'Проблемы у нас становятся общепланетарными, а мышления государственных деятелей остаётся на уровне вождей кочевых народов... ' Так говорил в 1967 году член-корреспондент Академии наук Д. И. Блохинцев.
Из воспоминаний Дмитрия Ивановича:
'Майами, Рочестер. Огромный банкетный зал заполнен учёными, собравшимися на конференцию по физике высоких энергий. Скучная речь председателя атомной комиссии, какие-то ещё профессорские речи с шутками на тему о квантовой механике... И вот моя очередь. Я знал — скуку не простят. Ещё в большей степени не простят мне, представителю Советского Союза, пустоту.
Леди и джентльмены!
В 1957 году нам потребовалось около 20 часов, чтобы долететь до вашего континента. Сейчас потребовалась только половина этого времени. И я думал в самолёте, что мы, все люди этой планеты, не что иное, как пассажиры маленького космического корабля, летящего в тёмном и мрачном пространстве. Я должен напомнить Вам, что никто не знает ответа на такой простой вопрос, откуда и куда мы летим. Глупо и безрассудно ссориться в этой ситуации... Поэтому я предлагаю тост за сотрудничество в развитии человеческого познания и за мир и дружбу в нашем космическом корабле, имя которому 'Земля'.
Он был физик, инженер, философ, поэт. Сын агронома, внук мельника. Ходил на лыжах, поднимался в горы, занимался подводным плаванием — короче, отдавал дань всему тому, что входило в джентльменский набор физиков его времени. А ещё любил уединиться с кистью, красками и холстом; тогда он отключал телефоны, надевал домашний халат, подходил к мольберту и преображался в живописца. Как будто человек эпохи Возрождения, волею случая заброшенный в XX век, в котором наука, подобно могучей реке перед впадением в море, разбилась на великое множество рукавов, а учёные разбрелись по её разделам и научились узко мыслить.
Он родился 29 декабря 1907 года по старому стилю на 1-й Мещанской улице, в доме ? 4. По матери — москвич в энном поколении, ярославские корни — от отца, философию русского космизма получил в качестве прививки в процессе взаимной переписки с К. Э. Циолковским.
В детстве он любил придумывать машины, увлекался воздухоплаванием, от него перешёл к авиации, а потом услышал зов Аэлиты. Психологи знают этот эффект, при этом, замечено, мужчины чаще слышат женские голоса, а женщины — мужские, и в основном они доносятся людям в возрасте до тридцати лет. Ему тогда было вдвое меньше — пятнадцать.
Случилось так, что в августе 1923-го из эмиграции вернулся Алексей Толстой с новым своим произведением, научно-фантастической повестью 'Аэлита', а осенью того же года — режиссёр Яков Протазанов, и год спустя на экраны вышел одноимённый фильм. Толстой остался недоволен. В сценаристы его не пригласили, он увидел уже готовый продукт. Снято было 'по мотивам', но мотивы у Протоазанова и Толстого оказались слишком разные, многое пришлось переписать и дописать, и в результате получилась совсем другая история, с центром тяжести не на Марсе, а на Земле. Появились новые сюжетные линии. Полёт на Марс отошёл на второй план, мало того: в повести полёт хоть и фантастический, но реальный, а в фильме Протазанова Марс — это всего лишь видения инженера Лося. Так что оснований для недовольства у Толстого было не меньше, чем у Лема, после того как тот увидел свой 'Солярис' в экранизации Тарковского. Протоазанов причислил фильм к своим творческим неудачам. Критика встретила фильм прохладно, и только московичи, штурмовавшие билетные кассы, думали иначе. Среди них был и Дмитрий Блохинцев. Великолепная Юлия Солнцева, сыгравшая Аэлиту, поразила его в самое сердце.
Из очерка 'Свет из Калуги': 'Передо мною вырезка из журнала того времени. Прекрасная Аэлита (Юлия Солнцева) с телескопом в руке. На заднем плане марсианский дворец, фигуры марсиан... 2 февраля 1925 года я записал в дневнике: 'С тех пор как видел 'Аэлиту', мне точно огнём выжгло в подсознании этот мощный полёт, и я ударился в ракеты... Хожу на лекции, изучаю механику и высшую математику... Работай, работай!'
Из 'Автореферата': 'Земная атмосфера казалась мне уже тесной. Вместе с моим другом Н. В. Соловьёвым мы соорудили весьма приличный телескоп и ясными зимними ночами мёрзли, прильнув к окуляру трубы. Зрелище лунной поверхности, ярких звёзд и туманностей захватывало нас и наполняло трепетным и радостным волнением. ...Головокружительно сокращались расстояния. Редели звезды. Мы как бы влетали в космос, устремленные то к Луне, то к Марсу. Границы, отделявшие нас от мира, становились зыбкими, и мы чувствовали музыку небесных сфер, от которой захватывало дух и сладко щемило сердце...'.
Из отчёта об испытании 5 апреля 1925 года: 'По невыясненной причине ракету разорвало. Выводы...'. Позднее он напишет': 'Она взорвалась со страшной силой; мы, трое 'испытателей', стояли, окутанные синевой дыма... На земле, в садике валялись обрывки ракеты... К счастью, все опасные детали пролетели мимо нас. Отовсюду из окон повысовывались испуганные жители. В этот час хоронили Воровского. Наш взрыв был принят за почётный салют, и это успокоило'.
Он собирался в Военно-воздушную академию, а поступил в Московский университет. Его властно позвала к себе физика. Газеты писали, что Резерфорд собирается расщепить атом, а его русский ученик Капица работает над созданием мощных магнитных полей...
Его путь в науку: студенческий кружок Грановского, нудные вычисления символов Кронекера для профессора И. Е. Тамма, аспирантура и 30-е годы — золотой век, триумфальное шествие квантовой механики, работы по физике твёрдого тела... С 1936 года и на всю жизнь он — профессор Московского университета.
В XX веке многие отказались от принципа наглядности, а Дмитрий Иванович продолжал мыслить в образах. Он поражал учеников умению представлять происходящее в микромире как процесс в пространстве и времени. Это позволяло ему раскрывать физическую суть явлений и предсказывать, что получится, без громоздких математических выкладок. Он был одним из тех физиков XX века, кто умел излагать физику 'на пальцах'. Материя исчезла, остались одни уравнения, сказал Освальд в начале XX века, за что его пристрастно отчитывал марксист В. И. Ульянов в книге 'Материализм и эмпириокритицизм' (с покушениями на философию), а в 30-е годы было покончено и с принципом наглядности, и Демокритов атом уступил место пифагорейскому числу.
Мало кто продолжал верить в физическую реальность, и Дмитрий Блохинцев в их числе. В 1938 году это убеждение привело его к предсказанию так называемого лэмбовского сдвига, открытого десять лет спустя и удостоенного впоследствии Нобелевской премии: 'Основная идея этой работы вытекала из моего глубокого убеждения в реальном существовании физического вакуума, однако я не стал подчеркивать эту сторону дела, опасаясь 'крика беотийцев'... К сожалению, она не была опубликована: редакция журнала ЖЭТФ возвратила рукопись, считая мои расчёты необычными. Не нашёл я поддержки и среди своих коллег в ФИАН. Других путей не было... И только после войны, в 1948 г., выяснилось всё значение этой работы для теоретической физики'.
Крики беотийцев будут сопровождать Блохинцева всю жизнь. Второй окрик прозвучал в 1944 году, вслед за выходом в свет учебника по квантовой механике, в котором он излагает в отдельной главе собственную интерпретацию квантовой механики, отличную от традиционной. Третий — в 1952-м... Его философские упражнения рассматривались как дань диалектическому материализму, который тогда был обязателен для всех, и потому презираем, вместе со всей остальной философией, которой тоже доставалось из кривого ружьишка. Но в его тяге к философии не было конъюнктуры, а о результате можно судить хотя бы по тому, что сегодня в англоязычной литературе Блохинцев самый цитируемый советский и российский философ науки.
Он не стремился говорить афоризмами, для него главным было донести мысль, но случалось, что его сжимали до афоризма. Один из его афоризмов можно встретить на просторах российского Интернета; в развёрнутом виде он звучит так: с профессиональной точки зрения мы должны считать, что для новой теории фактов всегда достаточно, не хватает только фантазии (сказано на конференции по философии науки в 1966 году). Одно время активно обсуждалась идея астронома Н. А. Козырева о превращении времени в энергию. Дмитрий Иванович на неё отозвался так: для нас, физиков, признать это — всё равно что согласиться с тем, что печи можно топить осями координат...
Он был научным руководителем проекта атомной электростанции в Обнинске. Пуск состоялся 23 июня 1954 года. Это была первая АЭС в мире. Несколько месяцев перед пуском он работал по 16 часов в сутки, не снимая напряжения. А потом у него вдруг образовалось свободное время. Он занялся живописью. Добрый человек Ю. Я. Стависский в своей книге воспоминаний 'Мы из Обнинска' обронил мимоходом, что у ДИБ допоздна горел свет, и он там пил горькую. Правда, он добавлял: наверное. А ведь могли быть и другие предположения.
Именно тогда Д. И. Блохинцев вернулся к юношеской мечте о создании ракетного двигателя на внутриядерной энергии. Он едет к С. П. Королёву с наброском ядерного ракетного двигателя. Из его воспоминаний: 'У меня сохранились давнишние расчёты ракеты, движимой энергией радия. Но почему бы не использовать могучую энергию урана, ту самую, что привела в движение турбину первой в мире атомной электростанции? Вспоминаю эпизод... Из-за стола встаёт человек, среднего роста, плотный, с широко и глубоко посаженными тёмными глазами. Казалось, он смотрит откуда-то издалека, со стороны, спокойным умным взглядом. Что же он скажет? 'Параметры неутешительны'. Он берёт логарифмическую линейку, что-то вычисляет... 'Расчёт тоже неверен...' 'Позвольте, в чём же? Я знал эту формулу ещё в четырнадцать лет!'. В садике роз, перед большим зданием, я прощался с ним: 'До свидания, 'могильщик' атомной энергии'. Он: 'До свидания, 'марсианин'. К счастью, это не было последним 'прости'. С гордостью... он показывал мне тот обгоревший шарик, на котором возвратился на Землю Юрий Гагарин... Позволил мне залезть в него и в шутку сказал: 'Хотите, и вас запустим в космос, только не нервничайте и не дёргайте вот эти красные ручки. Вас и так вернём'. Они мечтали об одном и том же: полететь в космос, и лучше — сразу на Марс...
А осенью 1955 года на совещании о строительстве исследовательского реактора ему приходит в голову мысль о реакторе принципиально нового типа. Нильс Бор, познакомившись этой установкой, скажет: 'Какая простая и изящная машина'. И отдаст должное мужеству людей, решившихся на её создание. Дмитрий Иванович напишет потом в своих воспоминаниях: 'Мы как будто дразнили атомную бомбу 5000 раз в минуту'. Разработка проекта начнётся той же осенью, а уже весной Д. И. Блохинцев заберёт его вместе с разработчиками в Дубну 'в качестве приданого'. Предложенный им импульсный реактор на быстрых нейтронах станет первым и единственным в мире, то есть, уникальным в самом точном смысле этого слова.
