Девушка и Змей

Девушка и Змей

Из жизни мастера Лингарраи Чангаданга, дневного ординатора Первой ларбарской городской лечебницы

Лето-зима 1118 года Объединения

Богу скучно.

Изволь видеть, Лингарраи: твоему Богу скучно с тобой.

Крапчатый Змей лежит посередине комнаты на циновке, поджав задние лапы, а передние раскинув по сторонам. Шея вытянута вперед, голова на полу. "Последняя собака", называется у него эта поза. Имеется в виду: "Лежишь тут, как последняя собака, никто не любит, никто с тобой не играет...". Чешуя цвета мокрого песка в средней части Внешнего побережья: серо-желтая, зеленоватая. По ней — золотые точки, по одной строго в центре каждой чешуйки. Темно-серая с золотым блеском змеиная грива рассыпана как попало. Свет от лампы не скользит по волосам, а скачет, колючими искрами.

Твой Бог еще не носит взрослой прически. Прекрасный Змей, Бенг, которому очень скучно.

Если бы к лампе прилетали бабочки, он бы следил за ними взглядом, развлекался бы тем, что силою Змеева взора заставлял одну-двух зависнуть в полете, в безопасной близости от огня. Хоть какое-то занятие. Но окна в вашей комнате сейчас затворены, приоткрыта только форточка за частой сеткой. На дворе душная ночь месяца Устроения.

— Отворил бы: с улицы тянуло бы Морем. Здешнее, Внутреннее, южное — а все-таки Море... Соль... Рыбы... Травы водные...

— Ты отлично знаешь: никакого морского духа сюда не доносит. А с реки — выбросы красильного производства, пароходную гарь и гниль.

— Кому-то всюду гниль...

Змей прав. Ни к чему искать источник мерзости вовне, когда он в тебе самом.

Будь ты в сносном расположении духа, так не сидел бы допоздна с книжкой, при масляной лампе. Давно улегся бы спать. Если бы ты чувствовал себя по-настоящему нехорошо, Крапчатый уже утешал бы тебя. Но он этого не делает. Следовательно, никакой беды нет. Одно лишь будничное твое раздражение.

— А вот давеча на Водорослянке проветривали — там Морем пахло. Старым-старым Морем. Парусными ладьями, смолою, бочками с Золотом...

— Мечта пирата.

— Радость Бенга — Сокровища!

— Ах, да.

— Почему Билиронг может ходить в плавания, капитаном на собственном кораблике, а ты — нет? Даже судовым лекарем?

— Избави Бог команду любого судна от услуг, подобных моим.

Разговор умозрительный. Бенгу известно: служба на корабле для тебя невозможна. Слишком хлопотно было бы сие для ведомства, которое печется о твоей безопасности. В обоих смыслах слова: дабы тебя, ценного знатока, не тронули определенные нездоровые силы общества, и с другой стороны, дабы само общество не терпело неудобств, коими грозит твоя особа. Сие в замкнутом пространстве корабля было бы особенно нежелательно.

Да Змей и не воображает тебя в лекарской каюте современного парохода. Ему ближе что-то старинное, в духе "Путешествия на "МСроке"".

— А что? Полагаешь, они не могут понадобиться, твои "услуги"?

— Могут. Если у старпома хватит дурости набрать в рейс недужных матросов. Или запастись тухлой водой, негодным продовольствием и выпивкой. Впрочем, если всё это не было бы мне предоставлено на досмотр еще в порту, им пришлось бы искать другого лекаря.

— Но допустим, матросы хороши и всё безупречно. А как же внезапное воспаление отростка? Разве в плавании такого не может случиться?

Может, и в современном тоже. Но — увы.

— При невозможности срочно зайти в гавань с оснащенной лечебницей, вероятнее всего, я ничего не смогу сделать. Даже с твоею помощью, Змей.

— Уж будто!

— Да, Бенг. Не путай хирурга с Богом, как сказал тому-римбианг Ланиатунг.

Лежа так, горлом на досках, Крапчатому неудобно разговаривать. Но он не подымает головы, только чуть-чуть поворачивает ее в твою сторону.

— Бог может не трудиться. Ты сам себя избавил почти ото всего, из чего жизнь слагается.

— Да, именно так. И себя, и окружающих: за вычетом самого необходимого.

— "Наименьшего достаточного"?

— Да.

— Эти твои словечки терпеть не могу. "Наименьшее достаточное", "единственное требуемое"... Брр!

— Еще бывает "исключенное третье".

— А ведь когда-то, в Морской Пехоте, ты был парнем не хуже прочих. Разве нет?

Да, не хуже. Пробежка в столько-то верст, с полной выкладкой, по берегу ночного моря. У тебя за спиною лекарский ранец. По прибытии на место ты еще будешь замерять пульс у своих товарищей. А если кто-то подвернет ногу, поранится на камнях, твое дело — заметить это без промедления. Покинуть цепь, подбежать к пострадавшему, оказать надобную помощь. Оттого чувства твои открыты полностью — морю, этой цепи, службе и Богу.

Невозвратимая бывшая жизнь.

— Если бы ты совсем ничего не хотел вернуть, то не сидел бы дома в таком виде.

Золотые, зеленые, сердитые глаза твоего Бенга, когда он оглядывает тебя. Просто аинг и тельняшка — наиболее удобная домашняя одежда, особенно по жаркому времени. Осудить же тебя за попытку притереться к моряцкому сословию, к коему ты давно не принадлежишь, здесь некому. На огонек к тебе, по счастью, никто не заходит. Четыре года назад домоуправление не солгало — место тихое, несмотря на название улицы: "Коинская". Никого из сослуживцев поблизости, ни общительных соседей, ни сумасшедших из землячества островитян с Диерри. Только бабочки летнею порой, если вовремя не запереть окно.

Путешествия, "Морок", далекие моря. К слову о замкнутом пространстве: "Мастер Чангаданг был бы блистательным врачом, быть может, даже главою клиники — на необитаемом острове". Сказано сегодня после утреннего сбора кем-то из твоих коллег по Первой городской. Произнесено, как водится, в спину, скороговоркой. Ты не оглянулся, не видел, кто этак удачно изволил выразиться.

Ты дал повод шутить над тобою. Сегодня же и дал.

Господин профессор Мумлачи на сборе, по обыкновению своему, наставляет подчиненных в области нравственных основ ремесла. "Хирург — это еще не врач", гласит его главная мысль.

— Часто я говорю о терапии того или иного хирургического заболевания. Меня пытаются осадить: опомнитесь, благородный Яборро, при чем тут терапия, Вы же хирург... Глубочайшее заблуждение! Любой хирург обязан выступать и как терапевт, лечить не одним лишь ланцетом...

Накануне в Отделении тяжелых больных при постановке подключичного катетера для внутривенного вливания одною из твоих коллег, дамою-врачом, была задета плевра. Вследствие чего у больного развился пневмоторакс. Ты припоминаешь это и замечаешь: при подобном послеоперационном ведении недужного едва ли вообще имеет смысл оперировать. Терапия мастерши В., сводящая на нет усилия хирурга.

— Зато ее, эту мастершу, коллеги любят.

— За неумение и нежелание работать как следует?

— Нет, за другое. Растяпа, но "душевная баба", как они говорят. Твою правоту они поняли и признали. Но как-то должен же был защитить свою даму тот, кому ее душевность всего дороже! И по-своему защитил. Не ругаться с тобою принялся, не спорить, просто пошутил. А ты обиделся.

— Разве, Змей?

— Ты расслышал, что вслед тебе смеялись. И не заметил, конечно, как орк Чабир под нос себе пробурчал: "Коли так, то занедуживши, хворать я поплыву на тот остров".

Возможно. А ты в очередной раз подтвердил общее мнение: "Наш Змий способен мириться с существованием подле него другой живой твари, только если та подана ему для операции". Лекарь, согласно здешней точке зрения, должен быть добрым. Ко всем ближним своим, включая также и коллег. А ты не можешь. Должен любить их, а тебе сие не под силу. Хотя тебя и величают "змейцем", и даже Змием.

— Что они, мэйане, понимают в Любви? Ты мог бы ответить: как раз с больным на столе ты отнюдь не миришься. Наоборот, сражаешься с его хворью, а сам он — противник твой или союзник... Ну, и прочие прописные истины.

— Те, которые я в последнее время заладил повторять. Нет, Бенг: если разрядные лекари всего этого не понимают, то трата речей бессмысленна. И я мог бы уже это усвоить. Не сдержался, что и скверно.

— И мы с тобою знаем, почему именно сегодня они так болезненно отнеслись к твоей резкости. Ибо из самого недавнего опыта помнят: ты способен отзываться о людях совсем иначе.

Да уж. Происшествие, достойное войти в летописи Первой Ларбарской больницы. Позавчера, на наставническом собрании мастер Чангаданг держал речь в течение трех минут, не сказав ни единой гадости.

— Я был несправедлив?

— Почему же? Ты, как и все, кого назначили наставниками стажерам, должен был отчитаться об успехах твоей подопечной. И сделал это. Вот только...

— Что, Крапчатый?

— Мог бы быть и не столь сухим в своих похвалах. "Одаренное дитя", "старательное", "наблюдательное"... Расщедрился!

— Всё в меру, Бенг.

Змей покачивает хвостом. Примета возраста: хвост стал слишком длинен, чтобы сворачивать его в одно кольцо, но на два еще не хватает. Остается примерно полуаршин лишку: им-то он и вертит, отчего пламя в лампе вздрагивает, будто на сквозняке.

Бенг, не зримый никому, кроме тебя. Неслышимый, неосязаемый. Сила мысли у него исходит от всего тела. Касается тебя, твоего сознания, и на свете мало что сравнится с этим. Твой Бог, всегда рядом, всегда с тобой.

— Да, Человек из дома Господней Меры. Скудна она, твоя мера, пока дело не доходит до мерзости.

Ты не отвечаешь. Делаешь вид, будто вернулся к чтению. Не о пиратах: "Записки тарунианга Сантанги". С годами даже древние дневники становятся скучнее, чем были всегда?

Или дело не во времени, а в месте? Город Ларбар и тут, в тихой своей части, постепенно отравляет твои привычные занятия?

А вернее всего, дело в читателе. Незачем, сказано уж нынче было, искать сторонних виноватых, если причина твоих сложностей ты сам.

В древности жил отшельник по имени Баджиу Мэнапу. Он не имел никакого имущества, вовсе ничего. И даже воду пил, зачерпывая ладонями. Увидав это, кто-то принес ему бутыль из тыквы. "Не надобно", отозвался Баджиу и повесил тыкву на дерево. Однажды подул сильный ветер и бутыль загудела. Тогда Баджиу снял и раздавил ее, сказав: "До чего иной раз музыка бывает некстати". Должно быть, сердце этого мудреца было поистине самодостаточно...

— Ты полагаешь, это про тебя?

— Не думаю, Змей. Будь я подобен сему отшельнику, так, пожалуй, избавился бы уже и от Сантанги, и от присных его.

"Присные" — это общим счетом двадцать один том старинной словесности. Девять из них занимают мужские дневники и повести, двенадцать — женские. Ты возишь их с собою много лет, и прежде не похоже было, чтобы когда-нибудь они тебе надоели.

Вот эта, твоя любимая книжка: Сантанга, ирианг Джангамангари, дантуанг Кэтуру. Все трое учёны и рассудительны, а чьи усмешки горше, всякий раз кажется по-разному. "Золотые листья", дневники ближних царских родичей. Холодно-злые, ровно такие, как надобно после удачно проведенного дежурства в лечебнице. "Челядинцы господина Касиарана": запутанные приключения, в том числе и на море, с обретением сокровищ и посрамлением врагов. Когда-то читались по три ночи напролет, благо они как раз в трех книгах. "Тростниковое изголовье", неиссякаемый источник постельных измышлений. И конечно, "Царевич Лимбаури". Вечно юный и вечно скучающий царевич, чем-то похожий на твоего Змея. Только с той разницей, что сам сомневается в своем совершенстве. "Корешок сельдерея", смешные и увлекательные побасенки. И прочие, и прочие. Всей подборки, с повтором избранных мест, тебе обычно хватало на год. А весною можно открыть опять "Сосны Марранга" или "Не торопи" госпожи Инари, и всё начинается заново.

Ты пробовал читать сочинения новых авторов. Не любопытно. И даже та недавно изданная, найденная будто бы при разборе забытого семейного книгохранилища, "Повесть о Первом Снеге" — при всём ее соответствии старинному слогу не показалась тебе чем-то примечательным. Стремление к новизне хорошо в науке, в работе, а не в случае словесности, предназначенной для досуга.

Что же не так сегодня?

Очередные бесполезные слова, за которые тебе стыдно? Не стоят они ночного бдения: постараешься больше так не делать, только и всего. Молчание, бесценное сокровище.

— Не всегда, Человече, не всегда.

Крапчатый подергивает холкой. С годами напряжением этих мышц он будет разворачивать свои "крылья" — кожистые перепонки от нижней трети предплечья до угла лопатки. В нынешнем возрасте Бенг еще не летает, но готовится.

Солнце летнего заката — волосы ее...

Счастье жизни, праздник сердца — свет в ее глазах...

Да. Вот эта страница. Строки, приводимые Сантангой как пример: иногда и потомкам Царского дома доводилось восхищаться красотою женщин с Запада.

Выдержки из классических книг, случайно приводимые в обиходе, тебя всегда раздражали. Сочетание слов, похожее на только что прочтенное тобою, если ты слышал его от кого-то из домашних, могло испортить твое настроение на весь остаток дня. Тем неприятнее самому себя ловить на том же: на цитировании чьих-то неуместных стихов.

Ты вспоминал их как-то на днях. Вот тебе и причина, отчего нынешним вечером ты раскрыл именно записки Сантанги.

— И дыхание, как у Моря, когда она засыпает. Я слышал вчера: четверть часа ей удалось подремать.

На самом деле это слышал ты. Змей пересказывает тебе твои же ощущения.

Дежурство в Четвертой городской прошлой ночью. Рабочий день сегодня — и завтра, разумеется, тоже. Самое время было бы лечь.

Ты хмуришься, и Бенг это наконец-то замечает. Возражает:

— Разве стажерам запрещается спать на дежурстве, когда всё равно до утра делать толком нечего?

— Ничуть. Все дела действительно были сделаны. Ларбарские граждане в кои-то веки раз любезно решили воздержаться от поножовщины, падений с высоты и вкушения отравляющих веществ. За что им большая благодарность: ночь выдалась не из самых беспокойных.

— Тем паче, что ты и сам спал. Точнее, притворялся.

Если бы ты тогда не делал вид, что спишь, пришлось бы о чем-то говорить. Между тем, и в наставничестве должны быть свои передышки.

— А говорить о чем-то помимо службы ты не способен?

— В данном случае сие неуместно.

Какое-то время он молчит.

— Там, на Водорослевой... Теперь ты знаешь, кому предназначались бы Сокровища, если бы мы их добыли.

В старину на месте нынешней Четвертой городской больницы была мэйанская храмовая лечебница. Отчасти сохранились ее сводчатые подвалы. Бенг давно уже утвердился в мысли, что там поблизости зарыт клад. Казна, спрятанная жрецами при какой-то смуте, а может быть, пожертвование знаменитого пирата, отложенное до поры, пока современниками забудутся его подвиги и вид драгоценностей, награбленных им. Раз в два-три месяца Крапчатый заводит с тобою разговор: не заняться ли вам кладоискательством? До сих пор не ясно, правда, как он себе это представляет: одолжить у дворника лопату и пойти рыть ямы во дворе, авось что да попадется?

Спору нет, определенное количество золота было бы нелишним для лечебницы на Водорослевой улице. Обновили бы хотя бы самые ветхие снасти, пол укрепили в тех местах, где он проваливается, освещение наладили...