Он страстно желал жить в бедной обители как брат среди любящих братьев, вместе с ними молиться Господу, собираясь перед алтарем на Литургию Часов, а раз в день и на Евхаристию; хотел носить белый хабит со скапулиром, который ему казался самой прекрасной одеждой на свете; хотел проповедовать людям слово Божье, делясь с ними своим дражайшим сокровищем — верой; жаждал быть беден золотом (и даже медью, если на то пошло), но богат любовью и радостью; а когда придет его час умирать, надеялся умереть как настоящий монах — без страха и тоски, зная, что вся братия будет молиться за него, и хотя бы их молитвами он попадет в Царствие, как достигает гавани даже самый нерадивый моряк, если остальная корабельная команда усердно налегает на весла.

Он хотел сделаться не просто каким-нибудь монахом, все равно каким: сердце его прикипело к одному определенному Ордену, маленький монастырь которого имелся в его родном городе, не так далеко от дома. Монастырь был бедный — как и положено тем, кто избрал своей целью проповедь в апостольской нищете; и небольшой — и потому всех монахов в нем связывала особая родственная дружба. Особо тесно такая дружба связывает тех, кому приходится вместе защищаться от враждебного мира: тогда родне уже не до домовых ссор. Мальчик бывал на богослужениях в монастырской церковке святого Романа так часто, как только мог. Тамошнему настоятелю случалось неоднократно принимать у него исповедь, и потому он знал желания и печали его сердца лучше, чем кто угодно на свете. Он подолгу разговаривал с мальчиком, улыбался ему при встрече — и мальчику казалось, что тот любит его. Остальные монахи тоже узнавали мальчика в лицо и приветствовали по имени, как близкого человека. А он считал их едва ли не ангелами во плоти и страстно желал однажды получить право носить такую же белую рясу со скапулиром и кожаным поясом, и четки на боку, и черный плащ, и называть их всех своими братьями, а приора — отцом.

Казалось бы, ничего нет неисполнимого в таком желании. Потому что если уж Господь вкладывает сильную жажду спасения кому-нибудь в сердце, то какой водой можно ее загасить? Мало ли мальчиков принимает облачения различных орденов, всякому ведь на Небо хочется, а известно, что быстрее и прямее монашеского никакой земной путь туда не ведет.

Однако жил наш мальчик в таком месте и в такое время, что желание его на удивление затрудняло ему жизнь. А жил он в городе Тулузе, где и родился в году одна тысяча двести семнадцатом от Рождества Спасителя. Город этот очень хороший, красивый — считай весь сложен из розового камня, за что и зовется Розовым Городом, и еще — Розой городов. Это уже за святые места, церкви и монастыри, и памятные колонны, в честь святых поставленные — которых в городе Тулузе столько, что в хваленом Париже и Шартре и половины того не наберется, потому что подвижников в Тулузе с четвертого века перебывало множество. Да что там с четвертого? Покровитель Тулузена — сама Мария Магдалина, Апостол Апостолов, видевшая живое Лицо Христа воскресшего. Однако заболела Господня Тулуза тяжелой болезнью, навроде чумы: ты заразу в дверь гонишь — а она в окно возвращается, в щели пролезает. Заболела Тулуза ересью. Ересью, которую проповедник Анри Клервоский назвал некогда альбигойской: видно, прибыл клервоский монах в округу Альбижуа по пути в Тулузу и поразился, как много там еретиков. Хотя Тулузен и другие земли Лангедока ничуть не меньше Альбижуа от ереси пострадали, так и прилипло название альбигойской — легат северянин был, что с него взять. Впрочем, другие франки, менее великие, чем праведник из Клерво, это же злое манихейское учение смело именуют и тулузской ересью, и провансальской. Им что Тулуза, что Каркассэ, что Марсель — все одно. Церковь именовала и посейчас зовет эту ересь манихейской, говоря, что пришла она с востока, из Болгарии: а сами еретики именуют себя попросту и без претензий — Добрыми христианами. Изрядно отличающимися от прочих так называемых христиан, неистинных и злых. Потому что среди прочих своих губительных убеждений они отрицают благость всякой плоти, называя ее грязной и скверной, сотворенной дьяволом, и не верят в плотское житие самого Господа нашего Христа. Во все, на чем стоит древо нашего спасения, не веруют — и добро бы сами не верили, так еще и простых людей соблазняют в огромном множестве. Простому человеку ведь что? Ему отцов Церкви читать не дано. Ему лишь увидеть велеречивого старца, который круглый год постится и к женщине не прикасается, книги читает, а с ним, простым человеком, говорит не то что кюре, а учтиво и на равных — и готово, поверит простец во все, что Старец ни нарасскажет. А детям его уже и рассказывать не понадобится: они любую веру готовы беречь только за то, что она — отеческая... И за то, что грязные ненавистные франки, балакающие по-своему, наезжающие с севера жечь деревни и ставить над простым людом своих господ, — что франки-чужаки другую веру исповедуют.

Так же некогда и уверовали в ересь родители мальчика. Отец его, богатый горожанин, владелец крупного пая в мельничном братстве Замка, дважды избиравшийся в магистрат от квартала Дорады; и матушка, у которой в семье сплошь еретики были, даже пару "рукоположенных" еретическим обычаем можно насчитать. А вслед за ними уверовали и дети — старший сын, гордость и красавец Гираут, и дочка Гирауда, и младший сын — наш бедный мальчик, выросший в тени брата и привыкший во всем ему подражать. Брат, без сомнения, был лучше всех на свете. Очень красивый — черные кудри, в которых застревал и ломался гребень, и неожиданно яркие, светлые глаза; очень сильный — одной рукой поднимал братишку и держал на весу; очень умный — всегда мог найти верный ответ, отбрить шутника, посчитать деньги в уме без помощи пальцев или костяных счетов; и очень независимый. Мальчику-то ужас как нужен был брат, он жизни без него не мыслил и расплывался в улыбке от любого его доброго слова. А брату, Гирауту Меньшому, в честь отца названному, похоже, никто не был нужен на свете, он безо всех мог обойтись, даже без отца. А значит, все, что он говорил, следовало считать правильным.

Да, до тринадцати полных лет наш мальчик гордился тем, что еретики-священники находили приют под их кровом; что он участвовал в общих богослужениях, преклонял колени перед "Совершенными", держал корзины с хлебом для благословения. И что община избрала именно его отца, человека надежного и не расточительного, хранить общинную казну на нужды приходящих Совершенных и прочие манихейские дела. Казны той мальчик в глаза не видел, знал только, что это — деньги священные; но однажды случайно подсмотрел, что у отца в стене есть тайник, железный ящик, запиравшийся на ключ. И возгордился родителем-казнохранителем еще больше. И еще больше возненавидел новое установление — проклятую инквизицию, выдуманную попами, чтобы следить и шпионить за истинными христианами, отбирать у них дома и имущество и набивать свой карман.

Так и жил бы мальчик зараженным чумой манихейской ереси, даже и не зная до последнего дня, насколько сильно он болен. Но то ли благодать крещения в нем начала свое действие, ведь был же он крещен во младенчестве, как подобает... То ли Дух Святой еще как-то коснулся его Cвоим дыханием... Однако несмотря на все препятствия, внутренние и внешние, он все-таки пришел к колодцу живой воды и пожелал ее больше всего на свете. И в конце концов вырос и стал монахом желанного Ордена. Более того: монахом и священником.

Правда, в последнее время ему удавалось мало вкусить от покоя и радости монашеской жизни. Желанная Рахиль нередко даруется только тому, кто семь лет проведет в объятиях Лии, и всякому известно, что для монаха Лия и Рахиль символизируют первая — жизнь деятельную, а вторая — сладость созерцания. Занимался же новый Иаков теперь в основном тяжелой и не свойственной клирикам работой, которую поручило ему священноначалие. А именно — фратер Гальярд из Ордена святого Доминика, также называемого Орденом Проповедников, брат для братьев и отец для мирян, сделался церковным следователем, по-латыни говоря — инквизитором. И цель его работы была — отличать людей, зараженных болезнью ереси, от честных христиан, и приводить их к покаянию. К сожалению, такая работа весьма необходима для наших смутных (и по всему апокалиптических) времен; хотя все в ней и оказалось во многом иначе, чем думалось мальчику раньше. Даже и в бытность молодым монахом. Признаться, особенно в бытность молодым монахом.

2. Инквизиция едет. Увы Мон-Марселю

Компания, ехавшая пасмурным осенним днем по узкой и петлючей горной дороге, выглядела весьма внушительно. От этой внушительности встречные крестьяне начинали загодя креститься, оттаскивали телеги с пути кавалькады и стояли низко склонившись, однако же посверкивая такими знакомыми, недобрыми взглядами из-под спутанных волос. От этой внушительности даже проезжие рыцари невольно дергали поводья, складывая пальцы в охранные знаки — или же размашисто, напоказ крестя грудь. И бродячие собаки, казалось, старались убраться с дороги не потому, что боялись плетки всадников — но из-за страха перед черно-белым знаком креста, красовавшимся на боку крытой повозки. Это брат Франсуа придумал. Мол, инквизиция, церковный суд, должна и в пути выглядеть внушительно, быть узнаваемой издалека, чтобы напоминать людям о покаянии и поддерживать в еретических горах авторитет вселенской Церкви. Коль скоро бездельники, сабартесские кюре, неспособны сами наводить порядок в своих приходах.

Ох уж внушительность... Много бы дал брат Гальярд, чтобы избавиться от этой внушительности.

Он и от коня-то с удовольствием избавился бы. Во-первых, не слишком хороший был ездок: всю юную жизнь прожил в одном городе, никуда странствовать не приходилось. А потом, после вступления в монастырь, привык по-доминикански передвигаться пешком, с палкой в руке и фляжкой на поясе. Так, по его мнению, и должен был покрывать расстояния настоящий проповедник: только так хаживал даже через Пиренеи сам отец Доминик, один ли, с учениками ли; так прошел от Парижа до Болоньи мастер Иордан Саксонский; и только так выходили в дорогу наставники всех доминиканцев — святые апостолы Христовы. Но тогда, однако ж, еще инквизиции не было, резонно возражал Гальярду епископ Тулузский, сам доминиканец. Тогда церковному суду не нужно было стремительно перемещаться с места на место, порою даже от преследования бежать... Авиньонет все помнят. Что было со святым Петром Веронским, который только пешком ходил — тоже все помнят. Мученическая кончина — это хорошо для самого мученика, но стремиться к ней вопреки общему благу — это уже прямая гордыня и непослушание. Послушание же для монаха, будь он даже вне подчинения епископу, первая добродетель, выше самого обета бедности. А использовать — не значит обладать. Хотя сказано же, вздыхал в сердце своем брат Гальярд — прямо-таки про его случай сказано: "Ненадежен конь для спасения, не избавит великою силою своею... Но нет — душа наша уповает на Господа: он — помощь наша и защита наша". Да и запрещено уставами Ордена доминиканцу — странствовать на коне! Что бы сказал мастер Иордан Саксонский, Царство ему небесное, услышь он о специальном разрешении приора на верховую езду, выдаваемом исключительно тулузскому инквизитору... После Авиньонета чего только не разрешишь.

Ну ладно, ну конь. Лучше бы ослик или мул, конечно — падать ниже. И трясет хотя и чаще, да мельче, и спина не такая широкая, колени после езды меньше болят. Но лошадь — все равно ладно, ничего, животное доброе, в псалмах упомянуто. А вот повозка.... Надобности повозки, да еще расписанной черно-белыми доминиканскими крестами, брат Гальярд упорно не понимал. И считал наличие таковой повозки прямым нарушением обета бедности, что бы там ни говорил брат Франсуа, данный ему самим Папой напарник в нынешнем странствии. Также не радовал брата Гальярда и вооруженный эскорт — мыслимо ли дело, будто королей везут, а не нищих священников! Однако вооруженный эскорт происходил непосредственно от графа тулузского, Альфонса Пуатье, который, скажем откровенно, никакой был не тулузец и даже не пуатевинец, а самый настоящий франк, брат французского короля. Графом он стал только через брак с тулузской графиней из Раймондинов и в южных делах понимал меньше некуда: иначе ему бы хватило разума не посылать с инквизиторами охраны, состоящей сплошь из франков — будто и так мало страха и ненависти от церковного трибунала, чтобы его еще чужаками при оружии приправить... Пятнадцать усмешливых рыл, призванных хранить важных попов от мученического венца, вызывали неприязнь даже у самого брата Гальярда, чистокровного провансальца; что уж говорить о бедных сабартесских крестьянах. И как им прикажете после таких гостей объяснять, что "франки и попы" — это отнюдь не одно и то же, что проповедь Церкви состоит вовсе не в том, как бы отдать землю и свободу во франкские руки... Эх, эн Альфонс, отправить бы вас разок в пастушьей одежке побродить со стадом по горам Сабартеса, послушать, что люди говорят! Может, тогда и уразумели бы, что избрали вы, верный католик, наихудший из возможных методов проповеди... Что весь долгий путь к инквизитору, вызывающему покаяние и доверие, разбит, как горная тропа обвалом — проклятым образом инквизитора, вызывающего страх... Внушительность, понимаете ли.

Итак, брат Гальярд был недоволен и устал. Он и в радостном-то настроении красотой не отличался: тулузский мальчик вполне заурядной внешности со временем превратился в долговязого и сутулого отца с ранней сединой, клочками торчавшей вокруг широкой тонзуры, с лицом длинным и замкнутым, на котором особенно выделялся скривленный на сторону нос, согнутый, как орлиный клюв. Глаза у брата Гальярда были небольшие и не особо выразительные, особенно потому, что он не слишком хорошо видел вдаль и все время щурился. Неприятное впечатление усугублял кривой шрам, пересекавший его левую щеку до самых губ. Гадкий шрам: он так нехорошо сросся, что улыбаться брат Гальярд умел теперь только одной стороной рта. Он уже приучился не улыбаться своим свидетелям на трибуналах: знал по опыту, что "кривая усмешка" инквизитора вместо ободрения бросала неподготовленных людей в холодный пот.

Всю первую половину дня он ехал в седле, протестуя таким образом против повозки, а кроме того, не желая всю дорогу слушать разговоры брата Франсуа. Потом раскусил нечистоту своих намерений, услышал в собственной тяге к бедности голос гордыни — и поддался уговорам братьев, слез наконец с седла. Какое облегчение — повозка с настоящими скамьями, на полу — мягкие чепраки: хочешь — сиди на лавке или на сундуке, а хочешь — приляг на пол и вытяни давно ломившие ноги. Ну ладно, чуть заметно кривясь от боли, подумал брат Гальярд: я-то монах, мне детей иметь не надобно. Но как только на деторождение способны рыцари, которые полжизни проводят в седле?!..

Брат Франсуа де Сен-Тибери, его францисканский напарник, всю дорогу разумно проделал в повозке; там же он перекусил и выспался, и посему вид имел цветущий. Он вообще казался довольно цветущим и жизнелюбивым: приятное, не в пример Гальярдову, округлое лицо, мягкие плавные жесты, глубокий голос, какой порой бывает у полноватых людей. Он часто улыбался, и от носа к уголкам губ у него сбегали глубокие морщины улыбки. Сочувственно покивал брату Гальярду, предложил ему глотнуть вина, даже хотел растереть ему затекшие члены:

123 ... 323334

↓ Содержание ↓