АНИ СЕТОН
ДРАГОНВИК
(роман)
Перевод с английского Ю.Р. Беловой
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Трагедия у Ван Ринов заставила смягчиться даже самые суровые сердца. Как-то весенним мартовским днем вдова Мэри Ливингстон, надев самый лучший из своих белых гофрированных чепчиков, провела вечер у друзей, а затем отправилась в Драгонвик.
После этого визита она стала всем рассказывать, что миссис Ван Рин совершенно очаровательное создание, а ее манеры теперь безупречны.
— Я просто не могу винить Николаса за то, что он женился на ней, — говорила вдова миссис Роберт Ливингстон из Линлитгоу, которая навестила ее ради традиционного чаепития. — По-моему, ему повезло. Ты же знаешь, еще в детстве он был ужасно упрям. Я помню, как его бедная мать... Катрина Бринкерхоф из Ринебекка... она все время так беспокоилась о нем. Он всегда был мрачным, высокомерным и твердолобым. Только мать и могла сладить с ним. Отца он не слушал.
Она замолчала, наливая гостье вторую чашку, а затем задумчиво добавила:
— Она была хорошенькой, эта Катрина. Я никогда не видела таких густых золотых волос. И мне кажется, новая жена Николаса очень на нее похожа.
— Вот как? — вежливо спросила другая леди и взяла кусок пирога.
— И вот я все думаю, — продолжала вдовствующая Мэри, следуя за нитью своих рассуждений, — действительно ли Джоанна была счастлива с Николасом?
— Ну, само собой! — воскликнула миссис Роберт. — Она с ума сходила по нему, и он всегда был так ей предан.
Вдова склонила свою величавую голову.
— Я знаю, но Джоанна еще задолго до того, как она стала столь... столь дородной и... — вспомнив в последний момент, что говорит о мертвой, она заменило слово "тупой" на "медлительной", — так вот, она как-то сказала мне, что Николас ни за что не простит ее за то, что она не родила ему сына. Это были ее собственные слова: "Он никогда меня не простит". Конечно, у нее даже не было шанса попытаться еще раз, ну, ты понимаешь...
Вдова, наклонившись вперед, прошептала несколько слов. Старая леди вошла в возраст откровенности и временами ее речи бывали очень нескромными. Миссис Роберт Ливингстон вспыхнула.
— О, конечно, — торопливо сказала она, — разочарование, конечно, но это же случается со многими.
— То же самое я сказала и Джоанне, но она лишь сидела и смотрела на меня своими круглыми светлыми глазами. "Вы не знаете Николаса", — сказала она. Она произнесла это таким тоном, что я была даже встревожена.
— Неужели? — переспросила миссис Роберт, которую этот разговор уже начал утомлять, так как она не очень хорошо знала Ван Ринов. — Но у них, без сомнения, еще будут здоровые дети. И если вы считаете, что его новая жена может быть принята в обществе, я тоже вспомню о них, когда буду в тех краях.
Она так и сделала, а ее примеру последовала вся местная знать.
* * *
В этот год Ван Рины постоянно выезжали в свет. Николас был охвачен лихорадочной деятельностью. Прошли тихие семейные вечера, которыми они наслаждались, ожидая ребенка. Иногда он приглашал гостей на несколько недель. Самых разных людей — аристократию Нью-Йорка или Олбани, английских дворян — в это время в Нью-Йорке всегда было несколько путешествующих иностранцев со своими заметками вроде "Мои наблюдения об американской жизни". Приглашал он и военных, чином не ниже капитана. В сентябре сдался Мехико, и восточные штаты США заполнились вернувшимися с победой героями.
Драгонвик звенел от голосов с самого утра, когда гости по зову большого колокола собирались к завтраку, и до полуночи, когда те расходились по своим комнатам, изнемогая от усталости.
У Миранды не было ни желания, ни времени, чтобы разобраться с состоянием своей души. Повсюду за пределами ее комнаты толпились люди, а рядом всегда был Николас.
У Миранды не было друзей. Несколько раз кто-то из множества гостей мог понравиться ей, и она начинала думать, что наконец-то нашла человека, который может стать ее другом. Но из этого ничего не выходило — тут же вмешивался Николас, и гость немедленно отходил, видя в Миранде только очень хорошенькую юную женщину, обожающую супруга, но которая сама по себе мало что представляет.
В то же время визит матери Миранды постоянно откладывался. Теперь Абигайль могла приехать в любое время. Ревматизм, наконец, оставил ее в покое, а с ребенком Табиты все было хорошо. Когда Абигайль получила письмо, сообщающее о смерти ребенка Миранды, она думала, что ей придется ехать в Драгонвик. Но проходил месяц за месяцем, а о ее проездке больше не было и речи. Письма Миранды стали очень редкими и сухими, словно бюллетени светской хроники.
"Вчера мы принимали бывшего президента Ван Бурена и многих других людей, интересующихся выборами", или "Завтра мы едем на бал к Асторам. Думаю, это будет замечательный прием". И ни слова о себе или о своем муже.
Абигайль скрывала беспокойство за излишней раздражительностью. Эфраим, мальчики и даже маленькая Чарити постоянно страдали от ее растущей придирчивости.
Что же до Джеффа, то до самой осени 1849 года Миранда ни разу с ним не виделась. Некоторое время после смерти ребенка она полагала, что сможет часто его видеть, потому что Николас, которому, похоже, нравился молодой врач — ведь он же обратился к нему за помощью, — будет приглашать его в Драгонвик.
Но Николас не только не приглашал Джеффа, но запретил Миранде даже видеться с доктором Тернером. Так что она не могла поехать с Пегги к молодому врачу, чтобы тот осмотрел ногу девушки. Она вообще не должна была иметь с доктором Тернером никаких дел.
Миранда уже давно перестала доискиваться до причин поступков мужа, но тут она поняла, что Николас не хотел видеть тех, чье присутствие могло напомнить ему о смерти сына. Она подчинилась с тем большей готовностью, что испытывала чувство вины по отношению к Джеффу. Ее интерес к нему, ее благодарность и нежность были не очень-то к лицу замужней женщине. И потому она поступала так, как хотел Николас.
Однако десятого мая в Нью-Йорке этот период жизни Миранды неожиданно закончился, и повинна в этом была бойня на Астор-Плейс.
Ван Рины были приглашены к четырем вечера на обед Клементом Вандергрейвом, после чего должны были отправиться в Оперный театр на Астор-Плейс на постановку "Макбета" Уильяма Чарльза Макриди. Туда же отправлялся весь свет Нью-Йорка, и не только потому, что Оперный театр был необыкновенно изысканным местом — здание было возведено в 1847 году на средства ста пятидесяти известных и богатых джентльменов — но и потому, что постановка Макриди обещала стать событием года. За три дня до этого, седьмого мая, нелепое соперничество между англичанином Макриди и американцем Эдвином Форрестом привело к тому, что оба в один и тот же вечер выступили в "Макбете" — Макриди в Оперном театре на Астор-Плейс, а Форрест на Бродвее. На обоих спектаклях произошли беспорядки. Оба зала были полны поклонниками, радостно приветствующими своих кумиров, и противниками, всеми средствами пытающимися сорвать спектакль. И там и тут зрители от души развлекались. Всем было известно, что одинаковые права на постановку приводили соперников в ярость.
Если не считать потерю достоинства и недостаток элементарной вежливости, проявленной обоими талантливыми актерами, премьера спектакля не имела бы никакого резонанса, если бы распря не вышла за привычные рамки и не была подхвачена недовольными в городе. Нелепая ссора была представлена символом классовой борьбы.
Макриди был англичанином и любимцем нью-йоркского светского общества. Форрест был любим простыми людьми, не только потому, что был американцем, но и потому, что в ролях Джека Кеда и Спартака, ассоциирующихся у всех с борьбой обездоленных против угнетателей, казался наиболее убедителен.
Николас и Миранда выехали из своего дома около четырех и направились к Вандергрейвам на Грамерси-Сквер. Миранда была счастлива. Майский денек был свеж и благоухал ароматом цветов. Николас был в хорошем настроении, и они предвкушали удовольствие от спектакля в обществе друзей. Миранде нравились Вандергрейвы, и она обожала драматический театр, свои вторую любовь после оперы, ставшей ее восхитительным открытием.
Миранда знала, что сегодня выглядит великолепно. И она, и Николас были одеты безукоризненно, именно так, как предписывалось правилами. Эти правила были обязательны не только для обитателей лож, но и для всех зрителей Оперного театра, в том числе и для простонародья, которые также хотели увидеть лучшую оперную или драматическую постановку в городе, но не могли себе этого позволить. Без черного фрака, белого жилета и белых лайковых перчаток ни один мужчина не был бы пропущен в театр. Для того чтобы оживить строгость своего наряда, Николас поместил в петлицу крохотную гвоздику и надел запонки с сапфирами.
Миранда с восторгом смотрела на Николаса. Несмотря на внутреннее напряжение в их взаимоотношениях, а возможно, именно благодаря этому она никак не могла научиться воспринимать мужа буднично. Она до сих пор смотрела на него не с равнодушием, часто возникающим от давней привычки, а, наоборот, с вечной настороженностью. Его твердый точеный профиль, черные волосы и удивительная голубизна глаз под густыми бровями — все это до сих пор заставляло сильнее биться ее сердце.
— Вам нравится мое новое платье, Николас? — спросила она, страстно желая внимания, в котором за последнее время он ей часто отказывал.
Но сегодня он был великодушен. Он повернулся к жене и с улыбкой оглядел ее. Платье Миранды было темно-синего цвета и именно того оттенка, который особенно идет блондинкам, а корсаж с низким вырезом был выполнен наподобие баски. Миранда очень гордилась своим платьем. Оно было выписано прямо из Парижа, где было последним писком моды, и этот фасон еще не успел утвердиться в Нью-Йорке. Молодая женщина отказалась от всевозможных рюшек и оборок, считавшихся обязательными, а воспользовалась для украшения лишь бантом с бриллиантом на груди, а также бриллиантовой стрелой и маленькими синими перьями в чудесных, высоко взбитых волосах.
Николас коснулся рукой в белых перчатках своих губ.
— Вы прекрасны, любовь моя. У вас превосходное чувство вкуса. Мне всегда это нравилось.
— Я по-прежнему вам нравлюсь, Николас? — задумчиво спросила она. Он так редко говорил ей комплименты.
Он замолчал на целую минуту, и она сразу же подумала: "Как же я глупа, что спрашиваю!" Никто из них не упоминал об этом, но она знала, о чем он постоянно думает. Она до сих пор не подарила ему другого сына. Втайне она уже ходила консультироваться по этому деликатному вопросу к доктору Френсису и была им вполне обнадежена. С ней все было в полном порядке. Надо было лишь ждать. Природа непредсказуема.
— Вы бы не сидели со мной в карете, если бы не нравились мне, — ответил Николас и рассмеялся.
Решительно, сегодня он был в прекрасном настроении.
Карета остановилась в западной части Грамерси-Парка перед лестницей, ведущей к белому дверному проему, блестевшему латунью. Дом Вандергрейвов был таким же сияющим и роскошным, как и Драгонвик. Оба супруга были кругленькими, розовыми и добродушными. Как и многие счастливые супружеские пары они стали казаться похожими друг на друга, и улыбающееся лицо Ребекки между двумя аккуратными блестящими волнами темно-каштановых волос в точности напоминало лицо ее мужа между столь же аккуратными и блестящими бакенбардами. Наверху в детской резвились восемь маленьких Вандергрейвов, все с теми же темными каштановыми волосами, кругленькие и розовые, как и их родители.
В половине седьмого настало время отправляться в Оперу, чьи спектакли начинались ровно в семь, но Миранде не хотелось никуда уходить. Ни длинный обед, ни сам разговор не блистали изысканностью, но ей было хорошо. Безмятежная болтовня Ребекки, ее уверенность, что все люди столь же добры и счастливы, как и она сама, создавали непринужденную и уютную атмосферу.
Все они сели в карету Вандергрейвов и когда доехали до Четырнадцатой улицы, Ребекка, увлеченно рассказывающая о попытках "Коммодора" Вандербильта пробиться в высшее общество, внезапно оборвав фразу, бросила обеспокоенный взгляд на улицу.
— О, дорогой, — произнесла она, — вокруг очень много каких-то грубых людей, и они так зло смотрят на нас. Вам не кажется, что могут быть неприятности, мистер Вандергрейв?
Ее муж похлопал ее по руке.
— Конечно, нет, моя крошка.
В этот момент карета остановилась, потому что нужно было уступить дорогу, и перед удивленными взглядами всех сидящих предстал огромный плакат.
Ярко-красные буквы на плакате взывали:
АМЕРИКАНЦЫ! ВСТАВАЙТЕ! АМЕРИКА В ОПАСНОСТИ!
Решайте, будут ли английские АРИСТОКРАТЫ торжествовать над АМЕРИКАНСКИМИ гражданами. ТРУДЯЩИЙСЯ ЛЮД! СВОБОДНЫЕ ГРАЖДАНЕ! Вставайте! Вспомните, что вы сыновья смелых сердец 1776!
— О дорогой! — вновь воскликнула Ребекка с еще большей тревогой. — Чего они хотят? Может быть, нам вернуться?
— Зачем же, мадам? — с искренним удивлением произнес Николас. — Вы ведь не позволите нескольким истеричным грубиянам испортить вам удовольствие от этого вечера. Все эти глупые актерские распри не имеют к нам никакого отношения.
Обе женщины вздохнули с облегчением. Клемент Вандергрейв прочистил горло, проглотив приказ, который чуть было не отдал кучеру.
Тем не менее, угрюмая толпа заполнила Астор-Плейс. Пока подъезжали кареты, высаживающие своих пассажиров на красный ковер, ведущий вверх по гранитным ступеням к портику с колоннами, толпа едва оставляла место для проезда, но не предпринимала никаких действий и лишь неодобрительно гудела.
Вандергрейвы и их гости входили в театр, когда мужчина в коричневом костюме бросился за ними и замахал руками на очередь, стоявшую за билетной кассой.
— Вы не попадете туда, несчастные дураки! — кричал он, размахивая кусочком картона. — Я заплатил за этот билет, а меня не пропустили внутрь, потому что у меня нет лайковых перчаток и белой манишки! Они захлопнули дверь прямо перед моим носом! Проклятые богачи!
Рев на улице становился все громче, хоть и приглушенный стенами Оперы, но все же вполне отчетливый.
Миранда взглянула на Николаса.
— Кажется, это нечто большее, чем просто театральная распря, не так ли? — с некоторым колебанием спросила она. — Я хочу сказать, разве все это не направлено на... на таких, как мы?
— Осмелюсь заметить, — ответил Николас, провожая ее в их ложу и располагаясь в одном из кресел, обитых красным бархатом, — что низшие классы всегда завидуют и стараются подражать тем, кто их превосходит.
Раздался звон разбитого стекла. Среди зрителей пронесся гул замешательства. Все глаза обратились за поддержкой к группе полицейских, стоявших в дальнем углу зала под балконом. Их шеф, мистер Мэтселл, невозмутимо занимался своими ногтями. Зрители вновь уселись по местам и стали смотреть программки.
Занавес поднялся вовремя и три сестры-ведьмы начали представление в тихом, полном ожидания театре. Когда Макриди, одетый в роскошную кольчугу, появился в третьей сцене и обратился к Банко: "Бывал ли день ужасней и славней?*" — он был встречен овацией, несколько смазанной разрозненным шиканьем противников актера и усмиренным полицией, а сторонники поспешили развернуть в сторону просцениума плакат, на котором было написано: "ДРУЗЬЯ ПОРЯДКА СОХРАНЯЮТ СПОКОСТВИЕ".
* Перевод Ю.Корнеева.
Друзья Порядка и правда оставались спокойными, но вот о толпе снаружи сказать это было нельзя. Она буквально пришла в неистовство. В седьмой сцене, когда Макриди, ударив себя в грудь и сверкнув глазами, произнес:
Решимость мне пришпорить нечем: тщится
Вскочить в седло напрасно честолюбье
И набок валится.
Несколько камней влетело через верхние окна и покатилось по галерее, не причинив, правда, никому вреда. Затем сквозь разбитые окна присутствующие в театре зрители ясно услышали крики:
— Сравнять с землей!... Спалить это логово аристократов!
Макриди остановился лишь на мгновение, а затем стремительно направился к мисс Поул, которая, несмотря на бледность и дрожь, доблестно представляла леди Макбет.
Еще несколько камней с грохотом влетели в окна. Один из них задел великолепную люстру, которая закачалась, угрожающе звеня. Сидящие в партере зрители поспешили под прикрытия галерей. Пьеса шла под непрекращающийся шум, и актеров было не слышно вовсе, так что для зрителей они превратились в отчаянно жестикулирующих марионеток.
Мистер Вандергрейв поднялся.
— Я все-таки отвезу супругу домой, — вполголоса сказал он Николасу, — и советую вам сделать то же самое. Все это возмутительно.
— Ну, что вы, — с улыбкой ответил Николас и поднялся, чтобы помочь Ребекке управиться с накидкой. — Думаю, мы останемся. Я обожаю "Макбета", а оригинальность этой постановки кажется мне особенно интересной.
Он указал на сцену, где все-таки начинался третий акт, хотя актеры и были вынуждены перескакивать через многочисленные лужи, так как трубы в уборной мистера Макриди были разбиты и теперь протекали.
Вандергрейв покачал головой и подал супруге руку. Они вышли из ложи и вместе с другими благоразумными людьми торопливо направились к выходу, ведущему на Восьмую улицу, где отряд полиции проводил их в безопасное место.
— Может быть, и нам стоит уйти? — нервно спросила Миранда.
Булыжники и обломки кирпичей словно град бились о фасад здания. А на балконах кричали и топали ногами в такт гвалту на Астор-Плейс.
— Вы боитесь? — с иронией спросил Николас.
Она с ужасом поняла, что он веселится, Он, который был скуп даже на улыбку, получал злое наслаждение от окружающей их ненависти, испуганных вскриков и дрожи зрителей.
Ее охватило странное беспокойство, тягостный страх, который не имел ничего общего с охватившей всех паникой.
К концу последнего акта шум снаружи стал тише, что было вызвано, как выяснилось позднее, прибытием на Астор-Плейс милиции — шестидесяти кавалеристов и трехсот пехотинцев.
Последнюю сцену опять стало слышно. Наконец, упал занавес и на поклон вышел Макриди, встреченный возгласами одобрения.
Затем торопливое заявление сделал управляющий. Поблагодарив всех зрителей, оставшихся на спектакле до конца, он предложил им покинуть театр через черный ход, где полиция сможет обеспечить им безопасность.
Все послушно направились в указанном направлении. Все, кроме Николаса. Он поправил на Миранде ее атласную пелерину, надел свою черную накидку и стряхнул с перчаток воображаемую пыль. Затем взял цилиндр.
— Куда мы идем? — воскликнула Миранда, когда они вышли из ложи и повернули направо в пустой коридор.
— К парадному входу, через который вошли сюда, само собой.
Она отшатнулась, на мгновение отпустив его руку.
— Но ведь... ведь там беспорядки! О, пожалуйста, пожалуйста, Николас, пойдем с остальными... умоляю...
— Похоже, беспорядки прекращаются, — с легким сожалением ответил он. — Но в любом случае, неужели вы действительно можете представить, что мы словно мыши будем красться через черный ход?
"Да", — отчаянно думала она. — "Я хочу попасть домой. Я хочу оказаться в безопасности!". Но она молчала, потому что во всем привыкла слушаться мужа и к тому же восхищалась его мужеством. Тяжелые парадные двери были забаррикадированы изнутри. Николас отодвинул доски и придержал одну из дверей, чтобы супруга могла выйти.
Они сразу же обнаружили причину относительной тишины. У основания ступеней, в противовес толпе, расположились войска. Оба лагеря нервничали, настороженно наблюдая друг за другом. То и дело кто-нибудь из бунтовщиков бросал в солдат палку, камень или гнилое яблоко, а те, как могли, уворачивались, стоически снося оскорбления. У них не было приказа стрелять.
Мерцающий свет факелов и уцелевших уличных ламп освещал площадь. На углу Боури из разбитого гидранта высокая струя била прямо в небо.
В темноте колоннады, окружающей театр, никто не заметил Миранду и Николаса. Они могли спуститься вниз за спинами солдат и, смешавшись с толпой на Лафайет-стрит, состоящей по большей части из обычных зевак, пешком пройти два квартала до своего дома.
Толпа уже исчерпала всю свою злость и все метательные предметы. Время приближалось к полуночи, и большинство мятежников стало уже подумывать, не уйти ли им домой. Выразив свой протест против "правления иностранцев и аристократов", они нанесли ощутимый ущерб ненавистной Опере. Может, этого достаточно? Страсть к разрушению уменьшалась с каждой минутой. Многие бунтовщики, те, кто постарше, подумывали о том, что хорошо хоть дело обошлось без крови.
И вот тут Николас спустился по ступеням и, пройдя мимо опешивших солдат, появился в передних рядах и взглянул на толпу.
На мгновение лишившись дара речи, толпа зашевелилась, а затем не менее сотни голосов завопили:
— Проклятый ублюдок!
— Попортим его красивый наряд!
— Вдарим ему как следует!
Однако каких-либо активных действий за этим не последовало. Они шумели и потрясали кулаками, без всякого вреда было брошено несколько булыжников, пока неожиданно вперед не выскочил лохматый парнишка с ведром.
Он наполнил его у гидранта и с восторгом закричал:
— Вот это попортит ему крылышки!
После чего выплеснул воду на Николаса. Вокруг раздались довольные крики и хохот.
Озорство понравилось толпе больше, чем насилие. Нелепый вид аристократа, с которого ручьями стекала вода, доставил им искреннее наслаждение.
Руку Николаса рванулась вперед в быстром и ловком движении. Он выхватил у стоявшего рядом солдата ружье и выстрелил, почти не целясь.
Мальчишка выронил ведро. Издевка на его лице сменилась невыразимым изумлением. Из раны в горле хлынула струйка крови, в неясном свете ламп казавшаяся черной, словно чернила. Не успел он рухнуть на брусчатку, как залп не менее чем пятидесяти ружей прогремел на площади.
Толпа, охваченная ужасом, последний раз швырнула выломанные камни мостовой и бросилась прочь. Один из этих камней попал Николасу в грудь, и он упал на тротуар в десяти шагах от умирающего мальчика.
Два солдата перенесли Николаса обратно под колоннаду и уложили на верхней ступени. Миранда бросилась перед ним на колени, схватив его руки и положив под голову свою сложенную накидку. Ужас последних нескольких минут исчез. Она больше не слушала крики и выстрелы на площади. Ее мозг работал с лихорадочной быстротой. Она понимала, что Николас, хоть и потерял сознание, все же не получил серьезных повреждений, однако его надо было срочно отвезти домой.
— Отправляйтесь в дом Ван Ринов на Стьювезант-стрит, — приказала она одному из солдат. — Скажите тому, кто откроет дверь, что я немедленно жду карету у входа в Опера-Хауз на Восьмой улице. Пусть пришлют трех наших людей, одеяла и бренди. Потом вы покажете им, куда им следует ехать.
Еще до того, как солдат вернулся в сопровождении Макнаба, лакея и кучера, волнения на Астор-Плейс были подавлены. Среди пятидесяти раненных на брусчатке лежало двадцать убитых. Среди них были и две случайные жертвы: маленькая девочка, убежавшая из дома на Лафайет-стрит, чтобы узнать, почему стреляют солдаты, и старик, возвращавшийся домой на Джоунс-стрит после визита к дочери.
Войска вернулись в свои казармы.
На севере новый мраморный шпиль церкви Милости Божей сиял на фоне полуночного неба словно перевернутая сосулька.
