захлопнув за собой дверь.
— Пойдем.
— Но мне надо одеться! На улице мороз.
— Ты не замерзнешь, не бойся. — Голос звучал несколько издевательски, но тело быстро укутал странный темный туман, словно ластящийся к коже и дарящий спокойствие.
"Как в детстве", — мысль была сладкой, но и, в тоже время, немного пугающей.
* * *
Как из дома выходили двое, не видел никто. Уже за воротами поместья незнакомец высоко пронзительно свистнул и будто из снега поднялся седой конь. В холке он был куда выше своих собратьев, сейчас спокойно спящих в конюшне и, кажется, мороз его тоже нисколько не волновал.
— Я не один, Мори. Вот он поедет с нами. — Мужчина легко потрепал коня за уши, словно собаку, за что заслужил ласковое фырканье, а лошадиная морда ткнулась в плечо хозяина.
После незнакомец легко взлетел на круп, совершенно не обеспокоившись отсутствием седла и прочей упряжи. Резкий рывок за руку — и Даррен уже сидит перед ним, немного шалый от того, как развиваются события. Конь всхрапнул и неспешной рысью затрусил прочь от поместья, постепенно переходя на галоп. Даррен думал, что утром его наверняка начнут искать, и лошадиные следы привлекут внимание. Он лениво решал, стоит ли сказать об этом спутнику, но пришел к выводу, что тот и так должен это понимать. Ему не было видно, но под тяжелыми копытами не примялась ни одна снежинка, словно лошадь шла по воздуху.
* * *
Мужчина крутил в тонких пальцах пузатый тонкостенный бокал, так, что темная густая жидкость плескала на стенки и медленно расплывалась по ним маслянистыми разводами. И казалось, что для него весь мир сейчас сосредоточен в этом бокале, так он внимательно и напряженно всматривался в напиток. Даррена захватила совершенно детская обида: сначала забрал с собой, а теперь он ему совсем не нужен. Чувство вырвалось словами, а молодой человек, поняв, что сказал, испуганно сжался.
— Зачем я Вам?
— Мне? Мне?! Кажется, это ты упрашивал меня взять тебя с собой. — В воздухе повисло недолгое, но очень красноречивое молчание, а потом мужчина слегка устало продолжил: — Мне скучно! Мне смертельно скучно!
На лице незнакомца заплясала совершенно сумасшедшая улыбка, а потом он рассмеялся. Громко, заливисто. Но было что-то такое в этом смехе, от чего становилось страшно, а в груди вибрировали невидимые струны. Но сжаться плотнее уже было невозможно, а зажмуриваться еще страшнее. Ведь тогда хохот полностью заполнит голову, взорвется в ней маленькой вспышкой, тоже сведет с ума. Сквозь смех невнятную речь было разобрать очень сложно. Незнакомец уже согнулся пополам, ему не хватало сил даже просто сделать вдох.
— Смертельно... Подумать только... МНЕ! Смертельно. — Успокоился мужчина так же неожиданно. — Иначе просто и не может быть. Не так ли?
Даррен не понял вопроса. Что этот человек хочет от него?
— Я Вас не понимаю.
— Меня никто не понимает, мальчик. Это не новость. Меня только иногда ждут. Но чаще и этого не происходит. Ведь умирать страшно. Правда? — Мужчина навис над ним, упираясь руками в спинку стула. Его глаза неожиданно оказались очень близко, и Даррен утонул в них. Чернота зрачка пульсировала, захватывала, вскоре парню начало казаться, что она расползлась на все глазное яблоко. И от этого вида было совершенно не оторваться. Мимо Даррена пролетала вся его не такая уж и длинная жизнь, он отчетливо, словно это было только несколько минут назад, вспомнил события детства. Как он прятался в шкафу, но не от выдуманных монстров, а от неинтересных людей, как тени были лучшими друзьями и партнерами для игр. Так чего же он боится, если та же самая чернота сейчас клубится в чуть раскосых глазах. Не думая, что делает, он поднял руку и коснулся прохладной щеки.
— Как Вас зовут?
— А ты все еще не понял? Хотя за мое существование у меня было столько имен, что я и сам уже не помню всех. Но это и не важно. Я — то, чем заканчивается всякая жизнь. Я — смерть. — Черты лица мужчины заострились, отчетливее стали скулы, а глаза запали глубже.
— А почему тогда Вас называют старухой? Вы же мужчина? — В голосе совсем не было страха, только любопытство.
— А ты хочешь, чтобы я был женщиной? — Очертания тела будто поплыли перед глазами, а миг спустя перед Дарреном уже стояла юная стройная девушка. Темные немного вьющиеся волосы подчеркивали изящество шеи и белизну тонкой кожи. Только темные провалы глазниц остались прежними. — А может лучше так?
Женщина начала стремительно стареть, проявилась сетка морщин, которая становилась с каждой секундой все глубже, а потом плоть и вовсе стала высыхать и отваливаться кусками, обнажая чуть желтоватые, древние кости. Это зрелище будило отвращение, и вновь стал возвращаться страх. Но, когда все закончилось, и перед Дарреном встал голый скелет, волнение улеглось. Хотя прикасаться к этому не хотелось, поэтому он плотнее вжался в спинку, когда череп оказался на уровне его лица.
— Нравлюсь?
Что на это ответить парень не знал. Сказать "нет" — велика вероятность оскорбить, а "да" будет слишком откровенной ложью. Но будто что-то рассмотрев в его глазах, скелет отошел и совершенно бесшумно упал в кресло, опять взял бокал с ромом. Даррен моргнул, а в следующий миг перед ним был опять аристократичный мужчина, полностью поглощенный игрой огненных искр в бокале.
— А меня зовут Даррен.
— Я знаю.
Потом они еще долго сидели, думая каждый о своем. В камине догорали толстые поленья, но пламя упорно не желало гаснуть — оно затухало багровыми угольками на древесине, протестующее трещало, взрываясь вверх снопом искр и жаром, когда опора прогорала и рушилась. В черном каменном зеве еще светилось несколько деревяшек, когда Даррен поднялся и ушел спать.
Этим вечером они так больше ничего друг другу и не сказали; только уже засыпая, Даррен почувствовал, как его губ коснулось что-то прохладное, и он услышал едва слышный шепот.
— Прости меня, мальчик. Кажется, я совсем забыл, что такое жизнь.
