I
Бурные события, последовавшие за освобождением принца Конде, никак не затронули графа де Ла Фер в конце 1652 года удалившегося в свое поместье под Блуа.
Таких крутых поворотов, как заявление Парламента о регентстве Гастона в ущерб Анне Австрийской, Атос не предвидел, но общее течение дел вполне совпало с тем, чего он ожидал, так что его желание быть подальше от Парижа только укрепилось.
Выпущенный на волю Конде рьяно взялся за старое. Мазарини бежал, но лишь для того, чтоб вернуться триумфатором. Снова и снова Конде разыгрывал одну и ту же партию, никак не желая понять, что его время ушло.
Атос следил за событиями как сторонний наблюдатель. Немного скучающий, но все, же не теряющий интереса, хотя бы из желания проверить свою проницательность.
Источником его спокойствия была уверенность в будущем Рауля. Прошлые труды дали результат. Задействованные связи сыграли свою роль и единственное, что огорчило Атоса, была скоропостижная смерть герцога де Буйона.
Виконт де Бражелон несколько раз приезжал домой и каждый раз его отпуск совпадал с моментами наиболее острой борьбы между фрондерами и Мазарини. Сам Рауль, еще недостаточно искушенный в жизни и еще меньше в политике, этого не понимал. Он, уже поучаствовавший во множестве битв, считал себя бывалым воином и своими рассуждениями и рассказами о Фландрии вызывал чуть насмешливую улыбку на губах отца.
Атос не спешил открывать сыну глаза на тот факт, что наиболее яростные битвы сейчас происходят не между французами и испанцами или фламандцами, а между самими французами. В стране началась самая настоящая гражданская война, которой всеми силами старался избежать Мазарини и которой так жаждал принц Конде и его неугомонная сестра. Впрочем, в последнее время пыл прекрасной герцогини поугас. То ли постоянные поражения лишили ее надежд, то ли сказывалось влияние матери, все больше впадавшей в религиозность, но она уже не так рьяно, как раньше, призывала к войне и, поговаривали, что, частным образом, она даже высказывала нечто вроде сожаления о той роли, которую играла последние годы.
Была и другая точка зрения. Ходил слух, что совершенно разоренная, брошенная всеми любовниками, она поспешила помириться с мужем, который дальновидно не рвал отношений с двором, умудряясь из всех передряг извлекать личную выгоду в виде пенсионов, имений, подарков и новых титулов.
В конце концов, она удалилась в провинцию, где усиленно занималась благотворительностью и открыто поддерживала янсенистов. Почти постоянное присутствие рядом герцога де Лонгвиля заставило сплетников разочарованно оставить мадам в покое — к ней потеряли всякий интерес.
Ряды фрондеров редели. Для многих становилось очевидным, что их дело проиграно.
К тому же юный король стал все больше проявлять склонность следовать политике Мазарини. Может он и не любил кардинала, но, похоже, стал осознавать совершенную необходимость последнего для Франции.
Если стан фрондеров постоянно сотрясали дрязги и склоки, то единство между королем, королевой и кардиналом с каждым днем становилось прочнее.
Атосу оставалось только спокойно наблюдать, как все шло своим чередом.
В домашних делах тоже наступил период пожинать плоды. В Ла Фере, как и в Бражелоне, налаженное хозяйство почти не требовало личного вмешательства графа. Гримо прекрасно со всем справлялся, имея достаточно помощников. Валанс, поставленный управляющим в Ла Фере, оказался не хуже Гийома, а в некотором отношении даже лучше. Это для Гийома Атос был "наш господин, которого я знал еще в Берри, когда он и виконтом-то не был", а для Валанса граф был только хозяином, оценившим его таланты и оказавшим доверие. Гримо, со своей стороны, всячески поддерживал такой образ графа — господин, который все знает и видит, но которому негоже (не голодранец какой!) самому толковать с крестьянами и вникать в тонкости арендных отношений.
Со смертью Гийома (не считая Гримо), не осталось никого, кто знал молодого Атоса, но Гримо не имел привычки болтать.
Атоса не слишком занимало мировоззрение слуг, его мысли были поглощены Раулем. Много размышляя о политической ситуации и о том месте, которое должен занимать Рауль, он часто обращался к прошлому, стараясь найти параллели, сопоставляя факты, делая выводы, стараясь предугадать будущее. Иногда увлекшись, от высоких материй он обращался к воспоминаниям о вещах земных, но намного более милых его сердцу.
Время от времени он записывал то, что приходило в голову. Сначала просто по привычке упорядочивать любую свою деятельность. Потом это стало правилом и, наконец, сама собой явилась мысль написать мемуары.
Атос не собирался искать славы в веках, его больше тешила надежда раскрыть свою душу перед Раулем.
Однако, занимая свой ум, он не забывал и о теле. Всегда находивший удовольствие в физических упражнениях, он много ездил верхом, плавал, фехтовал, словом, всячески испытывал себя, с удовольствием ощущая нисколько не убывшую силу мышц, наслаждаясь своей властью над гибким, послушным телом.
Одно время Рауль избегал поединков с отцом и Атос испытывал смешанное чувство благодарности и досады. Благодарности за то, что выросший сын хочет щадить теряющего (как ему казалось) силы отца, и досады, что Рауль считает его бессильным. Виконт переживал тот период, когда молодость, пройдя первые испытания, воображает себя мудрой и старой. Он ужасно смешил отца своими замечаниями, которые самому Раулю казались удивительно проницательными и глубокими, а на самом деле отражали его наивность и бесхитростность.
Очередной отпуск, полученный Раулем, оказался долгим. Тюренн, метавшийся между мадам де Лонгвиль и королевой, готов был сделать окончательный выбор и Атос хотел дождаться того момента, когда обратного пути не будет.
А пока он проводил с виконтом много времени, без труда соблазняя его то прогулкой, то охотой. Они снова стали много фехтовать и Атос с трудом сдерживал улыбку, видя озадаченное после пропущенного выпада лицо сына. Его так и подмывало спросить: "Что, виконт, удивлены, что Ваш отец еще не окончательная развалина?"
Их отношения стали близкими, как никогда. Впервые они были на равных, не просто отец и сын, но два друга, два брата, два мальчишки, не уступающие друг другу в азарте.
Только одно разъединяло их — Луиза.
Рауль не забыл ее. Его увлечение стало внешне не таким явным, спокойным, но Атоса тревожило именно это спокойствие. Он бы предпочел вспышки, неистовство, даже отчаянные выходки. В таких бурных проявлениях чувства быстро сгорают. Но Рауль напротив, становился особенно сдержан, если речь заходила о Луизе. Эта скрытность настораживала Атоса. Утешением служило только то, что Рауль был послушен. Он ездил к Лавальерам только тогда, когда позволял граф, и у Атоса не хватало духу требовать от сына большего.
Когда Рауль получил приказ возвращаться, Атос подумал, что эта проблема разрешится сама собой. Кампания, которая затевалась, должна была затянуться не на один год. Кроме того, Рауль напомнил давно данное ему разрешение попутешествовать, если будет такая возможность. Атос много рассказывал сыну про Англию, про свою службу на флоте и про то, как положительно сказалось на нем такое испытание на самостоятельность.
"Конечно, расстаться с виконтом на три-четыре года почти невыносимо, но я не имею права держать его при себе. Он взрослый. Взрослый! Как бы мне не хотелось видеть в нем ребенка. Я должен его отпустить", — так рассуждал Атос, пряча от самого себя еще одну затаенную мысль: "Так он скорее забудет эту глупую привычку вздыхать по Луизе".
Поэтому в свой последний день в Бражелоне виконт получил разрешение съездить попрощаться с мадемуазель де Лавальер. Эти несколько минут ничего не значили по сравнению с разлукой в несколько лет.
Когда Рауль вернулся, они с отцом отправились в фехтовальную залу. Атос помнил, что "перед смертью не надышишься", но все же хотел еще и еще раз проверить сына, дать те советы, о которых позабыл, исправить упущения, не замеченные раньше.
Он давно уже не давал виконту никаких поблажек, также и Рауль расстался со своими иллюзиями об отцовской слабости.
Они сражались всерьез. Два воина, не ищущие развлечений.
Их поединок затянулся до вечера, когда они уже с трудом различали друг друга в сумерках, но все же не посчитали нужным позвать слугу зажечь свечи.
Атос первым опустил шпагу, но эта уступчивость не обманула виконта. Он прекрасно видел, что отец еще может продолжать.
— Думаю, довольно. Вам нужно сегодня лечь пораньше, чтоб как следует отдохнуть перед завтрашней дорогой.
— Вы больше ничего не хотите мне сказать? Мне показалось, Вы были не всем довольны.
— Присядем.
Они сели прямо на пороге, на ступеньках, наслаждаясь вечерней прохладой, и почти полностью скрытые темнотой.
— Я хотел обратить Ваше внимание, виконт, на одно обстоятельство. Вы можете посчитать это придирками...
Рауль схватил графа за руку, пытаясь возразить, но Атос мягким ответным пожатием остановил его:
— ...но все же выслушайте. В Ваших действиях порой проявлялась горячность. О! Это прекрасное качество для воина! Наш друг, д'Артаньян, ведомый подобным азартом творил чудеса, без труда повергая тех, кто обладал большим опытом, но осторожничал. Поймите правильно, я ни в коей мере не призываю Вас к излишней сдержанности. Но... я нарочно привел Вам в пример д'Артаньяна. Он горяч, но горяч по природе, что прекрасно сочетается в нем с умом и осторожностью. Вы же другое дело. Стараясь показать себя отчаянным, Вы, в известной степени, принуждаете себя. Это усилие заставляет Вас думать не о противнике, а о том, достаточно ли отважным Вы выглядите в его глазах. Поверьте, Рауль, хладнокровно проткнутый шпагой, ничем не отличается от поверженного в азарте.
Виконт рассмеялся.
— Неужели я так старался поразить Вас своей отвагой?
— Дело в том, что в такие моменты Вы думаете о себе, а должны бы о противнике. Если горячность д'Артаньяна это свойство его характера, проявляемое естественно, то Вам приходится изображать его, а насилие над своей природой никогда не приведет ни к чему хорошему. Надо знать себя. Только так Вы сможете не только пестовать в себе хорошее, но и избавляться от недостатков. Обманывать самого себя — вот худшая услуга, которую можно оказать себе. Цените свои достоинства, и не гонитесь за чужими. Но...
Рауль по голосу графа понял, что тот улыбнулся:
— ...но учитывайте их.
— Особенно, когда стоите напротив со шпагой в руке?
— Особенно. Недооценить соперника, значит проиграть. Любые достоинства можно превратить в недостатки. Та же горячность может подвести своего обладателя, если его противник окажется выдержаннее.
— Благодарю Вас, я запомню все, что Вы мне сказали.
Атос все еще держал руку Рауля в своей и тепло его ладони рождало желание прижать сына к себе, обнять его крепко-крепко, защитить от всех возможных шпаг, вместо того чтоб с показным спокойствием поучать его тонкостям боя.
Дрожащей рукой он коснулся волос сына:
— Мальчик мой...
Он сам поддался тому порыву, за который только что порицал Рауля, поддался готовый сказать ему все, что так долго скрывал, признаться во всем, томимый тоской перед предстоящей разлукой, такой долгой, такой мучительной.
Рауль не дал ему договорить. Он схватил руки Атоса и прижался к ним губами:
— Я знаю...
Он целовал ладони отца, прятал в них лицо и без конца повторял:
— Я знаю...
Атос не выдержал, он сделал то, от чего пытался себя удержать, взывая к рассудку и здравому смыслу. Его сердце не желало больше сдерживаться.
Он обнял сына, так, как хотел — крепко-крепко, и тихо сказал:
— Мальчик мой, мой сын.
II
На следующий день о вечернем разговоре не было сказано ни слова.
Атос всю ночь не спал и одного взгляда на Рауля было достаточно, чтоб понять, что и он не сомкнул глаз. Атос готов был корить себя за то, что лишил сына сна перед дальней дорогой, но нежность и ласка, с какими смотрел на него Рауль, сделали любые упреки бессмысленными. Вчерашнее признание было для сына намного важнее, чем отдых и сон.
Однако Атос понимал, что их разговор не окончен. Он чувствовал себя готовым ответить на любой, самый нелицеприятный вопрос, но Рауль не делал попыток что-то выяснить. Он только улыбался и не сводил глаз с отца. Они продолжали обсуждать, что нужно собрать в дорогу, сколько понадобится денег, куда и когда можно писать, но все эти подробности казались несущественными. Главное говорили глаза Рауля — он был счастлив. Своим признанием отец показал ему свою любовь, и он уже не имел на этот счет никаких сомнений.
Атосу эти сияющие глаза доставляли не только радость, но и боль.
Если Раулю так важно было это признание, если он не был уверен в чувствах отца, значит он столько лет мучал своего ребенка, успокаивая себя сказками, что Раулю достаточно той заботы и внимания, что он давал ему?
Опять, как когда-то с собственным отцом, он держал все чувства в себе, вместо того, чтоб просто сказать обожаемому человеку: "Я люблю тебя, ты мне очень дорог".
Просто сказать.
Но теперь Рауль знает и, значит, все будет хорошо. Атос был твердо в этом уверен.
Он проводил сына до Блуа и они, последний раз, крепко обнявшись, расстались.
Атос вернулся в Бражелон и, озадачив Гримо своим решительным видом, устроился в кабинете, обложившись картами и схемами.
Дело было в том, что пока граф ехал назад, ему пришла в голову мысль, которая казалась стоящей. Теперь он знал, что делать и, как обычно, ясное видение цели и путей ее достижения наполнило его энергией.
Мысль была проста — если военные действия перенесутся в Пикардию, то, переехав в Ла Фер, можно будет оказаться поблизости от виконта. А тому будет нетрудно испросить отпуск на пару дней, чтоб обнять отца.
Атос с увлечением стал анализировать данные, какими располагал. Он призвал на помощь весь свой военный опыт и все знания, чтоб просчитать возможный ход событий. Он решал стратегические задачи за обе армии, прикидывал места и время вероятных сражений, их исход и дальнейшие действия сторон. Вспоминал все, что знал и слышал о полководцах, стоявших во главе войск, чтоб составить мнение об их образе действий и изучал минувшие битвы, чтоб понять их излюбленную тактику. Он уже вспоминал кое-что для своих Мемуаров, а теперь переписывал все вновь, глубже вникая в предмет и стараясь шире взглянуть на события.
Эта своеобразная игра и написание Мемуаров теперь поглощали большую часть его времени. Он жадно ловил любые вести из стана французских войск, а когда стали приходить письма от Рауля, получил возможность еще более точно представлять себе положение дел.
Около года граф самым пристальным образом следил за происходящим. Как охотник в засаде он терпеливо выжидал момент, когда придет время отправиться в Ла Фер. Временами он сам посмеивался над своим азартом, но ему нравилась эта игра, она позволяла ему чувствовать себя рядом с Раулем, как будто он и впрямь незримой тенью следовал за сыном.
К началу 1655 года, по расчетам Атоса, военные действия должны были переместиться к границам Пикардии и весной он стал собираться в путь.
На этот раз можно было не спешить и не таиться.
Граф загодя списался с Валансом и дал все необходимые распоряжения. В середине апреля он получил почтительный ответ — Ла Фер готов к приезду хозяина.
От этого путешествия Гримо получил немало удовольствия. Наконец-то они ехали как положено важным господам — никаких ночных перегонов, диких скачек и кратких ночевок в грязных гостиницах.
Замок встретил их обновленный, укрытый тенью разросшихся деревьев. Валанс давно собирался вырубить некоторые из них, чтоб расширить двор и дать больше солнца, но никак не мог решиться и выбрать с которого начать. Деревья были великолепны и ему просто было жаль их рубить, хотя они и затеняли двор.
Атос был с ним согласен.
— Пусть остаются. Летом тень будет приятна, а двор... Для меня достаточно и того, что есть. Я не собираюсь устраивать здесь приемы и собирать толпы гостей.
Валанс улыбнулся:
— Иногда гости все же заглядывают.
И в ответ на вопросительный взгляд графа, пояснил:
— Несколько раз приезжали за фуражом и провиантом, я сообщал об этом господину Гримо. Он распорядился давать все, что нужно.
— Для королевских войск?
— Да.
— Хорошо. Кроме этого ничего?
— Нет, Ваше сиятельство.
Однако спустя неделю они неожиданно вернулись к разговору о гостях.
Валанс, с утра отправившийся в соседний городок по каким-то делам, спустя час вернулся взволнованный и перепуганный.
Обычно он не тревожил графа, все вопросы решая с Гримо, но в этот раз он помчался прямо в кабинет Атоса.
— Ваше сиятельство... Ваше сиятельство! К нам едут... едет двор!
Валанс смотрел на графа с испугом и благоговением. В его глазах хозяин Ла Фера (и без того чтимый) вознесся на такие высоты, что еще немного и управляющий бухнулся бы на колени.
Атос нахмурился.
— Поясните.
— Я встретил гонца. Двор движется сюда и для Их величеств искали подходящего места для размещения. Гонец сказал, что он послан в Ла Фер сообщить, что нам будет оказана честь принимать королеву. Ее величество выразила личное пожелание остановится здесь, поскольку имя Ла Фер давно ей знакомо.
— А король?
— Он будет в своей ставке, но ее расположение... Вы понимаете...
— Да, я понимаю, никто заранее не сообщает место пребывания командующего армией. Ведь, как я полагаю, считается, что король стоит во главе войск?
— Да, конечно. Кардинал Мазарини тоже будет с ним.
Атос кивнул:
— Теперь понятно. Королеву и ее дам решили поместить неподалеку, но в комфорте и безопасности.
— Примерно так же выразился и гонец. Он скоро будет здесь.
— Что ж, благодарю Вас за расторопность. Мы можем начать приготовления немедленно, не дожидаясь его приезда.
После недолгого размышления, Атос решил, что лучше всего полностью отдать замок в расположение королевы, а самому перебраться в павильон. Благодаря удачному расположению строений, она получит практически обособленное жилье, со всеми необходимыми службами, а хозяин нисколько не стеснит ее.
Он будет незаметен, но совсем рядом.
Атос распорядился приготовить второй этаж павильона. В отличие от верхнего, где располагалась одна большая спальня, второй этаж был разделен на несколько комнат. В те времена, когда Ла Фер имел не только хозяина, но и хозяйку, там попеременно жила то горничная графини, то слуга графа, а при необходимости оба.
Теперь эти комнаты были спешно переделаны под спальню и кабинет для хозяина. Туда перенесли книги и бумаги, нужные графу для работы, а также личные вещи. В оставшейся комнатке устроился Гримо.
Места было мало и обстановка живо напомнила Атосу его старую квартиру на Феру, хотя и без тогдашней нищеты.
Впрочем, пожелай граф, его устроили бы с большим комфортом — как-никак павильон был трехэтажный, да и располагавшийся рядом зал тоже можно было использовать.
Но Атос отмахнулся от робких предложений Валанса:
— Мне достаточно. Займитесь лучше покоями в замке — там намного больше работы.
Когда королевский гонец въехал во двор Ла Фера, он увидел замок уже вовсю готовившийся к приезду августейшей особы.
Церковь поделилась драгоценной посудой, из соседних городков везли мебель и гобелены, позаимствованные у местной знати и богатых купцов. Жители, взволнованные оказанной им честью, спешили предложить все лучшее, чем располагали, и двор замка стал похож на базар.
Ошеломленного гонца проводили к хозяину.
Представившись и сделав официальное заявление, гонец позволил себе выразить удовольствие и восхищение.
— Я уверен, Ваше сиятельство, что королева останется довольна приемом.
Двор прибыл через несколько дней.
Анна Австрийская, утомленная дорогой и волнениями, выглядела как никогда надменной. Она едва ответила на приветствие хозяина замка и пожелала немедленно удалиться к себе.
Атос не усмотрел в этом ничего оскорбительного. Он видел, как королева бледна, и понял, что она просто смертельно устала.
На следующий день он явился к утреннему туалету, право присутствовать на котором давало ему происхождение, и удостоился более теплого приема.
— Граф, мы хотим поблагодарить Вас. У Вас прекрасный дом и мы хорошо отдохнули.
Атос поклонился:
— Здесь все к услугам Вашего величества.
— Вчера я заметила, какой тенистый у Вас двор. Великолепные деревья!
Королева не считала нужным просить, хозяин должен был сам догадаться и он понял, чего от него ждут:
— Осмелюсь предложить Вашему величеству утреннюю прогулку.
Анна слегка кивнула.
— Здесь, как я сказал, все к услугам Вашего величества и я хочу показать Вам, чем Вы располагаете.
Атос говорил и по прояснявшемуся лицу Анны видел, что это именно то, что она хотела услышать.
Они вышли во двор, сопровождаемые придворными дамами, и граф провел всю компанию по своим владениям. Он объяснил Анне преимущества ее расположения в замке и когда она поняла, насколько тут все удобно устроено, то невольно заулыбалась:
— Как замечательно! Я буду совсем одна, но если Вы мне понадобитесь...
— Достаточно сказать слуге и через минуту я буду к Вашим услугам.
Именно так и стали складываться их отношения.
Королева жила, как у себя дома. Ее окружили роскошью и любые ее прихоти и желания исполнялись немедленно. Вокруг она видела только своих дам и чувствовала себя совершенно свободно, нисколько не стесненная посторонним присутствием.
Первые дни она встречала графа только при утреннем вставании, куда он являлся верный требованиям этикета. Дальше она была предоставлена сама себе и порой даже забывала, что в этом доме, кроме нее, есть хозяин.
У Атоса было достаточно времени, чтоб оценить положение, в котором он оказался.
Когда прошла первая радость от свалившейся на него сумасшедшей удачи, он постарался трезво взглянуть на ситуацию. Больше всего ему хотелось не отходить от королевы, веселить ее, развлекать, плясать, петь и ходить на голове, если ей это понравится, лишь бы она согласилась выслушать его просьбу.
Но, как и во время Фронды, он снова заставил себя молчать и ничего не просить. Более того, не считая утренних визитов, он старался вообще не попадаться ей на глаза.
"Она должна сама захотеть что-то сделать для виконта" — твердил Атос своему нетерпению.
В конце концов, его выдержка была вознаграждена. Спустя несколько дней королева заскучала. Придворные дамы ее утомляли и если в Париже она никуда не могла от них деться, то здесь, в полевых условиях, можно было позволить себе некоторые отступления от этикета. Граф был единственным мужчиной среди этого дамского царства и вполне естественно, что в какой-то момент королева почувствовала настоятельную потребность чем-то разнообразить свои привычные занятия.
Граф обеспечил ей уединение, согласно ее желанию оградив от визитов местного дворянства, но теперь он же должен был обеспечить ей развлечения.
Время от времени он сопровождал ее на прогулках, забавляя разговором, или теша молчанием, когда ей просто хотелось помечтать под сенью деревьев.
Она заинтересовалась историей замка, и Атос показал ей самые интересные покои и даже провел в подземелье. Спускаться дамы не стали, но ахая от восторга, заглядывали в темноту, откуда тянуло сыростью.
Королева даже соизволила посетить павильон, полюбопытствовав, где же укрылся хозяин замка. Когда она осматривала маленькую крепостную стену, окружавшую павильон, на другом берегу ручья, за мостиком, в лесу, что-то зашумело и Анна, сначала испугавшись, потом с довольным видом заверяла, что это был олень.
Атос-то был уверен, что это куропатка, но спорить с королевой не стал и с серьезным видом кивал головой, когда Анна рассказывала своим придворным дамам, как огромный красавец-олень вышел из леса и склонил перед ней голову.
— Граф спугнул его, но это было так неожиданно и волнующе! У Вас прекрасные леса, граф!
— Благодарю, Ваше величество и простите мою неловкость. Если бы я заметил оленя, я бы стоял не шелохнувшись.
Однако, несмотря на явную благосклонность, которую Анна проявляла к нему, Атос видел, что королева не спешит признавать в нем старого знакомого. Трудно было понять, помнит ли она вообще что-нибудь. Само собой, он не собирался говорить ей про Фронду и тем паче, про подвески.
Она же обращалась с ним как с человеком приятным ей, но всего лишь подданным, который должен думать только о благе своей королевы.
Ему оставалось только ждать.
Время от времени из ставки короля Анне присылали гонца с письмом. Людовик, всегда бывший почтительным сыном, старался создать видимость, что мнение и поддержка матери для него крайне важны. Анна ровным счетом ничего не смыслила в военных делах, но с удовольствием читала послания сына и потом еще не единожды заставляла кого-нибудь из придворных дам перечитывать их вслух.
Атосу это было крайне на руку. Так он получал самые верные и самые свежие сведения. Кроме того, он не терял надежды услышать имя виконта де Бражелона, что дало бы ему возможность поговорить с королевой.
Спустя примерно три недели, как Анна водворилась в Ла Фере, имя виконта было, наконец, упомянуто.
Этому предшествовало появление в Ла Фере еще одного человека.
