Игра
В верхний город я хожу редко, там вокруг камень, теснота и вонища. У нас на окраине от свинарников тож не розами майскими пахнет, но как-то привычней. Родная вонь и не вонь уже, а как добавка остренькая к еде, вроде перца. Бодрит. Правда, я когда-то сдуру полезла крысей гонять прям к свиньям в загородку. Ух, как потом всех с ног валило от моей бодрости! С тех пор я словлю крыску, да попрошу ее слово мое передать, а сама в сторонке сижу и гляжу.
Город, конечно, воняет только в низах, а тама, где площадь да замок господский, все чистенько и опрятно. Даже не знаю, куда они помои выливают. Ну, туда я точно не хожу, а то решат, что я — помои, и выкинут в какую-нибудь ямищу.
И на Ближний конец, что у Мочуни, я тож не ходок. Не ходка. Тама Дия живет, а я ее не люблю. К тому ж, пользы ей от меня никакой, она сама кого хошь прогонит — хоть мышов, хоть мухов, хоть воров приблудных, ежели по глупости да незнанию полезут к ведьмище в дом. Мунька сказывала, что однажды такой дуралей простоял на диином крылечке цельную неделю. Она на него грязные тряпки сушиться вешала.
А вот у нас, на Дальнем конце, лучше всего. Особливо сейчас, когда все цветет и травка молоденькая лезет изо всех дыр. Да поля за дворами раззеленели. Правда, скучновато стало — все на поля-огороды повыползли. А бабки старые так и норовят заманить к себе в гости — языки почесать об Муханю, да пристроить мальцов сторожить. Но мальцы, с которыми хоть поболтать можно, гусей выпасают да коров, а те, что пищат и пеленки пачкают, мне пока не интересные.
Вот вечер придет, тут раздолье начинается — и народу полно, и ужин везде спеет, и солнышко не так жарит по маковке. И Эвери с батькой вернутся. Эвери мой при казарме солдатской сейчас конюхом. За лошадями глядит, и науку воинскую набирает.
Я уж и в яме прибралась, и торбы свои проверила — крошки вытряхнула, почистила, а берестку даже вымыла. Поглядела я на берестку и так сладенького захотела, просто страсть! Кликнула Пушка, и решила в гости наведаться. А чего тут зря сидеть, если хочется волшебного чего-то?
Посадила Пушка в сумейку, да пошла к Талому ручью. Талый он потому, что тока по весне бывает, да когда дождяки шпарят без просыха. Иду, земелька теплая пятки щекочет, птахи всякие чирикают — сердце просто поет. Ну, и я вослед ему пою. Хорошо, все на полях, никто не орет, чтоб перестали железкой скрипеть. Можно душеньку излить. Иду и изливаю: "О-ой, зеле-о-оная трава-а-а! О-ой, зеле-о-оные поля-а-а! О-ой, пого-о-ода-то кака-а-а! И-и краси-и-ивая, как я-а-а!". Даже сама поверила, что красотищи во мне немеряно. А что! Люди, когда думают, что никто их не видит, и не такие глупости говорят. А уж чего делают!
Дотопала до ручья, и пошла вверх по течению, прям по водичке. Хорошо дошла и даже быстро, тока палец на ноге об камень забила. Потом, конечно, по горе долго пришлось петлять, но хоть жарищи нашей нету, синий такой вечерок и прохладный. А то б запарилась Муханя, пока до верха горы долезла. Вот и камушки. Вытащила я звоник — динь-дилинь! Позвольте погостить. Позволили.
Первый, кто попался, тот лопоухий, что зумрудик у меня выманил. Райтса его кличут, а я про себя его называю "На сук повесил". А чего он малолетних обманывает?
— Муха-аня! — лыбится Насук. — В гости пожаловала?
— Право имею, — бурчу я. — Иди себе, не буду с тобой играть.
— Почему? Ну, давай не в кости. Давай в любую игру, какую ты пожелаешь.
Я только носом дернула — отстань, мол.
— Ах, такой милой девушке даже гнев к лицу, — щебечет он и сбоку по ступенькам подпрыгивает. Ну все, теперь не отцепится. — Какой прелестный румянец, даже веснушки покраснели. Какая ты чудесная стала, вся в крапинку! Да с тебя картины писать надо!
— Прям на тебе и напишем, — говорю я. — Подходи поближе, у меня тут и художник в сумейке завалялся.
Из сумейки Пушок сразу высунулся, усиками шевелит. Он еще здесь не бывал. Ему что колонны по бокам лестницы, что лопоухий — все пейзаж. Слышу, снизу гудеж идет. Ну, вовремя я. Тута веселье коромыслом. Хотя лопоухим веселиться, что с горы катиться. Они без радости чахнут.
— Позвольте быть вашим кавалером, — издевается Насук и руку изячно так выставляет.
— Позволяю, — говорю.
И цепляюсь за его бархатный рукав. А сама думаю: Пушок, иди на голову. Мыш взлетел по мне как по лесенке, в волосья вцепился и запищал: красотища, мол. А чего, тут у баб и девок всякостные украшения на головах, а у меня будет мыш. Очень символично, как говорит Амаргин. Думаю: вот тебе приказ! Пока тут будем, сиди на голове, чтоб не потеряться. Он думает: сидю!
Иду, здоровкаюсь и надеюсь, что Насук выглядит рядом со мной как дурак. По крайней мере, ему колючек больше перепадает, чем мне. Но он ничего, хвост морковкой держит. Весело отгавкивается.
Вот и Королева. Мы кланяемся — и я, и Насук, и Пушок. Правда, мыш не удержался, когда я бошку наклонила, да чуть не слетел. Но не упал, тока мотнулся туда-сюда как на веревочке. Если б на веревочке, а так на моих родных волосьях. Царапнул меня лапой по лбу и обратно заскочил на маковку.
— Я рада тебе, — улыбается Королева.
А сама махнула платочком прозрачным, и мой оцарапанный лоб перестал болеть. И правда, значит, рада.
И показывает мне, где сесть. Ух, ты! Рядом с Вранищем. Нравится мне он, просто сил нету. Мне сказывали, что он просто приворотный какой-то для бабского роду. Но я-то знаю, что мне он приглянулся из-за того, что черный, как мой Эвери. Вранище глянул на меня, мы с Пушком глянули на него, поздоровкались. А потом я увидала, чего на столе, и про Врана позабыла. И начала здоровкаться с рыбой фаршированной, с нежненьким мясом, с крендельками, пышками, творогом в сиропе и мороженым. И с какими-то овощами-фруктами, причем я путаю, что из них что, и ем все подряд — так интересней. Пушка тоже не забывала, совала себе на голову вкусные кусочки, под конец вся в крошках была. Выяснив, какие фрукты послаще, я набросала их в мисяку с мороженым, взяла ложку побольше и только тогда откинулась на спинку стула отдышаться. Но за миску держусь крепко, чтоб не убежала. Вам смешно, а пакостников здесь хватает. Без пакостей лопоухие тоже чахнут.
А тут, оказывается, песни уже вовсю гремят. Музыкантики вдоль стенок на свои тренькалках наяривают, а гости песенку выводят. Ну, как тут удержаться, да после пожрамши? Я тож начала ложкой о стол пристукивать и песню тянуть. Вранище даже вздрогнул. Глянул на меня, мы с Пушком в ответ глянули, но он ничего не сказал, тока ротом дернул. Соседи по столу оглядываться начали — мол, кто это тут такой голосистый? Но раз Королева меня не заткнула, чтоб я им музыку не портила, то любопытным я просто язык показала. А потом примолкла и призадумалась: а чего это она такая добренькая?
Тут они допели, а добренькая Королева и говорит, вроде бы мне одной, но слушают все:
— Поспорили мы, сможешь ли ты, Муханя, отыграть у Райтса свой изумруд?
Все лыбятся, а Насук мне ручкой машет из-за другого конца стола. Ясно, сегодня они решили увеселиться за мой счет. Ну, и напакостить. У них это часто рука об руку идет.
Я задумчиво отправила в рот ложку с мороженым, а потом спрашиваю:
— А зачем?
Королева бровки шелковые хмурит, такие вопросы лопоухие не любят. Что, значит, зачем, если весело? Ясное дело, им весело, а каково тебе — им все едино.
— Жаль, если ты откажешься. Я поставила на тебя.
— А чего, — оживилась я, — ставки можно делать?
— Можно, — улыбнулась Королева. Поняла уже, что я рыло всунула в ее людоловку. — Чего ты желаешь?
— Чтобы у меня навсегда было право бывать в Сумерках, — говорю я. — Ухожу я из муханьства. Любовь у меня.
Она понимающе кивнула, а лопоухие зашептались и захихикали. Обсуждают, какой же дурак на меня такую клюнул.
— Хорошо, — говорит. — Но если проиграешь, три года будешь у Райтса виночерпием.
Ну и ладно, думаю я, уж я наплюю тебе в винище, щуренок лопоухий.
— Садитесь за мой стол, — зовет Королева.
— Прости, госпожа, — говорю ей я, — но на лестнице На... Яй... Райтса сказал, что будет играть в любую игру, какую я сама пожелаю.
И ткнула в его сторону ложкой.
— Было?
— Было, — пожимает он плечами.
— Вот я щас подумаю, и скажу, что за игра будет, — закончила я и поглядела на Королеву.
Та кивнула и снова улыбнулась. Наверное, не соврала, что на меня поставила. Врать лопоухие тоже горазды. А я, чтоб времени даром не терять, начала мороженое доедать. Гости отвлеклись, танцевать принялись. Я доела, ложку облизала и с трудом вылезла из-за стола. Уф, насластилась, пузо побаловала! Не Муханя, а чисто тебе груша.
Подошли мы с Насуком к Королеве и я говорю:
— Вот моя игра. Выиграет тот, кто скорее моего Пушка отыщет. Он спрячется, а мы искать станем. Только, чур, без колдовства.
Насук вскинулся и кричит:
— Нечестно! Ты его позовешь, он и откликнется.
Я сняла мыша с головы и говорю вслух:
— Как бы я тебя ни звала, не откликайся.
И посадила его на пол. Он сидит, головенкой по сторонам вертит.
— Это честно, — согласилась Королева. — А теперь выйдите оба из зала, чтобы мы все видели, куда спрячется мышонок. Мы ему мешать не станем.
— Прячься! — велела я Пушку и потянула Насука за собой к дверям.
Вышли мы с ним на лестницу. Ждем, когда нас позовут.
— Это ты придумал? — буркнула я.
Он только засмеялся. А потом нас и позвали. Лопоухий колбаску со стола взял, веревочку к ней привязал и начал по полу возюкать. Выманивает, значит.
А я сперва вдоль стола прошлась — там вкусноты много, Пушок на запах мог и клюнуть. Нет, вроде нету. Потом под стол залезла — то-то смеху было, когда я юбки начала поднимать барышням. Одна дура завизжала даже, а ее кавалер меня под зад сапогом пнул. С головы так крошки и посыпались!
Потом я по углам пошуровала, только тута щелей нет как нет. Волшебный дворец, все-таки, а не сарай старый.
Стала я посередь зала и призадумалась. Жуть как неохота три года на лопоухого горбатиться. Вырастет же мой Эвери, расцветет красотой северянской своей, да и умыкнет его какая кобылища! А Муханя как дура последняя так и останется одна — с мышами, да с крысями. Что ж мне, на Пушке жениться прикажете, что ли? Ой, мне ж его искать надо!
А Насук в это время доприманивался — сбежались невенины кошки. Он вздернул колбаску повыше, чтоб не сожрали, а самая ушлая кошка — прыг ему на плечо! И лапой тянется. Тут я и вспомнила, чего Пушку-то приказывала, когда по лестнице спускалась. Это веление было первейшим и выполнять его он должен строго. За вольности с моими приказами я шурятам хвосты накручиваю. Я ж приказываю редко, больше прошу.
И давай я по головам глазами шарить. Так, эти танцуют, он ни в какой прическе не удержится. Эти болтают и головами трясут — тоже сложно. От Невены кошками так несет, что он туда не полезет. Вранище вряд ли позволит мышу себе за ухо влезть. У Амаргина волосья гладкие, Пушок там не спрячется. Королева?
На всякий случай я поглядела статуи всякие, зал кругом обошла. А Насук с кошками сражается. Потом он решил, что это тоже неплохо, и начал их гонять по залу. Думает, видно, что Пушок спужается и выскочит. Бегает, колбасень волочит на веревке, а кошки гурьбой за ним. Увлеклись — и Насук, и кошки. А Невена смеется.
Может, все-таки, у Врана? В любом случае повеселюсь. Подошла я к Врану, взлезла к нему на колени. Он сидит, не спихивает. Я обеими руками в его шевелюру полезла, а там такая гущоба!
— Так это ко мне у тебя любовь? — гудит он и жарко так в шею мне дышит. Тьфу, пакость!
— Не, — говорю я в ответ. — Ты моя первая страсть, но жениться на тебе я не хочу. Юбочник ты известный. Так что и не проси, не пойду за тебя.
Амаргин рядом захихикал. Вранище только черным глазом на него зыркнул. Говорят, Вран все никак не желает смириться, что человек тоже колдуном могёт стать. С тех пор они друг с дружкой и тягаются. Я когда-то у Врана спросила: а как же я, мол? А он: это ты не сама, это тебе навесили, вместе с колокольчиком. Я надулась и больше не приставала к нему. Тоже мне, королевский маг выискался! Так что я с тех пор за Амаргина болею.
Та-ак, нету тут Пушка. Но раз чернявый не удивился, что я ему башку ощупываю, значит, точно мой мыш у кого-то в волосьях сидит.
А сзади визг и ругань. Слезла я с красавца Врана, гляжу, а это Насук со своей кошачьей бандой на танцующих налетел. Ну, пока они там пляшут, я к Королеве подошла. Залезла на ее кресло осторожно и начала оглядывать ее прическу. Руками боязно трогать. Во-первых, Королева все-таки, а ну как шибанет за непочтительность, про это ведь уговору не было. А во-вторых, там красота неземная наверчена — кораблик под парусищами, волосья как волны уложены, а в них рыбки да русалки драгоценные сверкают. Гляжу — сидит мой балбесик в этом кораблике, глазками блестит. Взяла я его и слезла с кресла.
Королева давай в ладоши хлопать и говорит звонко, будто над всем залом колокольцы тирликают:
— Муханя победила!
Подошел встрепанный Насук, а об его ноги кошки спинками трутся. Пушок мой мигом на бошку ко мне взлетел.
— Отдавай ей изумруд, — велит Королева. — А ты, Муханя, навсегда желанная гостья в Сумерках. И в этом тебе мое слово. Только найди себе поручителя.
Вот тебе и подвох, думаю я. Подвошка такая. А вдруг никто и не захочет за меня поручаться? Я поклонилась, осторожно придерживая скотинку.
— Я поручусь за тебя, — вдруг подала голос Невена. — Захочешь в гости, попроси любую кошку передать твою просьбу Ладе. Она проводит.
— Лада в Ютте живет? — подняла бровку Королева.
Невена кивнула и повернулась к Насуку.
— За то, что моих кошек развеселил, — сказала она, — и меня порадовал, вот тебе, Райтса, подарок.
И дает ему такой же красивый камушек, как мой зумруд. Тока синий. И формой как кошка. И больше раза в два. А в остальном такой же, как мой.
Забрала я свою бусину, которую мне протянул Насук, и поняла, что домой охота. Навеселилась, хватит. Попрощалась, завернула в салфетку крендельков послаже, для Эвери, в берестку положила и пошла себе. А зумруд в сумейку сунула, в кармашек.
Как только я в дом зашла, мать Эвери тут же меня к столу потащила. Они-то уже отужинали. Ну, я сказала, что компотика бы выпила, и вывалила на стол крендельки. Салфетку, ясное дело, вынимать не стала. Я ее продам лучше потом Дартену-купцу, она ж золотом как-никак шита.
Прибежал Эвери.
— Где ты была? Я тебя обыскался.
— В гости ходила, — говорю. — Мы игрались там.
— Все тебе играться. Гляди, какой я прием сегодня выучил!
И давай махать мечиком, что ему батька справил. Чуть горшок со стола не смел. Ну, мать в крик и по загривку ему настучала.
— Хороший прием, — смеюсь я. — Главное, сложный.
Он мечик положил и сел рядом. А потом глаза вытаращил:
— У тебя мышь на голове!
— А-а, — вспомнила я, что приказа своего сидеть на бошке так и не отменила. — Это украшение такое. Навроде корабликов, как у баб благородных бывают.
Думаю: слазь, иди погуляй. Пушок соскочил с головы и делся куда-то. Гляжу я на своего Эвери и думаю, что Вран, конечно, красивее. Он как тот невенин камушек — большой, блискучий, да не по мне. А Эвери хоть и поменьше, зато от него внутри тепло. А он, видать, понял, что развезло меня, как Талый ручей по весне. Погладил осторожно по голове и говорит:
— Ты и так красивая, Муханя. Никаких украшений не надо.
А я залыбилась и отвечаю:
— А как я пою! Закачаешься!
И мы загоготали.
