Вопреки предсказанию врачей, утром двадцать второго января, в среду, Николай очнулся. Предыдущей ночью профессор Юлий Карлович Трапп сумел таки влить сквозь плотно стиснутые зубы императора свою микстуру. Чем вселил в нас, дежуривших у постели больного уже вторые сутки, слабый луч надежды.

Прежде, еще вечером, отличный врач и просто хороший человек, лейб-медик двора, Николай Федорович Здекауер, сказал, что ежели после принятого лекарства Самодержец Российский откроет глаза, то это живительное снадобье может, если не совершенно, то, по крайней мере, надолго отдалить угрозу катастрофы.

Признаю: мы были готовы хвататься за каждую соломинку. Тут же, после заявления маститых эскулапов, все оказались тем более воодушевлены, как прежде подавлены. В огромном дворце воцарилась тишина. Императрицу все-таки уговорили хоть не на долго смежить веки, а остальные — в том числе и я, расположились на снесенных в приемную кабинета царя диванах. В Зимнем стало так тихо, так мертво, что можно было решить, будто бы строение и вовсе необитаемо. Галереи, залы и переходы на Николаевской половине были переполнены людьми, но ни единый из них не находил в себе отваги вымолвить и единого слова. Лишь вслушивались в малейшие шорохи, со страхом ожидая того или иного исхода.

К приезду Опольцера, знаменитого невролога, приглашенного из Вены по совету Здекауера, император все-таки открыл глаза. Двор смог, наконец, говорить. Всем казалось, что худшее уже позади. Что теперь-то уж, при таких-то уж докторах, все непременно будет лучше.

Николай всех узнавал и со всеми здоровался. Мне показалось, по изможденному скоротечной болезнью лицу его, моего друга и повелителя, промелькнула-таки тень неудовольствия тем, сколько народу набилось в его... в их с Марией Федоровной спальню. Однако же, Николай Александрович всегда умел хорошо сдерживать эмоции. Так что ни слова упреков мы не услышали.

К девяти часам завершился консилиум врачей. Широкой публике вердикт вынесен так и не был, однако чуть позже протопресвитер Бажанов предложил царю приобщиться Святых Тайн, что тот и исполнил с полным сознанием. Подданных исповедующих другие, нежели православие, религии из комнаты больного удалили, но едва заливающийся слезами священник вышел, все немедля вернулись. Достаточно быстро, чтоб увидеть сияющее счастьем лицо властелина огромной Державы.

— Верую, Господи, поручаю себя бесконечному милосердию Твоему... — вновь и вновь повторял громким шепотом Николай Второй, сверкая кажущимися огромными глазищами.

— Ангел, — воскликнул кто-то из придворных дам. — Он просто Ангел!

После император жестом подозвал своего секретаря, и тот, с мокрыми от слез щеками, срывающимся от волнения голосом, предложил подходить по очереди для прощания с государем.

— Прощайте, сударь, — все еще легко различая лица говорил каждому Николай. — Прощайте, сударыня.

И это продолжалось до тех пор, пока утомление не победило природную вежливость молодого человека. На несколько минут он снова впал в забытье, и не открывал глаз пока дежуривший у постели больного доктор не выпроводил столпившихся в небольшой комнате людей в приемную.

Однако, стоило к постели вернуться императрице, государь широко распахнул глаза и потянулся взять ее за руку. Потом лишь, стал вглядываться в сумрачные, не освещенные углы помещения, выискивая там брата.

— Саша! — улыбнулся он, когда Великий Князь торопливо приблизился к ложу. — У тебя золотое сердце и такая чудная душа! Береги мою Минни, и маленького Шуру! Теперь же обещай мне это!

Тут же услышал заверения розового от волнения Александра, что тот исполнит последнюю просьбу умирающего брата и государя. Что вызвало расслабленную улыбку на бледном лице Николая. Позже Самодержец повторял свой наказ и остальным своим братьям, каждый раз встречая один и тот же ответ.

Я, стоя рядом с кроватью на коленях, терпеливо ждал, когда же мой друг отыщет в себе силы проститься и со мной тоже. И когда это время, наконец, наступило, силы уже почти полностью покинули изнуренное проклятой болезнью тело.

— Герман, мой друг, — заплетающимся языком выговорил государь. — Россия. Soignes... la... bien...

Улыбка так и осталась на его лице до самого конца. Николай Второй не обнаруживал более никаких страданий, однако ничего связного до самого конца больше не говорил. До полуночи, когда Трапп, все еще на что-то надеявшийся, влил в рот больного очередную микстуру, государь лежал спокойно. Дышал тяжело, сквозь кожу выступала испарина, будто бы ему было жарко.

В час по полуночи Самодержец открыл глаза и внятно произнес: "Стоп, машина!". Душа моего друга и императора Российской Империи отлетела в мир иной с теми же словами, что сказал последними другой император — Николай Павлович.

Никса умер в час ночи, двадцать третьего января, одна тысяча восемьсот семьдесят пятого года.

1. Январь потерь

Время никого не щадит. Не побоюсь сказать откровенную банальность, но за всю историю человечества, ни одному человеку так и не удалось помолодеть. Секунды складываются в года. Года стирают, вымывают из человека силы, здоровье, а иногда и саму жажду жить. Уходит в неведомые дали, в память, в сухие строки учебников время. И вместе с ним уходят люди.

Январь одна тысяча восемьсот семьдесят пятого года стал для меня, для нас, для Империи, месяцем потерь. Второго тихо скончалась Максимилиана Вильгельмина Августа София Мария Гессенская, с пятьдесят пятого года известная миру как императрица Мария Александровна. Императрица-мать. Младшему ее сыну, Великому Князю Павлу Александровичу только-только исполнилось пятнадцать...

Дорогая моему сердцу Великая княгиня Елена Павловна пережила подругу ровно на неделю. Странная болезнь — в три дня выжегшая полную сил и энергии Принцессу Свободы, и мы, старожилы ее незабвенных четвергов в Михайловском, сестры Крестовоздвиженской общины, и остальные, знавшие ее, люди погрузились в пучины скорби.

Похороны собрали небывалую толпу народу. Десятки тысяч петербуржцев вышли на промерзшие улицы, чтоб проводить в последний путь выдающуюся женщину. Ах, еслиб все они знали, что не пройдет и месяца, как им снова придется одеваться потеплее для долгого стояния в молчаливых шеренгах, провожающих траурный кортеж. Двадцать третьего января умер Великий Император Николай Второй, за семь лет царствования совершивший довольно деяний, что бы встать в один ряд с Петром Первым и Екатериной Второй. Умница, невероятный хитрован, гений интриги и острожный реформатор. Мой покровитель и друг.

Замерли стрелки. Время остановилось. Где-то там, за окнами, будто бы в ином мире, продолжало садиться и вставать солнце. По улицам стучали копыта и подкованные сапоги марширующей гвардии. Быть может даже, умом могу это допустить, смеялись люди. Не знаю. Я этого всего не видел. Будто бы снова, как много лет назад в Сибири, во мне поселился кто-то еще. Кто-то другой, холодно отмечающий пролетающие мимо события. Фиксирующий выражения лиц, злые, злорадные или скорбные шепотки придворных. Все видящий и все запоминающий. Подталкивающий меня прислушаться таки к голосу разума, и отправиться в Мраморный дворец, где собрались дядья и братья почившего царя дабы решить судьбу Державы.

Нужно, нужно было ехать. Прямо скажем, едрешкин корень — необходимо. И потому что Слово дал, поклялся умирающему другу позаботиться об осиротевшей империи. Но и кроме того...

Ну почему у нас в Санкт-Петербурге ничего не может случиться просто так?! Почему вся остальная страна живет просто, а у нас все происходит каким-то изощренным, извилистым путем? Почему за любым и каждым словом ищут второй, а то и третий смысл. Почему у нас при дворе возможен разговор и вообще без слов? Жестами, позами, мимикой. Как так вышло, что последний взгляд Николая, брошенный на императрицу стал значить для меня больше, чем не особенно внятная фраза на французском?! Но он, стоя уже на пороге Вечности, вымолвил одно, имея в виду другое. Государь это понимал, как поняли и мы с Минни. Нет, не только несчастную нашу Родину передавал моим заботам Никса. Тот его взгляд, мимолетный жест исхудалой ладошкой, яснее ясного говорил опытному царедворцу: "будь верной опорой для Марии Федоровны, сохрани трон для моего сына".

— Извольте следовать за мной, Герман Густавович, — процедила сквозь плотно сжатые зубы императрица, когда двадцать третьего утром слуги подняли меня с колен у постели почившего Николая. — Ныне нам надобно поговорить.

И я, пошатываясь на слабых, будто бы не своих ногах, поплелся следом за шелестящими по паркету юбками императрицы. Как в тумане. В мареве. И если бы не тот, вдруг снова вселившийся в меня некто, не видел бы и не слышал ничего вокруг.

— Взгляните на это, сударь, — холодно, или даже — безжизненно, выговорила Минни, протягивая мне свернутый и прошитый бело-золотой нитью с красной печатью лист плотной, гербовой бумаги. — Вы вообще способны сейчас мыслить?

— Да-да, Ваше Императорское Величество, — дернулся, словно бы очнувшись, поспешно пробормотал я. И оглянулся, чтоб выяснить как много вокруг свидетелей моего постыдного поведения. И едва сдержался, чтоб кроме как легким движением брови не выдать свое удивление тем обстоятельством, что в кабинете императрицы никого, кроме нас и доверенного секретаря Никсы, добрейшего Федора Адольфовича Оома не оказалось.

— Берите же, Герман, — нетерпеливо качнув документом, кажется, более мягко напомнила Минни. — Сейчас я не стану передавать вам, мой рыцарь все бумаги, что оставил для вас перед...

Она запнулась, прикусив губу. Сколько же раз я пребывал в восхищении от ее умения владеть собой! Она справилась с накатившими чувствами за какую-то минуту.

— Никса считал их очень важными, те бумаги. Но теперь вы должны прочесть это.

Ее руки дрожали. Я это понял, только когда вдруг выяснил, что и моя ладонь слегка вибрирует. После бессменного трехдневного бдения у постели умирающего в членах совершенно не оставалось сил. На счастье мозг продолжал работать. Удивительно четко, механически, безотказно.

Перевитым шелковой нитью грамотой оказался последний Манифест почившего государя. Им Николай Второй до исполнения наследнику престола двадцати лет, назначал Регентом Империи свою супругу, Ее Императорское Величество, императрицу Марию Федоровну.

Вполне ожидаемо и совершенно невероятно, хотя и чрезвычайно желательно. Дагмар в курсе всех дел и начинаний Никсы, и ей не пришлось бы терять время на ознакомление с положением дел в Империи. Это, во-первых. А во-вторых, если бы мне удалось сохранить за собой пост товарища Председателя Комитета министров по гражданскому управлению, ее регентство здорово облегчило бы жизнь. Уже и не вспомнить — сколько раз в наших с Николаем спорах по тому или иному поводу, императрица принимала мою сторону. Что, зачастую, и склоняло чашу весов в пользу предложенного мной варианта.

Кругом хорош этот, прощальный, манифест. Если, конечно, не считать, что обнародование этой императорской воли легко может привести страну к полному бардаку. Или, не дай Бог, еще к чему-нибудь похуже. Вроде табакерки или шелкового шнура и тихого дворцового переворота, который сметет и Дагмар, и маленького, восьмилетнего, Александра Николаевича, и вашего покорного слугу. Потому как ни братья почившего царя, ни дядья, ни высшие вельможи никогда не смиряться с главенством датской принцессы. Я не говорю о том, что по Закону женщине вовсе не разрешено править в Российской Империи вперед мужчин. И о том, что Манифестом семидесятого года, на случай скоропостижной смерти Императора Николая, правителем страны объявлялся Великий князь Александр Александрович, а императрица Мария Федоровна — опекуном маленького Шурочки.

В голове немедленно промелькнули лица людей, от доброй воли которых может зависеть — достанется опустевший трон вдове Николая, или нет. Члены императорской семьи, предводители тех или иных придворных партий, министры, военоначальники, крупнейшие фабриканты, купцы и землевладельцы. Те, к чьему мнению прислушиваются, за кем "в килевой струе" следуют господа попроще.

Не слишком-то их и много, этих весьма важных господ. Пожалуй, что и пальцев рук хватит, чтобы всех перечислить. Не считать же обладающим достаточным весом во внутренней политике, или обладающим столь значительным влиянием при дворе, чтоб ниспровергать властителей того же Валуева! В семьдесят втором Петр Александрович занял кресло министра Государственных имуществ, и оказался весьма полезным на этом посту. Хотя бы уже тем, что всегда послушно исполнял распоряжения Комитета, и принципиально не обсуждал, с кем бы то ни было проводимые нами реформы. О Валуеве говорили, что он, как верный слуга царя, и вовсе не имеет своего мнения. Мне было со всей достоверностью известно, что это всего лишь досужая болтовня недоброжелателей. Министр умел быть изобретательным и находчивым. Но вот харизмы, умения настоять на своем мнении ему действительно недоставало.

Другое дело — Шувалов! Вот в ком энергии — на троих. Военный человек до мозга костей, не обладающий знаниями ни в экономике, ни в юриспруденции, все те годы, что пребывал начальником Третьего — Общественного благочиния и порядка — отделения Службы Имперской Безопасности, непрестанно пытался вмешаться в ход идущих в Державе преобразований. Неустанно собирал какие-то партии, затевал акции и подговаривал виднейших журналистов на какие-то совершенно неуместные выходки. За что, в итоге, и поплатился. От службы в СИБ отставлен, и отправлен в почетную ссылку — послом Империи в Великобританию.

Жаль, что не на Марс какой-нибудь. Потому как этот человек воцарению Марии Федоровны станет противиться изо всех сил. Хотя бы уже потому, что датчанка принимала активнейшее участие в деятельности покойной Елены Павловны, а Шувалова пропагандируемые Принцессой Свобода принципы социальной справедливости попросту бесили. То, что в своих полтавских имениях Великая княгиня дала крестьянам волю еще до Манифеста шестьдесят первого года, и что именно оценка благосостояния тех крестьян послужили для вечно колеблющегося Александра последней каплей для подписания судьбоносного документа, теперь ляжет черным пятном и на Марию Федоровну.

И в этой борьбе против Ее величества Регента Шувалова охотно поддержит немецкая партия. Им датчанка, ни на секунду не забывающая об унижении ее первой Родины от Пруссии, на троне Восточного Колосса не нужна. Николай и так уже, в сравнении с Александром Вторым, несколько отдалился от Берлина. Нет, русская дипломатическая служба продолжала поддерживать устремления рожденной на земле оккупированной Франции Германской империи. Слишком много общих интересов. Слишком многое связывает два Великих народа. Но и "душа нараспашку" Александра Николаевича, плавно сменилась Николаевским равноправным партнерством.

В семьдесят первом, когда армия Франции капитулировала под напором прусских штыков, а Наполеон Третий отрекся от престола, мы, Россия, здорово поживились на плодах чужих побед. Начиная с денонсации Парижского трактата, запрещавшего прежде иметь нам флот и крепостные сооружения на берегах Черного моря, и заканчивая новыми таможенными пошлинами. Берлин обложил Париж такой контрибуцией, что экономика Германии получила знатного пинка, и просто не могла не развиться. А ведь мало произвести! Нужно еще и продать! Немецкие товары хлынули на рынки России. Как было не снять сливки и не защитить отечественного производителя?

12345

↓ Содержание ↓