Спасите Миньку
Баба Ганя убивалась с самого утра. Как забрали Миньку, так и убивалась. Казалось — вот отрыдала свое, но нет. Делает что-то по дому, суетится, а потом опустится на первую попавшуюся лавку и давай плакать-причитать: "Ой, горе-то како-ое! Ой, сыно-очек!".
До вечера Наэ, прикованный к постели, успел сотню раз пожалеть старуху, сотню раз обозлиться на нее, сотню раз простить, и уже не знал, куда деваться. Он даже попытался переползти в комнату Дика и Кайрэ, но спина заболела так отчаянно, что на несколько минут он ухнул в спасительное забытье. Уши затыкать тоже не помогало. Из хозяйской половины дома несло и сквозило такой безысходной тоской, что впору удавиться самому.
Глупый Минька, промышлявший, как многие в Ютте, контрабандой, "погорел". Как именно — Наэ не вникал. Но сегодня утром за ним пришли стражники, такие же, как теперь Дик, и повязали Миньку. Тот бежать хотел, высадил окно, а с той стороны уже ждали. Зачем он прыгал в окно, Наэ так и не понял. Ведь ясно же, что ждут там. Он думал-думал, потом устал и решил спросить вечером у Дика.
Но до вечера пришлось выдержать еще одну пытку. Обедом его всегда кормила Ганя. Вот и сейчас пришла: вспомнила, что безногий с голоду помирает. Безногий, конечно, оголодал, но увидев в дверях зареванную бабку, перекосился и пошел пятнами, как от святого слова. Наэ не любил смотреть на страдания, которые не сам причинил. И потом, с чего тут страдать, если написана Миньке на роду долгая жизнь и спокойная смерть, в свое время, от старости...
Наэ понадеялся было, что Ганя поставит миску с кашей и уйдет, но та села на стул, подперла щеку кулаком и слезящимися глазами уставилась на больного. Он вздохнул и смирился.
— Не плачь, все будет хорошо.
Обычное человеческое заклинание, простенькое и незатейливое, не сработало. То ли он еще не научился правильно его произносить, то ли здесь требовалось заклятие посильнее, но Ганя опять разрыдалась и принялась рассказывать бедному Наэ про своего Миньку. И как он рос, и как отец его пошел по кривой дорожке, и как она говорила остолопу, предупреждала, и как же теперь...
Когда наконец вернулся Дик, Наэ очумел окончательно. Лежал тихо, вытянув худые руки поверх одеяла, налитый доверху чужим горем. И мрачно представлял, что он сделает с Минькой, когда тот наконец попадет в дом Отца.
Бабка Ганя услышала, что пришел Дик, и тут же кинулась к нему.
— Дикени, подскажи, может, сделать чего можно. У меня тут серебро есть. Может, дать кому? Может, хоть не каторга?
— Не получится, бабуль, — вздохнул Дик. — Минька успел ножиком полоснуть одного из ребят. А это хана, сопротивление значит. Я уже узнавал. Завтра судить будут, но каторга ему светит точно. Да не горюйте вы так, не на всю жизнь. Три года отмучится, а там и вернется ваш Минька. Баба Ганя...
Через полчаса, кое-как утешив старуху (и как ему это удалось?) Дик заглянул к Наэ. Увидел полную тарелку каши на стуле и сразу насупился.
— А ты чего не ел?
— Не хочу, — процедил сквозь зубы тот.
— Жри, не выделывайся. Разносолов у нас нет!
Сверкнул глазами и пошел переодеваться. Наэ страдальчески поднял брови и клятвенно пообещал себе, что с этим дикарем и извергом вообще разговаривать не будет. Вообще! Никогда! Тварь бездушная!
Потом вспомнил, что хотел спросить у Дика, почему Минька прыгал в окно, если его там поджидали, и призадумался. Хранить гордое молчание или спросить все-таки? И тут его осенило — Минька хотел подороже продать свою свободу! Дик же сказал Гане, что он кого-то подрезал ножом. Вот и ответ! Наэ преисполнился довольства, что разгадал трудную загадку и решил, что на радостях помилует Дика, грубую скотину, и даже поговорит с ним.
Настроение улучшилось настолько, что Наэ взял со стула миску с остывшей кашей и умял ее всю, до крупинки. Последняя ложка чуть не встала колом в горле — пришла Кайрэ, и баба Ганя снова заголосила.
Наэ прокашлялся и понял, что завтрашнего дня он не переживет. Надо что-то делать. Но что? И его снова осенило — видно, это был его день. Он спасет Миньку! Ночью он изменится, полетит в тюрьму и вырвет Миньку из лап тюремщиков. Некоторое время Наэ предавался упоительным мечтам, потом остыл. Нет, в помещении крылья не развернешь, и потом крику не оберешься. И как узнать, в какой именно комнате держат этого Миньку? Дик, опять же, злиться будет.
Наэ приуныл. Крепко приуныл, даже Кайрэ не растормошила его, преподнеся букетик первых весенних цветов. Синеньких, на тонких стебельках.
А потом он услышал, как Дик пересказывает Кайрэ про Миньку и зацепился за фразу, что после суда повезут его в телеге с другими каторжанами в сторону Альмандина, на побережье. Дик еще говорил, что, мол, повезло, не ему выпало конвоировать, а Наэ уже лихорадочно соображал. Повезут в телеге! Значит, можно просто подлететь, выхватить из телеги Миньку и спокойно принести домой, прямо в объятия бабки Гани. Да легко!
Весь следующий день Наэ улыбался, предвкушая радостное лицо бабки при виде спасенного сына, но вечером спохватился и осторожно выведал у Дика, по какой дороге повезут каторжан. Дик, удивленный слишком бодрым состоянием больного, чего-то заподозрил, но Наэ заявил, что спина сегодня не болела, оттого и веселится, а потом бросил, что сам Дик выглядит как лежалый покойник. Дик огрызнулся, Наэ надулся, на том разговор и кончился.
Весь вечер бабка, провожавшая днем телегу с каторжанами, всхлипывала и стонала на своей половине. Но Наэ это больше не беспокоило. Правда, слегка раздражало. Но желание сделать подарок победило, и он ничего старухе не сказал.
Как хорошо летать! Как хорошо двигаться, быть сильным и ловким! Ночь еще холодная, мартовская, но с юга катится, дышит весеннее тепло. Ах, поохотиться бы, но нельзя, Дик не велел.
Слегка опьянев от свободы и внутренней целостности, Наэ взмыл повыше, покувыркался в свое удовольствие, потом опомнился и полетел на восток, держа на виду дорогу на Альмандин.
Он быстро их нашел. Среди щетинистых деревьев, недалеко от дороги — костерок, телега, лошади у кустов. Безошибочно определив, кто из горячих, живых клубков в телеге — Минька, Наэ сложил крылья и бросился вниз.
Когда с неба рушится сияющее мертвенным светом нечто, люди обычно превращаются в камень, и далеко не сразу обретают способность двигаться и говорить. Это Наэ знал твердо. Он схватил сонного Миньку подмышки, взмахнул крыльями, успев заметить застывшее в немом крике лицо ближайшего солдата, и ринул ввысь. Ринуть-то ринул, но тотчас что-то звякнуло, и его дернуло обратно, да так сильно, что Наэ выронил Миньку и упал в телегу, неловко подвернув крыло. Минька завозился под ним, ничего не соображая, а его товарищи по несчастью зашлись заполошными криками и полезли из телеги кто куда. Но далеко не уползли — мешала цепь. Цепь! Еще мгновение Наэ разглядывал устройство оков — на каторжанах были ножные кандалы, которые крепились ко дну телеги пропущенной между ног общей цепью. Под рев ополоумевших бандитов и ругань ошалевших стражников, Наэ ухватился за цепь и дернул изо всех сил. Звенья брызнули во все стороны, причем одно угодило ему точно в лоб, а второе оцарапало щеку.
И тут сбоку налетел какой-то отчаянный смельчак. Он замахнулся мечом, не переставая вопить от страха, но опустить клинок уже не успел. Наэ отмахнулся и снес ему голову. Ударившая кровь жарким факелом высветила поляну — лошади бесятся и бьются в путах, шатаются кусты, в которые ныряют освободившиеся каторжане, какой-то юный солдатик лежит на земле в глубоком обмороке, а еще двое храбрецов подхватились и рвутся в драку. Обмочились со страху, но железками машут и лезут на рожон. Безголовый труп от удара отлетел прямо в костер, разбрызгав по черным, прошлогодним листьям красные угли.
От резкого аромата свежей крови Наэ сразу опьянел. Он захохотал и прыгнул на ближайшего солдата. Схватил за руку и, размахнувшись, сбил его телом второго с ног. Потом швырнул вялого, как тряпичная кукла, стражника, в кусты, и опомнился.
Время! Где Минька? Тяжело дыша, чувствуя приближение слабости, Наэ заметался по поляне, вынюхивая минькин след, взмыл в воздух и полетел над лесом.
Проклятый Минька долго не давался в руки. Он верещал, бросался рыбкой в кусты, скатывался кубарем в лощинки, швырялся камнями и комками земли. Благо ему кандалы мешали, а то попробуй излови шустрого такого. Когда Наэ наконец его ухватил, беглец принялся извиваться в воздухе, и полет превратился в какие-то дикие скачки.
— Пусти! — кричал Минька сорванным голосом. — Эта... как его... изыди, чертяка! Я грешил, но не на столько же! Пусти, сука!
Лес под ногами оглашался истошными воплями спасенного Миньки и негодующим шипением обозленного спасителя.
Наэ уже собрался придавить его посильнее, чтоб затих, но тут его самого придавило, да так сильно, что он резко пошел на снижение. Над верхушками деревьев он не удержал брыкающегося парня, выронил, еще пару раз взмахнул слабыми крылами, и все кончилось. Сила иссякла, тело стало человеческим — слабым и больным, и камнем полетело вниз. Ветки хлестнули по бокам, сдирая кожу, острая боль пробила спину, и холодная мартовская земля с размаху ударила Наэ в грудь.
