Рыцарь Бодуэн и его семья. Книга 1.

Рыцарь Бодуэн и его семья.

Роман из истории альбигойской войны.

Противу безрассудной любви ничего не может человек.

Св. Иероним.

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, перед паломничеством в далекую землю начинаю я покаянную книгу о своем отце — и о рыцаре Бодуэне.

Возлюбленная моя, единственная, таким образом я хочу рассказать тебе всю правду, которую не успел и уже не успею передать устами к устам. Ты спрашивала, почему я сделал то, что сделал; и о еретиках ты хотела знать, и о рыцаре Бодуэне, и о прочих родичах. Тогда я не мог тебе ответить, потому что не было времени. Сейчас оно появилось — хотя и немного.

Книга первая, о детстве рассказчика, о первой его родне и о безрассудной любви.

* * *

Полагаю, следует начать с самого начала — с тех лет, когда я еще не знал тебя. Хотя теперь, оглядываясь назад, я думаю, что знал тебя всегда — а ранние годы не удерживаются в памяти, наполненные сплошной темнотой.

Детство мое, не устыдившись неблагодарности, я назову темным. Бри, север Шампани — веселое место для тех, у кого набитая мошна, а бедным рыцарям в этом краю богатых простолюдинов — сплошное невезенье и тоска. Наши местные ярмарки — святого Кириака в мае и святого Айюля в сентябре, конечно, немеряно расцвечивают жизнь — но только тем, кого на них берут. Меня же отец никогда не возил с собою — ни в Провен, ни в Труа, вообще никуда. Обычно он брал с собою только моего старшего брата, Эда, когда тот приезжал к нам на время из сеньории Куси, где проходил у графа службу пажа и оруженосца — на обучение его взяли не столько из сеньориального долга, сколько по родственной приязни. Службой же наш род испокон обязан не сеньорам Куси, но графам Шампани и Бри. Так что мы всегда считали себя шампанцами — и тем гордились.

Нужно же человеку, по греховной его сущности, чем-то гордиться. А отцу моему, мужу матери, небогатому арьер-вассалу, было гордиться особенно нечем. Жили мы не в городе, как подобает рыцарям в наши дни, и даже не в замке — наше имение, небольшой фьеф с укрепленным домом и приходом на две деревни, зависящим от Санского архиепископата, лежал — впрочем, и сейчас лежит — между городами Мо и Провен, до каждого — две дюжины миль. Это с день пути для конника, если нигде не останавливаться; а если не торопиться — то два долгих перехода. В общем, настоящая глушь.

Брату моему повезло чуть больше, чем мне: с детства отправленный в услужение в Куси, он вырос при блестящем дворе по-настоящему большого замка и часто бывал в городах. Я же отличался таким слабым здоровьем, что пристроить меня на воспитание не удалось — сеньоры Куси не захотели иметь дело со слабым и больным пажом, который может и не дожить до совершеннолетия. Родился я под Новый Год, который у нас празднуют на Благовещение, в марте; но даже соседство с великим праздником, отметившим мое рождение, не принесло крепости моему здоровью. Что я не доживу до отрочества, предсказывали почитай что с самого моего рождения все, кому не лень — от тетки-повитухи, принимавшей у матушки роды, до приходского священника. Не сказать, сколько раз я в детстве переносил кровопускание -бывали годы, когда с целью поправить мое здоровье меня подвергали оной процедуре раз шесть или восемь. Когда отца не было дома, для этой процедуры приглашали сведущего монаха из обители св. Мавра, но монах требовал платы, и при отце кровопускание бесплатно производил наш управляющий. Довольно неумелый доктор, признаться, и никогда он не мог сделать порез достаточной, и в то же время не чрезмерной глубины. Управляющему случалось и переборщить, так что я подолгу потом чувствовал слабость. Монах-врачеватель делал все куда лучше: он перед началом операции правильно перевязывал мне руку, приговаривал разные прибаутки, открывая надобную вену, а потом заставлял домашних дать мне много вина, чтобы восстановить кровь. Быть может, только благодаря этим операциям я и не умер; хотя порою после терзаний, причиненных мне управляющим господином Амеленом, мне казалось, что я скорее умру от кровопускания, чем без оного. Однако отец был против того, чтобы тратиться на мое лечение; потому многие свиньи нашего двора стали, если можно так сказать, моими кровными родичами: таз с моей кровью господин Амелен всегда отдавал выплеснуть им в кормушку.

Положение "камня, который отвергли строители", привело бы меня к великому смирению, будь я хоть немного получше. Так что отец с самого начала счел меня ни на что не годным и потому все свои силы и старания отдавал воспитанию старшего сына.

По крайней мере, так я старался думать. Потому что никто и никогда не занимал в моей жизни столько места, сколько отец в годы моего детства. Я ненавидел его и боялся до одури.

В больших походах отцу не приходилось участвовать почитай что никогда. В мелких — то и дело: честно говоря, он привык за деньги наниматься к любому более-менее крупному окрестному сеньору, кто поссорился с местными канониками, или с другим сеньором, или с кем угодно. Отец любил ссориться. Можно сказать, это было его ремесло.

С графом Осерским отец ходил на епископа Гуго Нуайе, громил приорства и самолично сжег один неверский монастырь — по поручению графа, щедро за то заплатившего. Потом вместе с нанимателем угодил под интердикт — но вскоре граф принес покаяние, а заодно, за небольшую плату, освободили от отлучения и всех его помощников. Чтобы добыть необходимые деньги, мой достойный родитель захватил в плен на Провенской ярмарке итальянского менялу, некоего Буонсиньори, и несколько месяцев держал его в плену в нашем собственном доме — под предлогом, что тот его подло обманул и как-то смухлевал с векселями. Ломбардец долго отпирался, но в конце концов товарищи из знаменитой фирмы "Главный Стол" заплатили за него выкуп, ругая отца грязным франкским разбойником, но все-таки выкладывая ему новенькие полновесные ливры; и отец надолго избавился от неприятностей. Я тогда был совсем мал, только ходить учился, так что подробностей истории не помню — помню только, как матушка запирала меня наверху и сама со мной сидела, не выходя из спальни, пока люди, приезжавшие увещевать отца, грубым голосами ругались в рыцарской зале.

Сеньора Анжеррана, владетеля Куси, отец поддерживал в размолвке с епископом Ланским. Какие-то сервы там у кого-то сбежали, целыми деревнями, и сеньор с епископом, помимо королевского суда, и по-простому, по-нашему разбирались за право удерживать у себя чужих мужланов безо всякого договора.

И такая жизнь — каждый год. За неимением чужих, отцу хватало своих войн — сервы из его собственных деревень то и дело бежали на землю архиепископа, а бенедиктинцы из близлежащей обители святого Мавра только и норовили кусок земель оттяпать или отсудить под свое хозяйство. О соседних сеньорах я уж не говорю, и даже далекий граф Шампанский, покуда был жив, через своего управителя Ламбера Бушю, коего отец недвусмысленно называл "жирным вилланом" и "бастардом с толстой мошной", умудрялся ущемить бедного, но гордого арьер-вассала.

По этим ли причинам, по природной ли склонности своего характера мессир Эд, муж моей матери, отличался крайней вспыльчивостью. И огромной физической силой. Возможно, имей он фьеф покрупнее, мог бы стать недурным военным правителем. А так оставался тираном местного масштаба — если в мире и были люди, боявшиеся моего отца сильнее, чем я сам, так это наши вилланы и монахи окрестных монастырей. Мельницы у нас в деревне не было, и для помола зерно возили на монастырскую, за что приходилось дополнительно платить; так что отец не раз предпринимал на мельницу небольшие налеты, желая получить ее в собственность, или же грозился ее сжечь, если "долгополые" не перестанут так безбожно драть деньгу.

Он любил рассказывать, что раньше земли у него было больше, куда как больше нынешнего — даже в Куси нам завидовали, не говоря уж о графишках вроде нынешних владетелей Руси. И если бы проклятые евреи и ростовщики, продавшие самого Иисуса Христа, не прибрали к рукам все деньги графства, мы до сих пор бы принимали каждую неделю ванну с благовониями и ели бы на золоте и серебре. (Читай: из-за постоянной нехватки средств еще наш дед начал ради денег переводить свой наследственный аллод в ленный фьеф и так растранжирил немало земли, предназначавшейся для младшего сына. Да, отец мой, на свою беду, был в семье вторым. Как и я.) И если бы не приходилось делить половину власти с чертовым мужланом кюре, епископским прихвостнем, и все доходы с деревень поступали бы регулярно... Впрочем, от таких разговоров отец быстро приходил в дурное расположение духа, и у него начинали чесаться кулаки. С годами я научился различать смену его настроения заранее и вовремя скрываться, чтобы не подвернуться мессиру Эду под руку.

Собираю свои первые воспоминания о родителях — жалость и страх. Матушка мне еще в полубессонзательном детстве казалась таким же ребенком, как и я сам — только немного побольше и посильнее; но столь же беспомощным перед грозной силой огромного человека, к которому я ни разу в свей жизни не обратился на "ты". Мой старший брат это часто делал — особенно когда подрос и стал из мальчика — высоким и веселым юношей; но и не зная никакой причины, я всегда чувствовал разницу меж его правом и своим. Он был настоящим, таким же, как отец, только поменьше; а я так и оставался "отвергнутым камнем", сыном матери, которому бы лучше родиться дочерью, то есть — не родиться вовсе.

Лет с пяти, научившись размышлять, я стал подолгу думать, почему же отец меня не любит.

Лет в десять я познакомился с двумя другими знатными детьми, поселившимися у нас в доме — и меня поразило откровение, что другие отцы иначе ведут себя со своими отпрысками. Даже со вторыми сыновьями.

* * *

Однажды, приехав ненадолго из замка Куси — на отдых к родичам — брат мой Эд, хорошо ко мне относившийся и любивший поговорить со мной, загадал мне загадку. Мы сидели тогда за домом, среди хозяйственных построек, и грелись на солнышке; брат учил меня очередной вывезенной из Куси науке молодых оруженосцев — пить крепкий аперитив и зажевывать мятными листьями, чтобы после изо рта не пахло. Я отпил глоточек, холодея при мысли, что было бы, увидь меня отец — и в то же время запретность наших действий вызывала у меня острое наслаждение, иллюзию свободы.

Я отпил — и закашлялся, и пролил прямо изо рта часть продирающего крепостью сладкого гипокраса себе на рубашку. Мне было тогда лет восемь, и дома мне не давали верхней одежды, кроме как для хождения в церковь — "зря марать", говорил отец, и матушка, как всегда, соглашалась. Я так и ходил в небеленой рубашке до колен, надеясь однажды дорасти до постоянного ношения штанов, как делают отроки. Почему-то мне казалось, что человека в штанах, тесных и шнурованных, куда труднее и хлопотней пороть — и возможно, отец станет делать это несколько реже.

А пока я облился из фляжки, очень испугался сладких желтых пятен на груди и постарался оттереть их теми же зелеными листочками, но в итоге только хуже замарал полотно. Охо-хо, не везет так не везет! Вряд ли удастся, горестно думал я, скрываться от встречи с отцом дольше, чем до ужина; чистую рубашку сейчас мне никто не даст, в общем, если брат меня как-нибудь не прикроет ради праздника, пропала моя головушка. Вернее говоря, задница.

— Слушай загадку, — решил отвлечь меня брат, вытягивая длинные крепкие ноги. — Это меня не кто-нибудь, а сам шатлен научил. Что такое: ни один человек того не хочет, но если все пойдет ладно, это получит?

Я долго думал, стараясь изо всех сил. Брат был старше меня на четыре года и примерно вчетверо умнее (жизнь в большом замке идет на пользу), и я не поспевал за его быстрой мыслью.

— Епитимия? — спросил я наконец, крайне неуверенно. В самом деле, кто же хочет суровую епитимью получить — штраф там большой, или трудное паломничество — а с другой стороны, все же лучше, чем когда тебе и такой не дают, живешь под отлучением...

Брат захохотал. Вот сморозил-то, сказал он, отсмеявшись, думай еще, дурень. Думай.

Я подумал еще.

— Жена?

Тут уж пришел черед брата таращить глаза.

— Почему ж вдруг жена? Откуда у тебя, малька такого, мысли о женах появляются?

Я объяснил, как мог — мол, жениться никому сперва не хочется, а надо — если хоть что-нибудь унаследуешь, надобно брать жену, как у всех, и наследников рожать. Брат на этом месте отпил сразу большой глоток аперитива — в свои двенадцать лет он пил, как взрослый мужчина! — и понурил голову. Выяснилось, что отец задумал его женить. И более того — скоро его невеста, нареченная, приедет из Куси — не куда-нибудь, а именно сюда, в наш уединенный дом, чтобы стать воспитанницей моей матушки.

То-то я испугался! Неизвестная невеста представилась мне огромной теткой с мясистыми руками, которая добавится в компанию отцу кричать на нашу бедную маму.

— Ох, Эд, братец, за что ж нам еще такое горе? Она хоть не особенно злая?

Любимая моя, единственная, если бы я тогда мог знать, что говорю о тебе!

Зачем же злая, поразился брат, самая обычная. Сам-то он ее не видел, она, дочка мелкого сеньора, в графском замке не жила; наверняка — обычная девчонка, мелкая совсем, вроде тебя, — объяснил брат, которому страх как не хотелось жениться, лучше уж стать крестоносцем и совершить множество подвигов. Несмотря на то, что отец решил завязать дружбу с сеньором Туротта и завладеть через брак парой его деревень и даже небольшим замком (ну, славным городским домом, не хуже нашего), составлявшими часть дочернего приданого.

Так я впервые узнал, что вскоре познакомлюсь с тобой.

Ответ на загадку — старость, сказал тогда брат. Старости никто не хочет, но это единственный способ долго прожить. А умереть молодым — большое горе и для близких, и для самой души, не успевшей искупить свои грехи на земле. Всякий знает, что муки чистилища в сто раз больше земных мучений!

Уж это-то я хорошо знал от нашего кюре, отца Фернанда. Он был человек высокий, сильный, с такими буйными светлыми волосами, что тонзурки на затылке у него почти что не было видно. Тем более что в обычное время, вне храма, он носил на затылке красивую шляпу с перьями, прикрывая "святую плешь", чтобы выглядеть краше. Отец Фернанд читал проповеди очень громко, просто-таки громыхая с амвона басовитым голосом, и все больше предпочитал любое евангельское чтение сводить к теме загробного воздаяния. Осанки он был скорее рыцарской, нежели священнической, и когда наш родитель злился на отца Фернанда, он частенько за глаза называл его "бастардом" — утверждая, что тот родился от сожительства сеньора Шато-Тьерри с гулящей пастушкой, после чего папаша и прикупил у епископа теплое местечко для сыночка, на беду — у нас под боком. У отца Фернанда был большой укрепленный дом рядом с церковью, почти такой же хороший и крепкий, как наш — с двумя этажами, с толстой трубой на крыше; кюре держал лошадей и иногда даже охотился с соколом, что его сан, в общем-то, запрещал, но не слишком строго. Мой отец жил с нашим кюре в состоянии некоего бдительного мира — то грозил поджечь со своими людьми его красивый дом, если тот продолжит требовать с его людей десятину ягнятами в пользу епископа; то, напротив, приглашал отца Фернанда в гости на Рождество, желая занять у него денег. Кроме того, кюре все-таки оставался в нашей округе единственным человеком, способным разделить с отцом зимние развлечения — винопитие до потери равновесия да долгие псовые охоты. Так что за неимением других достойных соседей для дружбы отцу приходилось довольствоваться священником и стараться с ним не ссориться.