Однажды юный чародей Йон Ликко-мл. решил провести летние каникулы в старом доме, принадлежавшем некогда его дедушке, Йону Ликко-ст.
Причин тому было несколько: Йон-младший писал дипломную работу и считал, что в глуши сосредоточиться на работе будет проще; дом пользовался недоброй славой и в том, чтобы поселиться в нем было что-то от старой доброй преемственности поколений; общий язык с родителями находить становилось все сложнее... Помимо этого, имелась еще одна причина, о которой я расскажу чуть позже. Как вы понимаете, она и была самой главной изо всех, пусть даже в этом Йон никому бы не признался.
Дом дедушки Ликко был большим каменным страшилищем, построенным в незапамятные времена у самой опушки мирного, но мрачного леса. Рядом имелась небольшая деревенька, жители, которой, разумеется, не любили колдовское гнездо и обходили его стороной. Один старичок, которому наследники дедушки пообещали платить десяток монет в год, согласился приглядывать за садом, и выполнял свои обязанности весьма недобросовестно, посчитав, что у родственников покойного колдуна достанет ума не наведываться в эдакую глушь.
Поэтому первым, что увидел Йон, кое-как дотащив багаж к дому, стала калитка, заплетенная сверху донизу девичьим виноградом. Поверх невысокого забора раскинули свои ветви одичавшие розы — белые, бледно-розовые и черно-вишневые, с бархатными лепестками, словно опаленными по краю.
С трудом он сумел сдвинуть с места заржавевший засов, и прошел по садовой дорожке, очертания которой с трудом угадывались в зарослях щитовника, хосты и наперстянки. Темный каменный дом, почти скрывшийся в листве старых деревьев, ждал его, поскрипывая флюгером.
'То, что мне нужно, — подумал Йон. — Здесь наверняка должны водиться привидения!'.
Именно встречи с призраками и прочие проявления деятельности неупокоенных душ были темой его дипломной работы. К учебе наш герой относился очень серьезно и не допускал даже тени мысли, что его итоговый проект может свестись к простому переписыванию старых книг — содержание которых тоже когда-то кто-то откуда-то переписал.
Пару дней он потратил на обустройство, затем написал несколько пространных писем и отнес их на почту в деревню, любезно здороваясь с каждым встречным. Йон был вежливым юношей, и считал, что чародеям давно пора забыть старомодные высокомерные замашки.
На третью или четвертую ночь он решил, что наступило вполне подходящее время для начала опытов, и принялся за работу. Не будем подробно останавливаться на том, что за формулы он произносил, и какие знаки рисовал на полу, но можете поверить на слово: Йон показал себя с самой лучшей стороны, выполняя все аккуратно и старательно.
Неудивительно, что после третьей или четвертой попытки привидение все-таки откликнулось на его зов и появилось в комнате, соткавшись из бледного лунного света.
Оно было тихим, молчаливым, и от всего его дымчатого силуэта веяло вечной печалью. Приглядевшись, можно было различить признаки полуистлевшего человеческого тела — хрупкие линии костей, впавшие темные глазницы. Йон решил, что перед ним дух ребенка или совсем юного человека — так оно и оказалось: шелестящий голосок определенно принадлежал девочке.
-Зачем вы позвали меня? — спросила она, и в вопросе этом было что-то сродни недоумению внезапно разбуженного человека.
Честным ответом на этот вопрос был бы такой: 'Мне нужно собрать материал для дипломной работы, которая понравится моему научному руководителю', но Йон подозревал, что призраку он может не понравиться. Поэтому он как можно любезнее и велеречивее соврал, что хочет восстановления справедливости, то есть — желает помочь упокоиться несчастной душе.
-Как вы умерли? — спросил он, доставая записную книжку. — Вы знаете, отчего ваш дух задержался здесь?
Но девочка-призрак, увы, была поразительно несведущей. Ее воспоминания путались, существование ее не отличалось разнообразием и одна ночь походила на другую. Силясь рассказать о себе, она говорила лишь о белых розах — то зацветающих, то увядающих. Ее мир состоял из колючих побегов, летом покрывающихся листвой, а зимой — инеем и снегом. Иногда девочка слышала пение птиц, иногда — раскаты грома и шум ветра, которые сменялись воем метели.
-Что-то плохое случилось со мной, — повторяла она печально. — Я не помню этого, но это горе всегда со мной, как боль от незаживающей раны...
Для вступления и пары глав этого, возможно, и хватило бы, но не более того.
Однако, Йон не собирался сдаваться так быстро. В доме дедушки Ликко имелась большая библиотека, где хранились сотни писем — и уж в них-то наверняка упоминалась история девочки. Вряд ли в этой глуши часто случались трагические истории с девочками — хотя бы потому, что девочек здесь было не так уж много.
-Я постараюсь помочь вам, — сказал он вслух. — Но для этого мне потребуется время от времени призывать вас. Надеюсь, вы не сочтете это слишком назойливым вниманием?..
-О нет, нет, — прошептала призрачная девочка. — Я... я буду даже рада. Если, конечно, я правильно помню, что такое радость...
И Йон с головой погрузился в архив дедушки Ликко. Днем он читал старые письма и дневники, а ночью призывал призрачную девочку и спрашивал, не знакомы ли ей те или иные имена, не припоминает ли она названий, не знакомы ли ей лица на выцветших портретах. Она грустно качала головой, и, очевидно, винила себя за то, что не может быть полезной.
Йон тем временем старательно записывал все, что замечал: как меняется вид призрака в зависимости от разных фаз луны, какие заклинания вызова действуют быстрее, а какие — медленнее, и как-то раз якобы случайно ткнул в полупрозрачную тоненькую руку серебряной иглой. Девочка застонала: как она объяснила, истинной боли она не почувствовала, но серебро причиняло ей страдания.
Чародей опасался, что заподозрив неладное, призрачная девочка может не откликнуться более на его призыв, и потому болтал без умолку, пытаясь заинтересовать привидение. Это оказалось не таким уж сложным делом — ей нравились рассказы Йона о его жизни, об учебе в магической академии, и даже скучнейшие пересказы семейных историй, которые у каждой семьи одинаково однообразны по своей сути, она слушала внимательно, словно силясь припомнить, каково это — обижаться, веселиться, ссориться и мириться.
-Вы позовете меня еще раз? — спросила как-то она с надеждой.
-Не знаю, — рассеянно отозвался Йон, торопившийся записать что-то в свою тетрадь. — Честно говоря, я в тупике. В архиве ничего интересного не попадается, и мне бы не хотелось беспокоить вас по пустякам... Должно быть, вам не так уж приятно покидать ваш... куст? Я верно запомнил? Куст белых роз?
-Да... — девочка вздохнула. — Куст белых роз — это мой дом. Я чувствую какое-то родство между мной и ним. Иногда мне кажется, что его ветви — продолжение меня, и когда они покрываются цветами... Ах, как жаль, что я не могу вам объяснить. Когда роза цветет — словно груз, давящий на меня, становится легче. Это мое единственное счастье... было единственным... До того, как...
Она не договорила, а Йон не слишком внимательно слушал ее невнятное бормотание.
-Сударыня, — произнес он, углубившись в размышления. — Ведь спасти вас от вечной тоски можно и не разгадав тайн прошлого. Я много читал об этом. Возможно, вам поможет простое перезахоронение. Наверняка ваши останки покоятся под этим кустом, и если вас похоронить в освященной земле, позвав священника...
Но девочка решительно покачала головой.
-Нет, — сказала она. — Я не хочу!
Но и этот странный ответ не обеспокоил Йона, полностью погруженного в свои размышления о том, в сколько страниц получится уложить заключение.
-Тогда возвращайтесь к своему кусту, — сказал он. — Если я узнаю что-то новенькое о вашей судьбе, то непременно позову вас.
И маленькое привидение, протяжно вздохнув, растаяло.
Копаться в архиве становилось все скучнее, и Йон подумывал забросить это дело — прижизненная история призрачной девочки, если разобраться, была совершенно неважна для его работы. Но стоило ему только подумать об этом, как с полки упала старая книга, и между ее страниц обнаружилось изрядно помятое черновое письмо. В нем чрезмерно романтичная барышня из семейства Ликко (наверняка кто-то из двоюродных бабушек Йона) пересказывала своей подружке по пансиону ворох страшных историй, собранных у местной прислуги. Среди них была одна, показавшаяся Йону подходящей — про юную Элию, пропавшую без вести сто пятьдесят лет тому назад.
Суровый отец воспитывал девочку в одиночку, тщательно оберегая ее от опасностей большого мира — кто-то предсказал, что дочь его умрет совсем молодой. Но затворничество не спасло девочку. Накануне своего пятнадцатого дня рождения она исчезла из своей спальни, и только ее туфельки нашли поутру у реки. Решено было, что Элия под воздействием лунной магии пошла прогуляться, не проснувшись, и утонула.
-Быть может, вас зовут Элией? — спросил Йон у призрачной девочки, призвав ее следующей ночью.
Она вздрогнула и в глубине ее темных глазниц что-то блеснуло.
-Элия... — повторила она негромко. — Да... Что-то отзывается во мне, когда я слышу это имя.
Чародей рассказал ей все, что узнал, и призрак задрожал, волнуясь все больше.
-Утонула? Но почему же... почему же мои кости оплетают корни белой розы в саду? — шептала она, то светясь изнутри, то растворяясь в полумраке комнаты. — Я — Элия, я чувствую это... Но река — это ложь, ложь... Я не помню реки, не вода убила меня!
-И еще! — Йон бросился к своим записям. — Я забыл показать вам. Вот, здесь набросок — кто-то перерисовывал портрет Элии. Вы узнаете?
На старательном, но не слишком умелом наброске была изображена совсем юная девушка с темными волосами, чуть курносым носом и очень большими глазами, из-за которого ее лицо казалось совсем детским.
-Это я! Я! — вскричала призрачная девочка, пытаясь прикоснуться своими прозрачными пальцами к бумаге. Но тут ее внимание привлек другой рисунок — его сделал сам Йон, собиравшийся приложить изображение призрака к своей работе. На нем были старательно изображены костлявые плечи, ребра, черные провалы глазниц и полуистлевшие волосы.
-Что это? — призрак в ужасе отдернул руку, точь-в-точь, как обычная девочка, увидевшая отвратительное насекомое. — Это вы нарисовали? Это... тоже я?
-Я не слишком-то хорошо рисую... — смутился Йон, уже знавший кое-что об устройстве женского ума. — На самом деле вы не такая... такая...
-... Такая ужасающая, — призрачная девочка вдруг поблекла и уменьшилась, превратившись в неясный светящийся сгусток. — Нет, вы прекрасно рисуете, господин Ликко. Спасибо вам за то, что пытались помочь.
На следующий день Йон выкинул из головы призраков, учебу и почти все остальное — откликнувшись на его письмо, в старый дом приехала Клара Мэдоль, с которой юный маг состоял в романтических отношениях больше года. Они собирались пожениться сразу же после окончания академии, и решением этим родители Йона были не слишком-то довольны. Живая, непосредственная Клара казалась им слишком несерьезной, и влюбленность сына они объясняли всего лишь редкой миловидностью девушки.
Именно для того, чтобы провести с ней несколько счастливейших недель, не отравленных замечаниями родственников, бесконечными разговорами за закрытыми дверями, видом поджатых губ матушки, — Йон и сбежал в дом дедушки Ликко.
Теперь они с Кларой гуляли днями напролет по лесу, обнимались, целовались и говорили друг другу всякие глупости, интересные, по большому счету, только тому, кто их произносит, и тому, кто их слушает — но никак не третьим лицам. Даже старый дом казался теперь не таким уж зловещим — хотя, быть может, это объяснялось вовсе не чудом любви, а тем, что Клара, будучи девушкой деятельной, прибралась в жилых комнатах и даже вымыла окна.
-Йон! — однажды воскликнула она, распахнув ставни. — Посмотри, какой здесь чудесный куст белых роз! Сроду не видела, чтобы розы цвели так буйно!
И вправду — куст был покрыт сверху донизу прекрасными цветами: каждый — без изъяна, белоснежный, чуть светящийся изнутри свежей зеленью. Несмотря на то, что дождей не было больше недели, и полдень давно миновал, на лепестках блестели крупные капли росы.
-Что это за сорт? — не унималась Клара. — Обязательно нужно нарезать черенков. А то и выкопать полностью. Здесь же никто не видит этой красоты!
-Возможно, придется выкопать, — пробормотал Йон, невольно косясь в сторону письменного стола, заваленного бумагами, которых он не касался уже больше недели. Клара училась годом младше, поэтому ее каникулы не были отравлены необходимостью работать над дипломным проектом. Теперь, когда эйфория от встречи начала уменьшаться, Йон пришел в себя и понял, что на самом деле не так уж романтичен, а к науке относится гораздо серьезнее, чем ему до сих пор казалось.
Но и этой ночью он не нашел времени для того, чтобы заняться своими научными изысканиями. А маленькая призрачная девочка горько плакала над своими белыми розами.
Странные — хоть и тихие — события привлекли внимание старого филина Амбрюса, знавшего еще дедушку Ликко, а до того — его отца, и отца его отца. Днем, сквозь сон, он прислушивался к смеху, доносящемуся из старого дома, а по ночам он слушал плач. Решив как-то раз, что луна слишком ярка для того, чтобы провести эту ночь в дупле, он расправил крылья и бесшумно скользнул между деревьев.
Плачущую Элию он увидел сразу. Для филина, столько лет помогавшего чародеям, искать призраков лунной ночью — самое легкое дело.
-В старом доме перемены, — глухо проворчал он, усаживаясь неподалеку от куста роз. — Отчего ты плачешь, мертвая девочка? Разве что-то изменилось и в твоей не-жизни?
-Он не зовет меня больше к себе, — ответила она. — Сегодня ночью он снова со своими бумагами, но я ему не нужна.
-Он ведь сказал, что может похоронить твои маленькие косточки как полагается, — филин осуждающе щелкнул клювом. — Разве не покоя хочет каждый дух?
Призрачная девочка заплакала, не желая вслух признавать очевидное: вовсе не покоя сейчас она желала.
-Он заставил меня все вспомнить, — наконец, сказала она. — Меня убил мой собственный отец. Он не желал, чтобы я освободилась от его власти. О, как это было больно и страшно! Но теперь, когда я помню боль — я хочу вспомнить и все остальное. А он не зовет меня, не зовет... Там девушка! О, она красивее меня! Красивее меня той, прежней. Что уж говорить про меня нынешнюю... Да и вообще — разве могу я мечтать о том, что еще испытаю любовь? Я хочу того, чего не дали мне боги при жизни! Почему меня обделили? Почему я должна смириться и отступить?..
-Умирать молодым — нелегко, — согласился филин. — Но ты зря не хочешь смириться и пройти положенный тебе путь. Иной будет еще горше.
-Иной путь? — мертвые глаза Элии засветились. — Он существует — иной путь? Говори, раз уж начал!
И старый филин Амбрюс, повидавший немало во время своей службы колдунам, рассказал ей, что призрак может вселиться в человеческое тело, если очень того пожелает.
-...Та девушка сейчас спит в одной из комнат старого дома — видишь, где горит ночная лампа? Приходи к ней каждую ночь и налагай одну руку на ее сердце, а другую — на ее губы. Она будет задыхаться, слабеть. И когда ее дух выйдет вон — ты можешь занять его место. Никто не узнает, что девушка умерла. Она останется здесь, у куста белых роз, а ты будешь вместе с ним, называясь чужим именем и проживая чужую судьбу. Но счастливой судьба эта не будет... Согласна ли ты?
-Согласна! — воскликнула Элия. — Согласна! Но как мне добраться до ее комнаты? Я не могу покинуть свою розу, пока мне не призовет Йон...
-Если твое желание настолько сильно — ты сумеешь разорвать любые цепи, — ответил филин и улетел.
Каждую ночь призрачная девочка Элия пыталась покинуть свою розу. Каждый шаг давался ей так тяжело, словно ей приходилось отрывать от себя какую-то часть. У нее не было тела, но она вспомнила, что такое боль. И каждую ночь она проходила на один шаг дальше, не отводя взгляда от окна на втором этаже, где горела меленькая ночная лампа в пестром абажуре.
А этажом ниже не гас до утра свет в кабинете, где писал свой труд совестливый Йон. Он был так сосредоточен на своей работе, что не заметил, как Элия заглянула в его окно — хотя она смотрела на него в ту ночь до самого утра.
Спящая Клара была красивейшим созданием — золотистые волосы, нежное лицо. Элия не сразу решилась коснуться ее, однако воспоминание о Йоне подстегнуло ее. Она сделала так, как сказал ей филин, и хоть ее касание не могло ощущаться — Клара содрогнулась, а затем принялась задыхаться, словно на грудь ей бросили камень.
До самого утра призрачная девочка душила Клару, а затем вернулась к своему кусту, и увидела, что свежие душистые розы начали увядать, словно ночью ударил мороз.
Весь день Клара не могла найти в себе сил, чтобы встать с кровати, но сказала Йону, что у нее всего лишь небольшое недомогание. Он, как всегда, не слишком-то вслушивался в слова — все-таки у него был истинно научный склад ума.
Элия пришла и на следующую ночь. Поутру к Кларе пришлось вызвать деревенского доктора, и он дал мудрый совет — уехать из старого дома, но кто поверит обычному провинциальному врачу? Розы увядали все сильнее, а Кларе становилось все хуже.
На третью ночь Йон спал рядом с Кларой, держа ее за руку. Болезнь испугала его и заставила позабыть о науке — а это, я вам доложу, редкий случай! Элия долго-долго стояла над ними, а затем все-таки приложила руку к груди Клары — но тут же отдернула.
-Нет, — прошептала она. — Так нельзя!
Филин Амбрюс, доселе невидимый во тьме, довольно расхохотался, и от этого уханья измученная Клара заворочалась, а Йон — проснулся.
Что сказала ему Элия — не так уж важно, но на следующий день он выкорчевал куст, позвал людей из деревни и показал им старые-престарые кости. Их похоронили на местном кладбище, все чин по чину, как положено, и даже пригласили священника из города.
-Ах, как жаль, что роза уничтожена! Прекрасный сорт! — с грустью сказала Клара, когда пришло время уезжать. Ее здоровье пошло на поправку, и Йон решился рассказать ей о том, что же стало причиной всех этих неприятностей. Нельзя сказать, что Клара была в восторге, однако, поразмыслив, она признала, что девочки в пятнадцать лет — пусть даже и мертвые девочки! — способны на всяческие глупости. Она сама была как-то влюблена в одного из своих кузенов, и от ревности подожгла ему парик.
-Но лучше бы тебе, Йон, сменить тему своей дипломной работы! — заметила она.
-Сменить тему? Да у меня две трети уже написаны! — возмутился Йон. — И с чего, скажи на милость, я должен ее менять?
Как уже было сказано, у господина Ликко-младшего был истинно научный склад ума.
