* * *
*
Очень далеко от них, в огромном, воняющем нечистотами, кровью и дымом лагере армии тха-нор-арха, императора Лортаха, царило возбужденное оживление. Сверху равнина, занятая наемниками и солдатами, напоминала гигантский клокочущий котел, из которого в небеса вырывались шум людских голосов и резкие приказы командиров, рев и свист инсектоидов, блеянье мелких местных коз и петушиные крики. То тут, то там со стоянки снимались целые отряды, сливались в полки и как бурлящие рукава течений направлялись в разные стороны. Сворачивались шатры командующих, к лагерю подвозили обозы с припасами, чтобы обеспечить солдат на первые дни. Тут же дымили костры с похлебкой для ожидавших своей очереди отрядов, наказывали плетьми преступников и скармливали охонгу подравшегося с тха-нором, и тут же наспех щупали лагерных девок — когда еще получится потешиться с бабой?
Войска делили на несколько армий, собирающихся у аккуратно положенных на землю на расстоянии десятков километров друг от друга сфер из эновера.
Их время еще не пришло. Зато пришло время вдохновенных речей и обещаний уставшим от ожидания солдатам, а также простейшего инструктажа. Говорили орхи — сержанты, помощники благородных тха-норов, передавали волю самого императора, и наемники, и солдатня слушала тихо, даже без шепотков — плетей получить никому не хотелось.
Несколько дней назад почти тысячу из самых знатных норов собрали в ближайшей твердыне, и там с ними встретился сам император. Он озвучил волю богов и приказал выстраивать войска, потому что врата в тучный богатый мир откроются в течение недели. И кратко расписал то, что дала ему увидеть божественная тень о другом мире.
Пока сидящие за длинным столом тиодхары — генералы — и собравшиеся за их спинами подчиненные из командирского состава благоговейно всматривались в свеженькие, тщательно прорисованные карты их будущего мира и слушали тха-нор-арха, тихие слуги обносили всех вязким, похожим на ягодно-травный кисель дурманящим напитком, что открывал сознание. Никто не посмел отказаться выпить его.
Император Итхир-Кас был потомком первого императора, пришедшего сюда с армией инсектоидных богов. Это был сухощавый высокий старик с седыми редкими волосами, впалыми щеками и выступающей челюстью — особенности придавали его лицу сходство с черепом. Взгляд его казался немного безумным — даже сыновья ежились, когда он смотрел на них: глаза его чуть косили, отличались цветом — карий и выцветший, почти розовый зрачок. Говорили, что его будущие жены и рабыни падали в обморок, когда он принимал решение пополнить свою женскую половину — так его боялись.
Но причина всеобщего страха, конечно, состояла не только во внешности, и не в том, что в этом мире, где до тридцати пяти доживали немногие, его, перешагнувшего семидесятилетний рубеж (и при этом легко до сих пор поднимающего тяжелый меч), пережившего множество покушений и казнившего, помимо знатных заговорщиков и двоих своих сыновей, воспринимали уже бессмертным. И даже не в жестокости императора и любви к кровавым зрелищам. Жестокость в этом мире воспринимали нормой. Боялись императора за свойство, которым, помимо долгой жизни в крепком теле, одарили боги всех потомков первого императора — подчинять своей воле людей, управлять их сознанием.
И сейчас, когда тха-норы испробовали специально поданное им зелье и, не в силах бороться со сном, опустились спать кто на стол, кто на пол огромного зала, император закрыл глаза, принимая в себя единственную вернувшуюся с Туры тень — и та несколько часов подряд впечатывала в мозги присутствующих нужные знания о языке, географии и устройстве мира, который им предстоит захватить.
Собравшиеся проснулись на следующее утро, и уже новыми глазами смотрели на карты, обсуждая тактику и стратегию будущих сражений. Уже не как верующие, а знающие, увидевшие новый мир своими глазами. Учитывали то, что в некоторых странах Туры сейчас холодно, рисовали планы передвижения, захвата городов и деревень для пополнения запасов и пропитания армий. Задача была сложной, но в победе никто не сомневался.
Мир, который им предстояло захватить для своих богов, слишком давно не знал войн. Армии даже самых развитых стран были маленькими, и даже военные механизмы и орудия не могли бы серьезно помешать продвижению стотысячных армий тха-нор-арха.
Беспокойство вызывали так называемые маги, но их было всего несколько тысяч — и рано или поздно они все будут уничтожены. А ради иномирных богатств, невиданных дворцов и устойчивой земли, на которую не надвигается неуклонно океан, стоило рискнуть.
Глава 7
Инляндия, Лаунвайт, 30 января, понедельник, Люк
Обычно в эти дни весь мир находился в состоянии радостного предвкушении праздника, наступления весеннего сезона Белого. Но в этот раз канун нового года был тягостным и мрачным, и не спасали ни сияющие огоньками гирлянд магазины и улицы, ни украшенные фигурками и лентами плетеные и шестиугольные "дома сезонов" на площадях, ни предчувствие весны.
Шли похороны в трех странах и поминальные службы по всей Туре. Были объявлены две недели траура в Инляндии, Блакории и на Маль-Серене, и другие государства континента присоединились к соседям, сократив дни траура до недели.
Похороны его величества Луциуса, принца Леннарда с супругой и князя Лоуренса проходили в напряженной тишине, среди поливаемых дождем закопченных осколков бывшей усыпальницы.
Для похорон расчистили место у самого края, там, где не было еще захоронений, вырыли ямы для простых саркофагов. Потом поместят их в мраморные, резные, восстановят и усыпальницу, а пока предстояло лежать последним Инландерам под открытым небом.
Собрались здесь оставшиеся аристократы Инляндии — и не все могли прятать свой страх и тревогу, и не оборачиваться нервно, ожидая взрыва, — несмотря на то, что служба безопасности дневала и ночевала здесь, а придворный маг, леди Виктория, сутки назад лично проверила все вокруг, поставила с помощью барона фон Съедентента непробиваемые щиты с сигналками, и еще раз прошлась по месту похорон, сканируя землю, за полчаса за мероприятия.
Прибыли и монархи из других стран. Только-только закончились похороны Гюнтера Блакори с сыновьями в Рибенштадте, и правители перенеслись сюда, из скованной морозом Блакории в плачущий дождем Лаунвайт.
Люк, прибывший сюда со всеми родными — за исключением Марины, конечно, — поглядывал на царицу Иппоталию — она тоже накануне хоронила свою семью, и сейчас ее лицо казалось восковым, застывшим, и тянуло от нее горем. Он запомнил ее полной жизни женщиной с ослепительной, свежей, притягательной аурой — так видел его змей на берегу Маль-Серены, а сейчас она больше напоминала статую. Смотрел он и на королеву Василину, так отчаянно сжимающую губы и неосознанно жмущуюся к мужу, что становилось ясно, каких трудов ей стоит не заплакать. На холодное лицо бывшей невесты, Ангелины Рудлог, и на невозмутимых правителей Песков, Бермонта и Йеллоувиня.
"Ведь они понимают, что это могли быть похороны любого из них, — думал он. — И все равно не могли не прийти сюда".
Да, сверкающие защитами, окруженные охраной — но они здесь, иначе всей Туре стало бы ясно, что их удалось запугать.
Под слова молитвы литой саркофаг с телом Луциуса Инландера начали опускать вниз, и Люк почувствовал, как сжались на его локте пальцы его матери. Берни и Рита стояли по обе стороны от них.
Присутствующие склонили головы, прощаясь. Были здесь и овдовевшая княгиня Форштадская, и молодой герцог Таммингтон. Не один Люк разглядывал окружающих. Он сам чувствовал на себе многочисленные взгляды присутствующих аристократов. Все гадали — кого же выберет корона после того, как закончится срок траура. Судя по кучкованию вокруг молодого Таммингтона, явно растерянного таким вниманием, самым вероятным кандидатом считали его. Впрочем, логично — из первой двадцатки он единственный остался в живых.
Люка очень подмывало поинтересоваться, не оборачивается ли милейший коллега по титулу змеем воздуха — аура у Таммингтона была крепкой, сияющей, но кто его знает, до какой степени она должна вырасти для оборота? Интерес был не из чистого любопытства, а из чувства самосохранения. Если оборачивается — значит, не слабее его, Люка, и это очень бы порадовало.
Инляндский престол Кембритча не интересовал ни в малейшей степени, а уж если совсем честно — вероятность получить его вызывала ужас, и поэтому различного рода недомолвки и загадки, связанные с отношением к нему Луциуса Инландера, а также усиление его крови браком с Мариной вызывали нехорошие подозрения. И если до частичного разрешения первого вопроса осталось несколько дней — уже в четверг будет готов анализ, где скажут, является ли он, Люк, сыном графа Джона Кембритча, то второе даже при утвердительном ответе может сыграть нежелательную роль.
Саркофаг ушел под землю, его накрыли сверху белоснежной мраморной плитой и флагом Инляндии — как и три других. Молитвенная служба закончилась, присутствующий тут же маленький оркестр тронул инструменты, ударами сердца бухнул барабан — и потекла над разрушенной усыпальницей Песнь Ушедших, как всегда вызывая своей тоскливой чистотой и солнечной, обнадеживающей радостью в конце ком в горле.
Люк поймал взгляд королевы Василины, почтительно склонил голову, и она едва заметно кивнула в ответ. Утром у них состоялся телефонный разговор — как члену семьи Люку дали личный номер королевы, и его светлость не постеснялся им воспользоваться, потому что вопрос был срочный. Василина Люка выслушала, подумала, о чем-то вполголоса посоветовалась с принцем-консортом и ответила герцогу согласием и обещанием содействовать.
— У вас с Мариной все в порядке, лорд Лукас? — ожидаемо-тревожно поинтересовалась она в конце разговора.
— Все прекрасно, ваше величество, — легко соврал он, — я счастлив и делаю все, чтобы и герцогиня была счастлива.
Королева с сомнением помолчала после его слов. Но, к его удивлению, вместо ожидаемых угроз и напоминаний, что дом Рудлог его в порошок сотрет, если он чем-то обидит жену, решилась на чуть большую степень откровенности. И голос ее был мягким:
— Марина очень сложный человек, лорд Лукас. Пожалуйста, берегите ее. Даже в моменты, когда ее... трудно любить.
— Мне не трудно, ваше величество, — усмехнулся он на этот раз вполне искренне. — Да и вы знаете, я сам не подарок.
— Да, — с почти незаметным упреком проговорила Василина. И повторила: — Берегите ее, Лукас.
Ушли монархи, разъехались с Холма королей аристократы, и Люк с семьей на машине вернулся в Дармоншир-холл, а затем телепортом перешел в замок Вейн. Настроение было премерзким. Впрочем, таким оно было все последние дни — с его свадьбы.
Марина замкнулась в себе и на все его попытки примириться отвечала равнодушием и холодностью, и не заставляли ее оттаять ни подарки, ни совместные обеды, ни цветы, ни прикосновения. Лишь один раз в ее глазах мелькнуло что-то похожее на радость — когда вчера, в воскресенье, в конюшни Вейна привезли ее жеребца, Пастуха Августа.
Марина ласково здоровалась с конем, гладила его по умной морде, не обращая внимания на Люка, затем сама несколько раз провела жеребца по кругу и с сожалением передала конюху, чтобы Пастуха выездили, дали размяться.
— Мне все равно не стоит сейчас ездить верхом, — объяснила она, когда Люк сопровождал ее в замок. — Но... спасибо.
— Чем я могу еще порадовать тебя? — спросил он, целуя ее пальцы. Марина дернулась, губы ее скривились.
— Ничем, Люк.
Его светлость терпеливо пробовал один способ за другим, терпел поражение, отступал и выжидал, старательно сдерживая тоску, раздражение, желание настоять на своем и заставить ее снова откликаться ему. Задача была сложнейшая — но ему ли бояться сложных задач?
Марина
Замужество — ужасно скучная вещь. Особенно когда мужа видеть не хочешь, на работу ходить запрещено из принципов безопасности (и разумных принципов), к сестрам наведываться в гости — сразу вызывать у них вопросы о том, почему это счастливая новобрачная не наслаждается сейчас замужеством. Можно было бы заглянуть к Кате, но Тандаджи обязательно доложит об этом Василине, и тоже будут вопросы.
Мартину с прошедшим взрывом не до меня и дергать его — некрасиво. За пределы замка выходить нежелательно, так как брак тайный. Можно, конечно, выехать в полумаске, но куда здесь выйти? Мне не хотелось ни в магазины, ни на концерты — хотя Люк с похвальной устойчивостью пытался меня развлечь. Разве что съездить полюбоваться на море, в которое я чуть не улетела с Колибри? Чтобы осознать свою глупость до конца?
Теперь, по прошествии нескольких дней мне было жутко жаль прекрасную машину. И себя было жалко. И Полю, и бедного ребенка, который мог умереть, еще даже в эмбрион не развившись. Как я могла обо всем забыть?
Впрочем, сейчас я бы уже не забыла — второй день я ощущала беременность. Начались легкие головокружения, так что по лестницам я спускалась, крепко держась за перила. Меня преследовала сонливость, а еще я литрами пила томатный сок и мне казалось, что я никогда ничего вкуснее не пробовала.
Единственной отрадой стали ежедневные чаепития с матушкой Люка, леди Шарлоттой. Она обладала замечательным чувством юмора и, несмотря на грусть и горечь, проявляющуюся в ее глазах, оказалась прекрасной собеседницей. Я забывала о своих тревогах и часто смеялась вместе с ней — над рассказами о детстве Люка, над острыми суждениями об инляндском дворе. Леди Лотта удивительным образом сочетала в себе аристократическую несгибаемость и мягкость, уступчивость, была крайне ненавязчива и добра. Сына она очевидно любила до безумия. Но в отношения не лезла, "мудрых" советов не давала, за что я была ей очень благодарна. Как-то так получилось, что я потихоньку, оговорками рассказывала ей и о маме, и о своем детстве, и даже о годах учебы и работы. Бывают такие люди, к которым проникаешься доверием сразу же.
Люк уехал на похороны короля Луциуса, а я гуляла с Бобом во внутреннем дворике замка Вейн, мрачно хлюпая резиновыми сапогами отвратительно-жизнерадостного желтого цвета по лужам. Сапоги мне выдали здесь — сама бы я, конечно, такой ужас никогда не купила. Мне кажется, у простых и непростых инляндцев так мало радости из-за постоянных дождей, что они специально делают свои плащи и сапоги ослепляющих оттенков.
Грязный Бобби, радостно виляя грязным хвостом, тащил ко мне палку, и я, подхватив ее ноющей от утреннего втыкания иголки рукой, бросила в сторону часовни. Посмотрела на тяжелые двери, вспомнила свадьбу и вздохнула.
Наутро после своей чудесной брачной ночи я проснулась в помятой постели рядом с отчетливо пахнущим вчерашним алкоголем Люком, прижатая к кровати его рукой и ногой. Несколько минут разглядывала лицо очевидно напившегося вчера мужа — все черты обострились, и он выглядел еще более некрасивым, чем обычно, а я все смотрела и смотрела на него, пока губы не начали подрагивать. Сожаление и гнев снова начали грызть меня, и я кое-как выбралась из-под Люка, полюбовалась на пятно крови на простыне — кто бы сомневался, что он все предусмотрит, — и пошла в душ.
В свои покои я переехала еще до того, как Кембритч проснулся. Сон немного приглушил вчерашние эмоции и горечь обиды, но все равно стоило вспомнить о том, что я увидела в кабинете, как меня с головой захлестывала тяжелая злость и слезы подступали к глазам, и голова начинала кружиться. Самое противное, что даже не застань я Люка в лучших традициях мелодрам (а я-то всегда думала, что так только в кино бывает), то рано или поздно эта сцена все равно бы случилась. Пусть после свадьбы, но я бы узнала, что эта женщина жила здесь все то время, пока он хотел и получал меня. И вряд ли моя реакция была бы иной.
А еще Мария, взявшая на себя роль ознакомления меня с положением дел в замке, сказала вчера:
— У этой Софи двое детей. Слуги болтают, что это дети хозяина, ваша светлость, и вовсе она не вдова, а давняя его любовница. Говорят, он заходит к ней справиться о здоровье каждый день.
Когда она ушла, я расколотила от ярости заварочный чайник. И так с самого представления слуг мне казалось, что горничные и лакеи с поварами смотрят на меня кто с жалостью, кто с жадным любопытством, и так и слышались шепотки и пересуды за спиной. Люк поставил меня в положение обманутой, достойной сочувствия, несчастненькой. А я терпеть не могла выглядеть жалкой. И еще меня трясло от ревности и злости. На Люка. На эту женщину, у которой хватило стыда оставаться здесь, на ее детей, на всех в замке, которые стали свидетелями моего позорного положения.
Бобби ткнулся палкой мне в колено, измазав клетчатые брюки, и я, отвлекшись от тяжелых мыслей и дикого желания покурить, снова кинула ее, развернулась и пошла в замок. Пес поскакал за мной.
Навстречу мне в холле попался Ирвинс. Такое ощущение, что все дворецкие в мире обладают способностью возникать на пути хозяев и сверхъестественным чутьем на них. Он тут же крикнул лакея принять пса и вымыть его, принял на руки мой промокший дождевик — голубой в желтых цветах — и зонт.
— Моя госпожа, желаете что-нибудь? — почтительно поинтересовался он, размещая вещи на вешалке и предлагая мне туфли.
— Нет, — слишком резко пробурчала я — но эмоции взяли вверх. — Да. Проводите меня к лазарету, Ирвинс. Там ведь сейчас находится... госпожа Руфин?
Дворецкий заколебался, я чувствовала это, но склонил голову и пошел вперед.
Зачем я шла туда, как отвергнутая склочная жена, ищущая бабской драки? Устроить скандал? Выбросить ее из замка? Уничтожить парой высокомерных фраз, облить презреньем? Или посмотреть в лицо своему страху и своей невозможной ревности?
Я толкнула дверь лазарета, что располагался на втором этаже, не дожидаясь Ирвинса, вошла внутрь. Здесь было очень чисто и тихо, и молоденькая медсестра замерла, поднося ко рту чашку с чаем, почтительно встал из-за стола и поклонился пожилой врач. В стороне приветствовал меня молодой мужчина с нашивкой виталиста, но я уже увидела чуть приоткрытую дверь одной из палат, направилась к ней и распахнула створку.
И посмотрела в лицо своему гневу.
Я видела Софи Руфин мельком, когда еще глаза не были застелены туманом ненависти и обиды, и запомнила ее рыжей и очень красивой. Сейчас, приподнявшись на койке, на меня с ужасом, щурясь, смотрела изуродованная молодая женщина, похожая на старуху из-за слезающей с лица, плеч и рук кожи и красных и серых пятен после обморожения. И это уже подживало — то есть бинты уже сняли, оставили только мази и виталистические процедуры. Красными были и глаза, губы ее вообще были похожи на какие-то клочья, волосы потускнели и напоминали паклю. Она со страхом прижимала к себе двух девочек, таких же рыжих, как она сама, и от Люка в них не было ничего. Это и неудивительно, если они были рождены не в браке, но я смотрела на них и понимала — нет, не его. Ни малейшей черточки.
Девочки начали плакать, и женщина, легко придерживая их, что-то зашептала сипло в макушку младшей. Видимо, гортань я тоже ей выморозила. При таких повреждениях удивительно, как она осталась жива.
У меня закружилась голова.
Злость ушла, сменившись растерянностью и осознанием того, что я лишь чудом не убила человека. И только чтобы не сбегать отсюда, давая повод еще большим пересудам, я подошла ближе. Женщина сжалась еще больше.
— За вами хорошо ухаживают?
— Да, госпожа, — просипела она. Девочки рыдали, глядя на меня, как на злую ведьму, и это было странно и некомфортно. Вблизи картина была еще более ужасающей. Конечно, в таком состоянии ее нельзя было транспортировать.
— Мне жаль, что так случилось, — еле выдавила я из себя.
Женщина опустила глаза.
— Вы в своем праве, госпожа, — прошептала она. — Простите меня. И не вините его светлость... это все я.
— Не стоит об этом говорить, — наверное, мой тон был все же далек от доброжелательного, потому что она дернулась и еще сильнее опустила голову. От плача детей у меня начало ломить виски, и я обернулась — за моей спиной стоял виталист.
— Какие прогнозы, господин...?
— Ольвер, — поклонился маг жизни. — Еще три дня, максимум неделя, и восстановление закончится. Останутся слабые рубцы, но они уйдут за первые полгода. Также возможны онемения в пальцах и конечностях и снижение чувствительности кожи, но и это пройдет. Можно было бы побыстрее заживлять, но тогда велика была бы вероятность грубых рубцов. Не беспокойтесь, госпожа. Я каждый день докладываю господину герцогу о состоянии больной.
Он говорил спокойно, будто и не знал, что именно я была причиной состояния Софи. И я кивнула, снова повернулась к койке. И снова заставила себя говорить:
— Если вам что-то понадобится, вы можете обратиться ко мне.
— Спасибо, госпожа, — просипела она в ответ. — Вы очень добры.
Я покачала головой и вышла. Весь запал прошел, оставив после себя усталость и грусть. Нет, Люк все также был виноват, и чувство вины не заставило меня закрыть глаза на то, как он со мной поступил. И отвращение к его прикосновениям и поцелуям никуда не пропало — после того, как он трогал другую, и неважно, кто там был инициатором, в процессе он участвовал вполне активно. Но я сейчас очень завидовала Ангелине и ее выдержке. Вот она точно никогда бы не дошла до того, чтобы кого-то покалечить или убить, пусть даже нечаянно.
Хотя... о Василине я тоже так думала.
Люк появился в замке во второй половине дня, о чем и сообщил мне Ирвинс.
— Его светлость, узнав, что вы не обедали, приглашает вас присоединиться к нему, — чопорно проговорил дворецкий, заглянув в библиотеку, на которую я сделала набег, отчаявшись развлечь себя.
Я задумалась — но не стоило давать прислуге повода болтать дальше. И кивнула:
— Я буду, Ирвинс.
Старый слуга поклонился и удалился.
Я положила книгу на столик, еще раз оглядела хранилище книг. Оно оказалось большим, уютным, и пахнущим как положено — старыми коврами, старыми книгами и старой древесиной.
Там я нашла несколько сокровищ — например, редчайший экземпляр "Полевой хирургии" прославленного военного хирурга Ясека Вяземского, которую я сейчас и читала. Дряхленький, очаровательный в своей любви к книгам библиотекарь выдал мне "Хирургию" с таким трудом, что я поклялась беречь ее почище всех сокровищ герцогства. Книга действительно оказалась очень доступной и подробной. Да, за двадцать лет медицина шагнула вперед, появились новые инструменты, методики, оборудование, но принципы— принципы не поменялись.
К обеду нужно было переодеться, так что в столовую я спустилась не меньше чем через полчаса. Слуги споро заканчивали накрывать на стол, Люк стоял у высокого окна, открыв его и вдыхая туман, и я поежилась — что за любовь к открыванию окон зимой? Но он уже увидел меня, закрыл створку, быстро подошел, поцеловал мне руку.
— Счастлив видеть, Марина.
— Я тоже, — любезно ответила я, с ровной улыбкой наблюдая, как он застегивает на моем запястье какой-то тяжеленный браслет из изумрудов. Любовь к дарению драгоценностей у Кембритча превысила все разумные пределы. Оглянулась, — слуги уже вышли, — отстранилась и пошла к своему месту. Люк отодвинул мне стул, сел напротив — но я больше не смотрела на него.
Суп из говядины с фасолью оказался восхитительным, как и фаршированный картофель с нежнейшей печенью, и я, поднося ложку ко рту, поняла, насколько я, оказывается, голодна.
Некоторое время мы ели в тишине. Слуг не было, поддерживать видимость общения было не нужно. Однако, когда я отложила ложку — от вкусноты даже настроение поднялось немного, Люк сообщил:
— Я общался с Василиной по поводу официальной церемонии. Пришлось поменять планы из-за смерти Луциуса.
— Как интересно, — вежливо откликнулась я. Он усмехнулся, и я опустила глаза. Все же Кембритч обладал воистину сногсшибательной харизмой, и было очень трудно не откликаться на его умение видеть иронию даже в напряженных ситуациях.
— Она согласны в ближайшие дни через пресс-службу заявить, что с Луциусом была достигнута договоренность о нашем с тобой браке, и что в знак уважения к воле покойного монарха бракосочетание будет произведено сразу после окончания срока траура.
— Правильно. Прикроем почившим наши грешки, — пробормотала я с изрядной долей едкости. Люк не разозлился. Он вообще проявлял удивительное терпение, и для меня служило определенным развлечением проверять границы его выдержки.
— Почивший, — сказал он с тем же ехидством, — был бы совсем не против. Если учесть, сколько усилий он приложил, чтобы этот брак все же состоялся.
— Бедный Кембритч, — с сочувствием откликнулась я, — принудили жениться.
— Я не против, — хрипловато сообщил он, — даже несмотря на то, что семейная жизнь началась не гладко.
— Нравится терпеть боль, Кембритч? — мое терпение кончилось раньше и потек самый настоящий яд.
— Злая девочка, — снова усмехнулся он, и я едва не запустила в него картофелем — я понимала бы его раздражение, злость, агрессию, но этот юмор и смешки делали мое поведение несерьезным, и злили — потому что выглядело так, будто и причина ничтожна, а я просто капризна и глупа.
— Мне сказали, ты ходила сегодня к Софи, — продолжил он, потому что я молча полосовала несчастный картофель. — Что решила?
— Что на ее месте должен был быть ты? — предположила я хмуро. Люк дернул уголком рта.
— Если бы заслужить твое прощение было бы так просто.
Я и это проигнорировала.
— Если ты о том, буду ли я настаивать на ее удалении из замка — нет, не буду. И я понимаю, почему ты ее оставил.
— Это радует, — хрипло проговорил Люк.
— А меня не радует, что меня обсуждают все, кому не лень, — отчеканила я, слыша уже, как злость начинает звенеть и в голосе.
— Прости.
Я ткнула ножом картофель и бросила приборы на стол.
— Ты поставил меня в совершенно чудовищную ситуацию.
— Прости.
— Нет, не прощу, — нервно проговорила я, чувствуя как снова вот-вот потекут слезы. — Это все дурная, глупая, ни к чему не ведущая игра. Изображать, что все нормально. Кто мне все эти люди, что я должна оправдываться перед ними и держать лицо? Почему я должна это делать, когда виноват ты? Я здесь совсем одна, заперта в этом замке, и это было бы не так жутко, если бы у меня был ты, но у меня и тебя нет!
— Я есть, Марин, — сказал он, вставая.
— Да нет, нет же! — крикнула я, опираясь ладонями на стол и тоже поднимаясь. — Я никогда не смогу этого забыть, Люк! Боги... как же я тебя ненавижу! Ненавижу!
Я, захлебываясь слезами, дернула скатерть в сторону — драгоценный фарфор полетел на пол вместе с обедом, зазвенели серебряные приборы, с жалким звяканьем треснула огромная супница — от нее по паркету покатилась волна супа. Люк в одно мгновение оказался рядом со мной, сжал, касаясь губами щеки — а я опять впала в истерику, и даже вспомнить не могу, что я кричала в этом болезненном, горячечном состоянии.
— Кричи, плачь, — говорил он хрипло мне в губы и впивался в них поцелуями, когда я на мгновение оказывалась способной его услышать и понять что происходит, — что угодно, Марин, что угодно...
Я пришла в себя, когда он уже тяжело дышал и сладко сжимал меня, прижимая ко столу и целуя так, как только он умел — что сознание уплывало вместе с волей и способностью мыслить. Дернулась, со злостью укусила его за губу, оттолкнула.
— Нет! — крикнула, сжимая кулаки. И уже спокойней добавила. — Нет, Люк. Нет. Нет!
Он вытер тыльной стороной ладони кровь с губы, вздохнул возбужденно, шагнул ко мне — и я приготовилась драться, когда скрипнула дверь — мы повернулись туда. Люк грязно выругался, рявкнул — убирайтесь! Ирвинс, застывший в проеме, лихо удерживал на закачавшемся подносе пятью пальцами целый чайный набор. Он бы и рад, видимо, был сбежать, но оцепенел от увиденного. На лице его было такая неописуемая смесь ужаса и изумления, что я фыркнула, сдерживая смех и сама поражаясь сумасшедшим сменам настроения, закрыла рот ладонью и быстро вышла мимо него из столовой.
Кажется, недавно я назвала семейную жизнь скучной. Клянусь, прыгать с парашютом было менее экстремальным.
