Вернуться в Альмандин.
1.
Сколько я себя помню, море было со мной. Многоликое, непостижимое, всегда родное. Оно пело и ласкало меня летом, словно юная прекрасная женщина, вздыбливалось лохмами волн в декабре, глодало наш старый причал, обсасывая его, как беззубый старик — корку.
Весной... весной море становилось юношей. Веселым беззаботным парнем с глазами, напоминавшими промытое дождем небо. Стучало в дребезжащее стекло моего окна на рассвете костяшками ветра, дергало развешанные на столбах сети.
В начале марта я начинал ворочаться по ночам на влажной льняной простыне, руки вспоминали тяжесть весла и грубую холстину паруса, губы словно покрывал налет морской соли. Во сне я видел только море, море, от ока и до горизонта, оно вливалось в мои вены всю жизнь, по капле, как ядовитый раствор, вытесняя кровь и лимфу.
В такие ночи мне снилось, что я медуза.
Когда ожидание становилось невыносимым, а ветер начинал стучать в мое окно слишком уж настойчиво, я одевался и шел на причал — ступал босыми ногами по изъеденным непогодой серым доскам. Обычно это случалось где-нибудь в середине марта, перед началом рыболовного сезона.
Толстые медлительные рыбы пока еще спали в морских глубинах, забыв о деревянно стучащих тенях лодок на поверхности и режущих стеклянистую воду ячеях сетей.
Тусклое море лежало передо мной спокойное, холодное, отдохнувшее за зиму. Выманило и теперь делает вид, что ни капли не скучало.
Я то знаю, что это не так.
Стою еще с минуту, вдыхая рассеянную в воздухе солоноватую морось — его дыхание. Босые ноги зябнут, где-то в неизмеримой толще воды пробирается солнце, готовясь вынырнуть над горизонтом.
Я распускаю завязки на вороте, сбрасываю одежду и прыгаю с причала головой вниз, нетерпеливо протягивая руки, распрямляясь, как струна.
Вода теплее воздуха. Прямо под причалом глубина и дно в зеленоватых дрожащих бликах.
Там, наверху, солнца еще нет.
Волосы тут же намокают и при каждом рывке полощутся за мной, как сине-зеленые водоросли, как тина, как обросшие синеватым мхом вервия.
Может и права кормилица, я нелюдь и моя мать — русалка с холодной прозрачной кровью.
Я верил ей, пока однажды не располосовал себе руку о крючок. Кровь у меня самая обычная, горячая, но морю это даже нравится, я знаю.
Я смеюсь, беззвучно, как можно смеяться только под водой, переворачиваюсь на спину, выгибаюсь и заглядываю в перевернутое сияющее небо.
Утро.
2.
— Папа, расскажи про маму.
Маленький синеглазый мальчик карабкается к отцу на колени, ластится, заглядывает в суровое лицо — повзрослевшее отражение собственного серьезного личика.
За окном воет ветер, черепичная крыша трясется, пламя в широком камине вздрагивает и пригибается над обугленным плавником.
— Папа, расскажи.
Отец прижимает сына к себе, запускает окованные жесткой кожей пальцы в иссиня-черные волосенки. Слитное пламя свечей, восковых, дорогих, делает холодный воздух зимы теплым, трепетным, накладывает на резкие черты капитана Гильельмо пляшущие блики.
— Опять будешь бояться. Нахита жаловалась, что по ночам не спишь.
— Нет, папа. Не буду!
Отец вздыхает и опирается локтем о дубовую столешницу. Коричневый плотный рукав куртки перехвачен бронзовым браслетом — андаланцы носят такие, чтобы приманить удачу и отпугнуть злых духов. Он не суеверен, но браслет удобный.
— Наш корабль шел из Альмандина в Камафею. Красавица трирема, "Кансьона" звали ее. Как песня летела она с волны на волну, и мы пели вместе с ней.
— И ты был капитан.
— И я был капитан. Мы везли ценный груз, доспехи и оружие, и каждый тюк был плотно упакован, так чтобы на драгоценную сталь не попали соленые брызги. Мы перевозили кольчуги, ламилляры, поножи, наручи, бацинеты...
— ...одноручные клинки, полуторные, тарчи и наконечники для стрел, — эхом отзывается мальчик. Глаза его горят — как еще одна пара свечных огоньков. — А также бочонки с подковами и рублеными подковными гвоздями — шесть штук.
Он слышит эту историю не в первый раз. О том, как отец вышел ночью на палубу и русалка, дона деснуда, как зовут их здесь, на побережье, явилась из моря, поднялась на высоченной волне и заговорила с ним, облокотившись на фальшборт так же, как он сейчас — на темные доски стола. И как он не испугался и ответил, и вытянул ее на корабль за тонкие запястья и поднял на руки, а русалка лишь смеялась и закидывала голову с мокрыми тяжелыми волосами, оставлявшими на палубе фосфоресцирующие следы.
— ... Такие длинные были эти волосы и сияли в ночи зеленым, — продолжил отец, покачивая сына на коленях и неотрывно глядя в пламя камина. — Я поцеловал ее и дал клятву, что никогда не женюсь, и что каждый год буду проходить этим курсом в третью неделю первого месяца лета.
— И ты сдержал ее...
— Как видишь. И после того, как я поклялся, она рассмеялась, вывернулась из моих объятий и скользнула в волны морские. А еще через год, когда я шел тем же курсом в третью неделю первого месяца лета, она снова появилась в волнах и протянула мне дитя. Мальчика. Тебя, Мигелито.
Капитан Гильельмо, которого за крутой нрав и знание моря прозвали Орка, сегодня задумчив. Ветер сотрясает крепкий дом, вышатывает глиняную черепицу. Выпадет одна — и рухнет вся крыша.
— Скажи, мне Мигеле ...керидо...флор де ми корасон...
— Что, отец? — сказка окончена и мальчик недоволен, ведь скоро его отправят наверх, спать.
— Если летом я привезу тебе маму? Красивую, молодую, она будет готовить тебе кассуле и петь песни?
— Маму-русалку? — оживляется Мигель.
— Ну что ты, малыш. Это ведь всего лишь сказка.
— Жалко, — крохотный мальчик с черными волосами до плеч слезает с отцовских колен и разочарованно топает к натертой до блеска лестнице. Положив ручку на перила, он вдруг оборачивается.
— А хорошо бы, если б это было по правде, да папа?
Гильельмо Орка вздрагивает и притрагивается к витому браслету на запястье.
3.
Русалка скользила с волны на волну, бросив ладони навстречу свету, плечами и спиной ощущая темный холод донных токов, грудью и животом — солнечную ласку поверхности.
Море покачивало ее, колебались ленты рук, зеленоватые волосы ореолом расплескались далеко по частой волнистой ряби. Блики и полутени пошевеливались, таяли, словно обрывки сна.
Русалка умирала.
Она не умела ясно мыслить, поэтому не знала — отчего. Море растворяло ее, как обломок душистого мыла, оброненный с проходящего мимо корабля. Прозрачные пальцы и бледный веер хвоста исходили мелкими пузырьками, море разъедало тонкую пленку плоти, соединяя прохладную кровь русалки со своей, солоноватой и плотной. Жгучей, как стрекала медузы.
Корабль. Медуза. Обломки.
Слишком сложно для сумеречной твари.
Она шевельнула губами, но голос ее покинул. Легкие уснули, утомившись долгим ожиданием рассвета.
Волны полоскали тело, выбелили, как забытую в воде ткань, обкусали краску с губ и щек, глаза утратили синеву, бездумно таращась в распахнутое небо. Нечеткие очертания женского силуэта распались серой пеной, клочья некоторое время плыли согласно, но потом волны разметали их.
— A la nana, nana, nana, a la nanita de aquel, — старательно и монотонно выпевал детский голосок на берегу. — que llevo el caballo al agua у lo dejo sin beber.*
*Баю, песню запеваю,
Про того она поет,
Кто привел коня на берег,
А напиться не дает...
