Сухой тростник.
Надо всем вам знать, что Кремень стоит на границе с Найгоном и севернее его нет у нас города. А еще надо вам знать, что нет мира между двумя королевствами и никогда не будет.
Говорят, что самые храбрые сыны и дочери севера взрастают на границе. Злые языки болтают, что сила и храбрость заменяет им ум, но это не так.
Был один найл, родом из Кремня, храбрый и вежественный юноша.
Однажды поехал он в Химеру, на большой осенний турнир, ибо сердце его жаждало подвигов, был он молод и горяч нравом.
Коня его звали Рокот и был тот конь вороной масти, а отцом его был Гранит, ходивший под седлом самого лорда Маренга.
Ехал молодой найл по тем местам, где не живут уже толком люди, а на каждом шагу текут ручьи, и вдруг захотелось ему свежей рыбы. Таким сильным было его желание, что он немедленно остановил коня, спешился и подошел к такому ручью.
Железный крючок у него с собой имелся, да, железный, с острым жалом и медной петелькой, обкрученный оленьей жилой.
— Сменяю старый сухарь на серебряного лосося, — сказал найл, снял сапоги и вошел в воду, меч же оставил при себе, так как места то были лихие.
Немало пришлось ему подождать, пока дернулась леса и вскипела вода. И по волнам видно было, что рыба под водой ходит большая.
Не таков был юноша из Кремня, чтобы испортить удачный лов резким движением, и оттого он искусно водил свою добычу, ослаблял и натягивал лесу, а потом взялся тянуть и вытащил, того, кто зацепился за крючок, на мелкую воду.
Увидел юноша из Кремня, что не лосося он поймал, ибо не бывает у лососей длинных волос цвета водорослей, и рук с перепонками меж пальцев, и не течет из лосося яркая человечья кровь.
Должно быть вам всем известно, что морской народ пуще всего любит человечью еду, при запахе ее теряет голову и не чует холодного железа. А еще не лишне сказать, что фолари злы нравом, коварны и людей не жалуют, часто топят лодки и дырявят сети, выпуская пойманную рыбу.
— Вот так диво поймал я, — сказал найл, ибо крючок проткнул водяному чуду губу и не могло оно сорваться и уйти на глубину, только бессмысленно металось, баламутило воду и дергало леску.
С великим трудом юноша из Кремня подтащил добычу к себе, схватил, выволок на берег, пресильно при том вывозившись в иле, и уселся сверху, радуясь, что кольчуга хранит его от острых когтей.
Зубы же у фолари были, как у щуки.
— Утихни, лежи спокойно, во имя великой Матери, и я выну железный крючок у тебя из губы, железный, с острым жалом и медной петелькой! — вскричал юноша в сердцах.
И фолари словно бы понял его слова, успокоился и лежал тихо. Глаза же у него были формой, как у оленухи, а цветом, как речная вода, и как песок на отмели, и как перламутровая изнанка перловицы.
Юноша из Кремня собрался переломить крючок, засевший в губе и вытянуть его вон, но дух его дрогнул и он возжелал большего.
— Послушай-ка, — сказал он водяному чуду. — С чего бы мне отпускать тебя бесплатно, раз ты так неосторожен, что попался на мою удочку?
Фолари ничего не ответил, и смотрел на него и прижимал ладонь ко рту.
— Пообещай, что исполнишь три моих желания, даже если я попрошу все золото рек и всю соль морей.
— Будь по твоему.
Слова эти были произнесены неразборчиво, но мы знаем, что главное в клятве не красивая речь.
Только тогда юноша из Кремня сломал медную петельку, вытащил железную занозу и рана закровоточила сильнее.
— Когда я войду в текучую воду, коснусь ее губами и назову твое имя, явись же, и сделай, как я хочу. Помни, что я не ставил на тебя силков, и не ладил сеть, и не для тебя было мое холодное железо, и помни, что я отпустил тебя, — сказал найл.
Он не был уверен в своей правоте и знал, что поступает дурно, и оттого повторил свои слова дважды и даже трижды.
— Скажи мне свое имя, чтобы я мог позвать.
— Треле, — ответил фолари и без звука нырнул в текучую воду.
И должны вы знать, что имя это означает — тростник.
* * *
... пожалуй, я был сильно пьян той ночью. На постоялом дворе болталась толпа случайного народу, все стремились в Химеру на осенний турнир, который устраивают в честь того, что закрывается сезон торговли с Даром. Дарские купцы снаряжают свои корабли и грузят все то, что производит наша земля — соль, меха, янтарь, олово и тюлений жир. Перед тем, как отчалить и подняться вверх по Реге, они устраивают прощальный пир. Половину платит Химера, половину дарцы, на пиру всего вдоволь, а еще об это время сражаются рыцари и вольные всадники, король Найфрагира набирает себе людей, потому что грядут зимние бури.
Зимние бури, которые, перед тем, как загромоздить Полуночное море торосами, пригонят с Немого берега юркие лодки ингов, а со стоны Леуты — черные хищные корабли.
Я пил ячменное пиво, жевал сухую корюшку и похвалялся. Все мы там похвалялись — отчего бы не раскрыть рот в тепле. Кто-то провел лето в походах, кто-то ехал на службу к самому королю-Ворону, кто-то женился всем на зависть и взял за женой три сотни шкур плодородной земли.
Я был моложе всех и хотел выставиться перед этими рыцарями, суровыми, опытными, видевшими не одно сражение.
— А мне фолари служит, — сказал я, наблюдая ровное кружение факелов на стенах. — Что попрошу, все сделает.
— Заливай больше, щенок,— одобрительно захохотал кто-то. — Скучно!
— Ему еще Холодный господин сапоги чистит и коня седлает, — подлили масла в огонь.
— А почему нет? Запросто!
Я молча встал, сгреб обитый кожей шлем с замусоренного стола, и вышел во двор, едва не сшибив косяк.
Реге двигалась с юга на север широко и плавно, все усиливая течение к устью. Воды ее выбрасывали в Полуночное море мутную торфяную взвесь, полузатонувшие бревна и темные частицы палой листвы.
Я наверное все-таки был пьян и поэтому сразу влетел в воду по пояс. Берег обрывался глубоко, без перехода и течение мягко толкнуло меня в бок.
Дальний берег терялся во мраке, за спиной зажглись факелы — все-таки мои собутыльники высыпали на мостки, опасаясь, должно быть, что я утону с перепою.
Оранжевые полосы расчертили темную воду, пошли рябью и закачались.
— Эй, парень... — неуверенно позвал кто-то с берега. — Не дури.
Я наклонился, коснулся губами ледяного зеркала, не слишком надеясь на слово фолари.
— Трэле.
Сухой тростник на берегах согласно зашелестел.
Я выпрямился и ждал, не чувствуя холода, лишь изредка переступая, когда течение делалось слишком уж настойчивым.
Белое, как снятое молоко, лицо передо мной показалось далеким, ночь зачернила его глазницы и залилась во впадины под скулами.
С подбородка стекала угольная струйка, расплеталась тонкими нитями по мокрой коже — рана так и не затянулась, и я понял, как глубоко язвит плоть сумеречного народа холодное железо.
— Проси, — сказали темные, как лед, глаза.
Я вдохнул было, но тут на берегу зашумели.
— Это ж фолари, ядренать! Настоящий!
— Ну, парень, повезло тебе!
— Золото, золото проси у него, второго коня купишь.
— Жемчугов!
— Девку речную пускай со дна притащит, они на все руки мастерицы...
Осеннее тяжкое небо кружилось надо мной, как мельничный жернов, змеился берег и рябили огненные взблески на воде.
— Вот диво то диковинное!
— Удачливый парнишка, такую чуду захомутать...
Я не знал, чего пожелать, только хотел, чтобы он ушел поскорее. Нырнул в воду. Поэтому ляпнул первое, что пришло в голову.
Полный шлем речного жемчуга, который он мне принес, не сказав ни слова, я этой же ночью рассыпал в трактире до последней бусины.
* * *
Второй раз он позвал меня, когда под ним убили коня.
Настала зима и волны захлестывали каменную пристань, покрывая ее корявой ледяной коркой.
Я вышел на лестницу, которая спускалась прямо в горчайшую плоть моря, и стоял на нижних ступенях, вырезанных из серого гранита в незапамятные времена.
Давным давно в Гвемайр поселились люди.
Мелкое ледяное крошево пенилось вокруг моих коленей, влага моросью оседала на плечах и тут же застывала.
— Конь нужен, — сказал он отрывисто, кусая обветренные губы. — Дай мне коня.
Черные глянцевые волосы — как крыло птицы из тех, что кружат над человеческими поселениями, взметывал, отбрасывал ветер.
Я хотел сказать, что у меня нет коня, но промолчал.
Он стоял на гладких плитах, облизанных языком моря, и ждал. Сапоги его были подкованы железом, и на плечах лежало тяжелое плетение колец, и пояс обшит жаркими звеньями.
Выла зимняя стужа, кожу секли острые льдинки, но от него давило жаром, как от раскаленной скалы.
Люди считают, что холодное железо для нас холодно. Глупцы.
Никто из морского народа не назовет свойство вещи прямо.
Холодным мы зовем железо от того, что оно обжигает нас.
Холодное железо, Добрейший металл, и еще — Гасящее искры, вот как называем мы его.
— Дай мне коня, Трэле, — повторил он, зло и настойчиво. — Ты обещал.
В его темных раскосых глазах блестели отсветы огня, пылающие корабли и деревья, которые вспыхивают и ломаются, как спички.
Я всегда удивлялся, отчего люди живут среди дерева и оно не горит, когда вокруг столько железа.
Я привычно отер рот и сказал, что приведу ему самого лучшего.
Морские кони привередливы и яростны.
Это они в злом веселье переворачивают рыбацкие лодки, носятся по волнам во время шторма, это их седлают Полуночные, когда идет Дикий Гон.
Не всякий может взнуздать морского коня.
Но он наверное смог бы...
— Ты только крепко держи, — сказал я ему. — Во имя всех твоих богов, что бы ни случилось, держи его крепко. Если вытащишь его на берег, он твой.
Оголовье, сплетенное из сухого тростника, может сдержать такую тварь.
Но в воде она обладает силой штормовой волны.
Я опустил оголовье в воду и намотал повод на руку, и почувствовал, как рвануло. Сухой тростник стал вдруг прочнее акульей кожи, и ремни оплели лошадиную голову под сизой рябью, и я потянул, что было сил, перебарывая тяжкую волю моря.
Все равно меня утянуло бы под воду, если бы он не перехватил повод, и не перехлестнул ремнями предплечье, и не дернул. Показалась оскаленная голова, и грива, как пена морская, и широкая ладная спина, и тяжелые копыта обрушились на камни набережной.
Вороной она была, вороной с зеленым отливом и взвизгнула злобно, как визжат ветры в корабельных снастях, срывая их с рей.
И он подошел к морской твари, бесстрашно и с радостью, и похлопал ее по крутой шее, и поблагодарил меня, и уехал.
На следующий день тварь протекла горькой водой сквозь камни и песок, потому что конюх, из страха за других лошадей, взмыленных и дико косящихся, снял с нее узду и сжег в жаровне.
Так мой человек потратил свое второе желание.
* * *
Немало времени прошло с тех пор, как выловил молодой найл свою добычу в реке. Немало оттого, что твердо сказал он себе — не поступлю я глупо, не потрачу третье желание вотще, сберегу его на крайний случай.
Стал он опоясанным рыцарем и ездил в свите короля-Ворона, и снискал дары, богатства и военную добычу. Только каждый вечер ходил он на пристань Химеры, и вглядывался в волны, в шторм и ясную погоду, и все ждал чего-то. Видно, все хотел разглядеть в соленой воде тех, кто живет в море.
Вышло так, что одной весной снова началось немирье с Найгоном, и пошли к Кремню боевые корабли, и встали под стенами черные ястребы Леуты, и встретили их люди Ворона, и ударили мечами в щиты, и сшиблись жестоко.
Молодой найл преследовал своего противника, и загнал его в прибрежную рощу, и ударил и сразил. Однако и сам понял, что ранен и скоро умрет.
А надо вам знать, что рана его была под коленом, и весьма глубокая, а поблизости из всей воды одно только стоячее озерцо размером не более четырех щитов.
Дополз юноша до стоячей воды, глянуло озеро на него мертвым глазом.
А те из вас, кто скажет, что неплохо было ему доползти до берега, и там позвать фолари, должны знать, что из жилы под коленом, если ее разрубить, кровь льется очень быстро, и не оставалось у найла на то времени.
Тогда собрал он последние силы и раскопал родник в мягком иле, и потекла вода сильнее, и перелилась через край, и тогда найл уронил голову в воду и позвал своего фолари по имени.
Вышло же так, что желания он сказать не успел, потому что от слабости сделался подобен мертвому, ничего не видел и не слышал.
* * *
Когда я пришел в себя, он сидел рядом и ждал, когда я проснусь.
Волосы его высохли на ветру и стали цвета седого мха, который свисает с деревьев, указывая на север.
Он перенес меня в пещерку на речном берегу, и подостлал охапку тростника, и укрыл меня плащом.
И нога моя не болела.
А еще я понял, что не зря ходил все эти годы на причал глядеть на волны, и не зря шутили рыцари, что фолари украл мою душу и сердце.
— Я успел сказать желание?
— Нет, но ты умирал и позвал меня.
— Твоя рана так и не зажила.
Трэле улыбнулся и зубы его, тонкие и острые, как иглы, не испугали меня.
Кровь так и точилась по капле из разорванной губы и застывала темной корочкой на шее и груди.
— Есть рана, которая язвит меня сильнее, — сказал он.
Тогда я поднялся на своем тростниковом ложе, и обнял его и поцеловал, как целуют девушку, и укрыл нас обоих своим плащом.
* * *
Найдутся мужи, которые укорят меня, и скажут, что не след путаться с нелюдями, только я скажу таким, что не могу судить они, пока судьба не вышла с ними на бой, опоясавшись и вооружившись, в черноте вороненого железа.
Найдутся и такие, кто, услышав эту историю, начнут бегать на берег моря и звать водяной народ, чтобы одарить их и переплести руки и мысли.
Таким отвечу я, что фолари коварны, и злы, и бессердечны, и не стоит доблестным юношам рисковать жизнью, кидаясь в горчайшие волны.
А те, кто знает меня и мои деяния, то, как сижу я в седле и держу копье, пусть просто улыбнутся и скажут, покачав головой.
— Что за горе этому найлу! Любит его сухой тростник.
