Сиротка Муханя
Обиделась я на Рису-крысу просто жуть как! Она пошла гулять со старшими девками, своими подружками, а меня погнала. Иди, говорит, домой, нечего тебе наши взрослые секреты подслушивать! Тоже мне секреты — кто с кем целовался, тьфу!
Как лазить за малиной к бондарю в сад, так Муханю в щечки целуют и корзинку тычут! Как одежу стеречь на бережку, когда они купаются, так Муханя первая. Как от нашей окраины в верхний город бежать, позвать кого или передать что, так ты, малявка, быстрее доскачешь. А как шептаться, гуляя по дороге за дворами, так иди домой.
Я сперва думала пойти к Эвери да пожаловаться. А потом вспомнила, что он с батькой рыбачить пошел. Эвери мне нравится, он смешной — мордейка узкая и длинная, а глаза на ней будто углем нарисованы, чернющие. Это потому что бабушка у него найла. А сами они с Элейра приехали, полгода уже как. Гляжу — новенькие на нашей улице, дай, думаю, поздоровкаюсь. Захожу во двор, трясу звоником — встречайте, мол, Муханя пришла. А с крыльца черненький и востроносый мне кричит: чего тебе? А я снова — динь-дилинь! Он пригляделся к моему тряпью и торбам моим, скривился и кричит: поди отсюда, заброда! А я уже так рассержено — дилинь-динь-динь! Да ты безумка, — кривится он. И огрызком в меня, яблочным. Ах так, думаю я, а осяку в носяку не хошь?
Приходил потом прощеньица просить, видно, соседи вразумили идиёта приезжего. Рыльце все запухло и красными бугрищами, как малина. И где вся краса подевалась? Я простила, чего там. Я обидчивая, но отходчивая. Говорю: спишем на дурость и малолетство. А он: сама-то в подмышку дышишь. А я: могу дыхнуть, а могу и жигануть. А он не надулся, а засмеялся, так и познакомились.
И вот стою я на дороге, справа поля и грядки тянутся докуда глаз видит, а слева забошенный сад бабы Сюты. Дома-то не осталось, растащили уже, ямища одна, куда Мунька сперва помои выливала, да я ее крысяками шугнула. А неча, я тута ночую по лету. Стою я как дура и думаю, как бы обиду отомстить Риске противной. Стемнело уже, сирень весь воздух пропахла... Вот и месть, думаю. Схоронюсь в кустах, мешище мой на голову натяну и гавкну, когда девки-то обратно пойдут. Пущай повизжат, здоровее будут.
Залезла я в сирень, сняла со спины мешище, тесемочку распустила и приготовила, чтоб сразу на голову натянуть. Мешище, он самый у меня большой, потом сумка идет, для хлеба. Хлеб мне часто дают, так что в сумке всегда можно нашарить горбушку. Нашарила, достала и принялась обсасывать. Все веселее.
Опосля сумки идет кошель на поясе, в нем есть кармашек, куда я денежку складываю, но денежку мне редко дают, все больше еду да одежу. Одежу-то я как раз в мешище и таскаю. Тока тепло щас, и тряпки мои в яме припрятаны. Еще есть у меня сумейка для всякого интересного — стеклышек там, бусинок, ленточек и всякого такого волшебного хлама. Что вроде и не надо, а сердце радует. И главное — берестка, в ней сласти всякие, мед там, пряник или пирога кусманчик. Эх, какие пироги баба Сюта пекла! Я зачмокала, вспоминая, даже горбушка слаще показалась.
И тут слышу — идут! Я чуть крошкой не вдавилась. Шустнула мешок на голову, а он застрял — косицей за ветку зацепилась... Пригляделась, а они не с той стороны, не Риса это, а еще две дуры топают пошептаться. Тьфу ты!
Я затихла, обломила только веточку, к которой волосьями примоталась, да распутываюсь осторожненько. Ага, Мунила это и ее сестрица двоюродная с Речной улицы. Пока я гадала, не шугнуть ли Муньку еще разок, для острастки, в память о помоях на голову, тут она тако-о-ое сказала, что я про помои-то и позабыла.
— А мне Эверет нравится. Правда, красивое имя? Мы вчера с ним целовались у колодца.
— Да ну-у?
— Вот и ну! Давай, говорит, Мунила, на речку пойдем, я тебе покажу, как я с берега прыгаю.
— Да ну-у-у?
— Тока мамка стирала, а я воду носила, не могла. Давай, говорю, завтра, а он — мы с отцом рыбачить идем... Так и не договорились...
Они уже и прошли, а я сижу, подбородок в коленки сую и косицу тереблю. Посидела-посидела и решила, что мешищей и гавом из кустов тута не обойдешься. И полезла в яму от бабиного дома, где у меня припрятано всякое. Пошарудела, достала коробочку — красивую, серебряную, правда замочек на крышке отломан, да я веревочкой ее перевязываю — а в коробочке у меня мазутка хранится. Днем дрянь дрянью, а в темноте светится, аж жуть берет. Для особых случаев коробочка. Ну, мой Эвери — случай и впрямь особый, можно и потратиться.
Нарисовала я на мешище рожу пострашнее, держа в памяти Вулси, которому весной собака всю харю подрала, да поползла обратно в кусты. Сижу, держу мешище на коленках и жду. И вспоминаю, как Эверет клялся-божился, что я у него самый-рассамый друг. Не, оно, конечно, друг — это не для целования, это для дружения. Потому осяку в носяку я ему устраивать не буду. А вот Мунька...
Идут! Я мешище вздела, башку в колени сунула, чтоб издаля не увидали, и затаилась. Тю, да это лошади! Топают по пылюке неспешно, и голоса взрослые слыхать. Мужики болтают — тоже, видать, шепчутся. Честно говоря, особой разницы в шептаньи мужиков и девок обычно мало, но тут разговор оказался другой.
— ...как сладить?
— У вас принято считать, что удар Ваденги принимаете вы. Можно подумать, они грибы в ваших лесах рвутся собирать! К нам они лезут, где побогаче — зерно, скот... Думаете, мы тут зажирели и меча уже поднять не можем? Да мы воюем с ними, сколько себя помним.
— Да не спорю я, чего ты разошелся. Бог с ней, с Ваденгой. Скажи лучше, чего ты решил?
Они остановились вровень напротив меня. Я нишкну, ну их, этих рыцарей. Они шутку понимают одну — свою собственную.
— Нет, Тигар, против лорда я не пойду. Пусть даже ради благого дела.
— Ну, что ж. Нет так нет.
А потом что-то звякнуло, хекнуло и бухнулось об дорогу. Лошади всхрапнули.
— Тише-тише, — бормочет тот, кого Тигаром назвали.
И слышу — волокет что-то. Ну, понятно что. Тока волокет он это что-то прям ко мне, уже ветки захрустели. Я вскинулась глянуть, но не вижу ни черта, а прям мне в морду ка-а-ак заорут! Я тож в крик ударилась — не видно ж ни черта!
Я вспомнила, что у меня на голове мешище, только когда в яму свою влетела. Чуть ноги не переломала. Отдышалась, а по дороге только частый стук копыт удаляется. Сижу, сердце прям вылазит из грудей... Щупнула, а то не сердце, а звоник мой, что я на шее ношу. Тьфу, пакость! Горше того, упала я прям на коробочку свою заветную, да всю мазилку по земле да по себе развезла. Только на донышке и осталось. Как ни оттиралась, свечусь будто гнилушка какая. Вот, думаю, Муханя, гнилушка ты и есть, никто с тобой целоваться не хочет.
Пошла я проверить в сирень-то, и точно — лежит там мужик, с дырою в спине. Я потрогала, а он дохлый совсем. Ну, вот батьке Эвери и заботка будет, он у него в страже городской служит.
Выбралась я из кустов, а там, на дороге, коняка. Эге, думаю, видать, того дохляка лошадь-то. Еле подозвала, подманила останками горбушки. А потом взяла, перемазала ей мордяку тем, что выколупала из коробочки, и пустила по дороге, куда девки утопали. Даже хлыстнула веткой посильнее на прощанье.
Отмылась я в луже, что возле Мунькиного дома никогда не пересыхает. А когда вытирала ноги, услышала вдалеке, как девки визжат. Дружно так, хором. Ну, думаю, нашла их моя лошадка. Судя по крикам, всех сразу зацепило — и Рису, и Муньку, просто везет мне сегодня.
Когда я пришла к дому Эверета, там уже вся семья в сборе и вони на всю улицу — рыбу жарят. Я звоником голос подала от калитки, Эвери сразу выскочил — растрепа, на руках рыбьи чешуйки прилипли.
— А я тебя жду! Пойдем, рыбу будем есть.
— Погодь, — говорю я. — Ты сперва скажи, целовался вчера с Мунькой у колодца?
Он глазищи круглит.
— С Мунилой? Нет, с чего ты взяла?
— А с кем? — хватаю его за рукав.
Он так глаза увел куда-то вбок, только белым меж ресниц сверкнуло.
— Чего ты, Муханя? Какая разница, с кем?
Я его так дернула, что чуть рукав не оторвала.
— Да чего ты? — распалился он. — Не с тобой же мне целоваться! Ты же не вырастешь никогда, сама мне говорила!
Я его отпустила. Верно, говорила. Верно, не вырасту. И впервые я об этом пожалела. А Эвери обнял меня, прижал к худющей груди — одни ребрышки, и давай успокаивать.
— Ну, что ты, — шепчет, — мне никто не нравится так, как ты.
— А таких, как я, и нету, — шепчу я в ответ. — Так с кем ты целовался-то?
— Ну, с Рисой, — нехотя ответил он мне в макушку, а потом отшатнулся. — Ты только ей ничего не делай, ладно? Пообещай, что ничего не сделаешь.
— Эвери, чего ты? — говорю я обиженно, а сама радуюсь. И впрямь повезло мне сегодня, сразу двоих крысючек уела, причем за дело. — Обещаю, конечно. Целуйся себе, с кем хочешь.
Фиг кто с тобой целоваться будет, думаю про себя. Засиделась я что-то в девках.
— Ну, что? В дом пойдешь или будешь дальше дуться?
— Пойду, — говорю, — но я мешище забыла.
— Где? — заволновался он. Знает, как я люблю свои торбы и переживаю, если оставлю где-нибудь ненароком.
— А принесешь?
— Муханя! Ты ж мне друг!
— В сирени, где был дом бабы Сюты.
— Возле ямы твоей?
— Не, прям у дороги.
— Иди в дом, мамка рыбы даст. А я сейчас. И припустил по улице. Я поглядела, как прыгает в темноте его белая рубаха и пошла рыбу есть. Я, конечно, обидчивая, но ведь отходчивая.
