Глаза полуночи.
В окна бил ветер и плохо пригнанный ставень дрожал. Я ходил по комнате — четыре шага до стены, разворот — и обратно. Прыгал слабый огонь светильника.
А можно бы — распахнуть ставень и — вниз, в холодные руки волн, на острые зубы камней. Вниз.
Был бы я драконом... Полетел бы.
Но истинный мой дракон полосовал сейчас когтями земли Дара, и конь его, закованный в броню, шел впереди войска, нес моего учителя и друга, и его знамя, крепкий щит и меч, долгий и темный, как кромка донного льда.
Орден кальсаберитов топтал когда-то бывшую моей землю, а мне и горя мало. Ведь это он вел их.
Я ходил по комнате и готов был голову себе разбить — только бы не быть здесь, в ссылке, в чужом краю, в неослабных тисках зимы, в темной иззелена ночи, которая не расточается с приходом утра.
Ненадежный заслон от самого себя — крепкие стены найлской крепости.
Сааа-вань.
Воет неназванная тварь под стенами, на гребне волнолома.
Серого камня замок будто зажмурился, стиснул кулаки, сцепил зубы — пережить бы эту ночь.
Если беречься, глаз не открывать — можно жить долго...
Долго.
Вина. Но вино здесь не пьют — земля не родит сладкие тугие ягоды. Не ткут шелк, не растят рыцарских коней, не поют песен, не пекут пышный хлеб.
Сааа-вааань.
Вой внизу переходил в сдвоенный, строенный рев, от которого дрожали кости, и словно отставало от них мясо. Хрип, бульканье и многоголосые взвизги пронзали и рвали на части мерный рокот моря, клекот ветра.
Твари пляшут.
Их сегодня ночь.
Я походил еще, подержался за голову, потом прихватил с постели меховой плащ, отпер дверь и пошел мерять бесконечные ступени винтовой лестницы.
Факелы прогорели, и я спускался словно бы в сладостно сжатую глотку темноты.
* * *
Лодку мотало и бросало так, что вся затея казалась дичью, ерундой. Он беспрепятственно выбрал ее из ряда таких же, на пристани. Кто станет сторожить в Злую ночь? Все прячутся по домам.
Главное, покинуть берег.
Несло ее, тяжелые мореные борта скрипели и жались, то и дело ныряла носом, а юноша стоял, как влитой, без труда удерживая равновесие.
Словно и не человек.
В пенящемся воздухе над ним проносились черные тени, в разрывах туч проглядывала зелень.
Волна ударила в бок, завертела, как оглушенного кита, ухнула вниз, вознесла на гребне.
Трепался тяжелый плащ, рвало капюшон.
Снова вынесло лодку, высоко, чтобы ударить уж наверняка — в днище — и перевернуть, разбив.
С неба упал крылатый, вывернулся над водой, прянул к черной болтающейся скорлупке.
И стало тихо
Море заснуло.
На самом гребне волны стояла лодка, и мертво, неподвижно замер в ней человек, а перед острым носом, над погасшим кованым фонарем, висел, взметывая крыльями, наймарэ.
Белыми были его волосы, а сам он был сер, как человечья тоска, глаза же — черны, как смоль.
* * *
— Так-так так, — проклекотал он насмешливо. — Сумеречная кровь приплыла. Мает тебя по осени? Сердце нежное трепещет?
Таиться было напрасно и я откинул капюшон, показав серые волосы, каких у людей не сыщешь.
Ветер стих, лодка висела на неподвижной волне, неловко опустив нос к темной, дыщащей влагой пропасти. Наймарэ без труда держался в воздухе и слабо светился вокруг него воздух.
— Я Инверно Лавенг, — сказал я. — Я пришел торговать с тобой.
Вдалеке, а кругом тишины, клекотало море.
Из окружающей нас ночи костями из плоти выступили тени и силуэты, кто с крыльями, кто без. Из глубин поднялись шипастые, бронированные тела, кто-то за моей спиной тяжко оперся о корму и зашипел, захлюпал, втягивая йодистый воздух. И по правую руку от меня прозвенела копытами по воде морская лошадь.
А я все смотрел в избела-серое, металлическое лицо, как смешанный с мелом графит.
— Что ты мне принес, альфарское отродье? Меня от вас выворачивает.
— Я не альфар.
— Что ты принес.
— Душу и тело, — сказал я.
Что толку гнить здесь вечно. Что толку упасть руки вечной ночи, так и не встретив его еще раз.
Мучнисто серое лицо дрогнуло и шире раскрылись залитые смолой глаза. Крылья — огромные, страшные, мерно ударяли, как во сне, ток горячего воздуха шел от них и пригибал. Захрипела, взвизгнула лошадь, чей-то мелодичный голос успокоил ее.
— А взамен?
— Взамен скажи мне, что с ним.
— Яго, — усмехнулся наймарэ. — Предатель.
— Предатель! — передразнил хрустальный голос. — Предатель Яго и предатель Инверно.
— Люди забыли. Но Полночь помнит.
— Что с ним.
Волны разошлись совсем, и лошадь вышла ко мне, темная, литая, как стекло. На ее спине небрежно сидела нагая тварь, тело ее было иссиня-белым, как лед, и светилось дурным, сумасшедшим светом, как все здесь. Будто волны и ночь тошнило светом и пеной.
Тварь неспешно обогнула лодку, лицо ее было запрокинуто, и волосы спадали по черному крупу морской лошади. Руки сведены вместе у гривы, как на учебе.
— Скажи, — потребовал наймарэ.
Тварь хихикнула и поехала дальше. Я следил, не отрывая глаз.
— Предатель Яго! — пропела она. — Служил Полночи, а потом пошел за Белым богом. Святоша Яго! Взял мальчика на воспитание и не смог сделать из него короля! Неудачник Яго! Мальчик полвека скрывался в Сумерках, чтобы его не повесили.
Смех, как стон сотни ледяных колокольчиков.
Я испугался.
— Потом мальчик вернулся, не так ли?
Лошадь кругами бродила вокруг лодки, как привязанная, опустив голову и трудно ступая. Поводья не угнетали ее, но тяжелее камня было создание из стекла и льда, примостившееся на спине.
— Вернулся к людям, а в свою страну вернуться боится. Предатель Яго разорил ее огнем и мечом, Инверно Лавенг.
— Что с ним, — упрямо повторил я. — Мне было все равно.
Лошадь встала.
— Сейчас он лежит среди поздних роз в цветниках Катандераны, — доверительно, склонившись поближе, сказали мне. — Он смотрит в вечернее небо, а на устах его — улыбка. Розы тяжелы, душисты, и они роняют на светлый гравий лепестки — алые и белые, розовые, дымчато-желтые, как неверность и багряные, как кровь разбитого сердца.
Если тварь и мнила себя поэтом, то плохим. Впрочем, где ей научиться.
— Давай меняться, — сказал наймарэ. — Какие твои условия?
— Хочу сегодня своими глазами увидеть его, — раздельно сказал я. Когда торгуешься с Полночью, надо помнить, что они все выворачивают наизнанку. — А вам — тело и душу. Жрите, надеюсь — подавитесь.
Наймарэ медленно моргнул — скрыл смоляные ямы глаз.
— Мы согласны.
Лодку качнуло — нагой всадник спрыгнул с лошадиной спины на борт и неспешно пошел ко мне, красуясь.
— Мы согласны, — передразнил он. — Хорошие условия. Все продумал?
— Все.
Тонкая светящаяся рука протянулась ко мне и без помех проникла сквозь мех плаща, сталь кольчуги, плоть и ребра. Я задохнулся от холода, сознание повело, и мир сузился до двух раскосых ледяных глаз.
— Очередность не уточнил, — словно бы с сожалением сказало существо, подтягиваясь совсем близко и сжимая пальцы где-то на сердце. — Но мы...сделаем.
Потом море взревело и крепко сшитые доски разошлись под моими ногами, как расходится трясина.
* * *
Юноша с серыми волосами недвижно стоял у побитого непогодой цветника. Одежда его, когда-то теплая, изорвалась, словно от бешеной скачки, тряпьем свисала с плеч, посеченная непогодой. Лошадь, темная и прозрачная, как вода, пугливо ждала рядом.
Ее хозяин сделал несколько шагов вперед и глаза его, некогда бывшие глазами Инверно Лавенга, внимательно вгляделись в багряные и алые, набрякшие от дождей соцветия поздних роз.
Магистр кальсаберитов лежал на примятых цветах раскинув руки, огромный, черный, в залитом старой кровью нарамнике поверх кольчуги. Под сердцем у него зияла запекшаяся уже рана.
Полночь всегда держит свои обещания.
Юноша некоторое время смотрел на мертвеца, выполняя уговор, потом сел в седло и уехал.
