Вам жаль лошадку? Возможно, драматизм мой выглядит нелепо, но не глупей вашего нетерпеливого любопытства. Сами же и выпрашивали едва заполненные свитки. Вам, чада мои, впредь не стоит использовать любой повод, дабы мне польстить и подлизаться. Взывать к моему тщеславию всё равно, что уповать на мою мудрость, а о ней я уже упоминал выше. Полработы дурням не показывают, впрочем, им и узнать о сей работе не грозит. В ваших же умах я уверен, особенно в старших, а юных и порывистых спешу успокоить — ничего страшного тогда не произошло. Это была всего лишь маленькая проверка моей искренности, о чём и повествую далее.
— Ты смеешь мне перечить?! — воскликнул грозно дед. — Негодный обоссанец!
Спросил ехидно. — Иль то был дружеский совет? Велю — ответствуй, внук!
— Э..., — я стал осознавать, куда меня занесло и насколько.
— Ну что ты там мычишь? Охрипла верещалка? Непонятен мой вопрос?
— Э... да!
— Что — да? — дед наклонился ко мне, изобразив чрезмерную заинтересованность. Папа прыснул в манжет камзола — ему было смешно!
— То был совет, — выбрал я в луже, в которую вляпался, по моему разумению, местечко помельче.
— Ба! — обрадовался дедушка, — свершилось! Я дожил до маразма! Мой внук счёл для себя возможным мне советовать! Что ж, продолжай. Ты хочешь поучить меня, как должно относиться к своим словам? А я дал слово твоему отцу!
— Нет, деда, — пробормотал я еле слышно.
— Что-что? — он насмешливо повернулся ко мне ухом.
— Нет, деда! — я выкрикнул сквозь першение в горле.
— Быть может, ты хотел сказать, что мне делать со своими лошадьми? — дед иронично выделил слово "своими".
— Да. Не отдавай ему Снежика. — Только отчаянное упрямство не позволило мне разреветься. Лицо пылало, рисунок паркета плыл в моих глазах сквозь слёзы. Я не смел поднять голову.
— Тяжёлый случай, — горестно вздохнул дед. — Ты сказал "да", и должен быть наказан за дерзость. Но твой совет нелеп. Снежик не мой конь, я подарил его тебе.
Его голос неожиданно потеплел, я с надеждой воззрился на него.
— Пусть я не сказал об этом. Я так решил тогда, а значит, это так и было!
И уже запросто всё мне объяснил, — а папке твоему я проспорил любого своего коня. — Снова выделил он слово "своего".
Я оглянулся на отца, тот пожал плечами с видом "ну, что поделаешь — барские замашки". И мне стало ясно, что хоть и сказал, будто верит в мою искренность, оставить её без испытания он не мог.
— Теперь о наказании, — буднично продолжил дед, — вплоть до поступления в колледж я запрещаю тебе ездить верхом. Уж слишком тебя заносит, как бы не свернул светлую голову, так ничему не научившись. Посему конь твой остаётся здесь заложником твоих успехов — не подведи его.
— Ой, деда! — только и смог я пролепетать.
— На каникулах ты увидишь его снова. — Старик ехидно улыбнулся, — коль пожелаешь — в своей кровати!
— Да, деда! — не стал я сдерживать восторга. Отец и дед расхохотались.
В общем, вновь время до позднего обеда в обществе дедушки пролетело незаметно. Мне к тому моменту уже вполне хватало впечатлений, и дальнейшее я воспринимал несколько отстранённо, лишь фиксируя происходящее. Мы с отцом прошли в столовую, где за накрытым столом присоединились к маме. Чуть позже явился дед, что и являлось разрешением к началу пиршества. Мама, воздев над столом руки, пропела что-то непонятное, но радостно-звонкое и особенно вкусное. Дома мне никогда не было так объедательно, хотя готовили у нас очень недурно. В чём я смог убедиться на сравнении в столице герцогства, даже в так называемых приличных тошниловках. И, как вы уже догадались, там же узнал, что пела для нас мама. Для вас не будет открытием, что после подобной ворожбы я б с не меньшим удовольствием отобедал в компании Снежика из одной торбы. Но в отличном качестве пищи в замке деда я и сейчас совершенно уверен, поскольку подобное воздействие эффективно лишь на впечатлительные, не обременённые интеллектом натуры детей и алкоголиков, кем папа и дед, во всяком случае, с виду не являлись. А тогда, я уверен, мама просто дарила нам немного любви и радости жизни.
Совсем немного, ничего лишнего. Во многих домах под столами меж господских ног шныряют собаки, по столам разгуливают или сыто возлежат коты и кошки, на потеху дурачятся шуты, суетятся слуги! Дед придерживался строгого рыцарского чина, в столовой присутствовали только мы, за столом не произносилось более ни слова. Вас, конечно, уже не обманывает наша обычная холодность, кажущаяся безучастность. Как тогда от меня не укрылось, насколько старательно дед игнорирует папу, а он выразительнее обычного не обращает на это внимания. Тем более не укрылось сиё и от мамы. Когда за нами явился дворецкий, перед тем, как встать из-за стола, она протянула ладонь мне! Мне!!! Я подскочил, с заранее, на всякий случай, разученным, полупоклоном, "поднял" её и повёл. В часовню шли не совсем обычным порядком. Возглавлял процессию Гногги с дубиной, далее необычно торжественный, даже торжествующий дед, потом мама, я держал её за руку и следил тайком, как по полу волочился шлейф её платья, и шёл с растерянной полуулыбкой папа. Меня интриговало, наступит ли он на шлейф, и как отреагирует мама — но, увы, папа не доставил мне такого развлечения, хоть и был к тому несколько раз весьма близок. А более ничего интересного и произойти не могло. Я механически бездумно отстоял Благодарение и без малейшего интереса к высокому искусству позволил отвести себя в спальню, где сразу уснул, как в ил зарылся.
Ну, наверное, всё же не сразу уснул, поскольку проснулся я в пижаме и в постели, на самом верху. Если переодеть меня спящего служанки ещё могли, то затащить по лестнице на груду перин — вряд ли. Успокоив себя заключением, что просто забыл, как сам залез на кровать, я спохватился — а где дедушка? Впервые в его замке я проснулся сам, он не пришёл меня будить. Что бы это могло означать? Размышляя над этим, я спрыгнул с кровати, перины лишь немного просели за ночь под моим тогдашним весом. Набрал из оставленного с вечера кувшина воды в таз, умылся, почистил зубы. Оделся в парадную одежду и направился на кухню, где рассчитывал получить все объяснения от папы. Но поначалу лишь ещё более озадачился. Первое, что меня насторожило — это кухарки. Они неуверенно мыкались у дверей!
— О! Сэр Олакс, доброго утречка, — проворковала пухленькая, веснушчатая Гретта.
— Вы завтракать? Извините, ваши оладушки ещё не готовы, — залепетала смущённо миниатюрная беленькая Клэр.
— Возможно, вы удовлетворитесь хлебом? — неуверенно предложила чёрненькая Сюзи и добавила, по её мнению, соблазнительно, — с мёдом!
— С вареньем, — сухо отрезал я.
— Конечно-конечно! — энергично закивала Гретта, разбросав из-под чепца кудряшки.
— Пожалуйте на кухню, — пропела Клэр.
— Сделайте милость! — до сих пор не могу ничего с собой сделать, когда женщина так меня просит о чём-нибудь. Я, полностью отдавая себе отчёт в том, что делаю явную глупость, отважно открыл двери. И ничего особенного там не увидел. За столом, заставленном кувшинами и снедью, сидели дедушка и папа. Папа, закинув ногу на ногу, перебирал струны лютни, что-то напевая своим проникновенным голосом, а дед навалился на стол, уперевшись бородой в кулак, и нещадно дымил трубкой. Я оглянулся, чтоб увидеть, как дверь за мной закрылась, скорей всего, её даже подпёрли все три кухарки одновременно. Мне стало ясно, что попытавшись выйти, я ничего не достигну, только потеряю лицо перед отцом и дедом. Потому я просто шагнул к ним, обозначая своё присутствие.
— А! Олакс! — нетвёрдо промолвил дед, — а почему ты не спишь?
— Потому что проснулся, — спокойно ответил я.
— Не спится? — удивился дед.
— Утро, сэр дедушка.
— Да ты что! Тогда присаживайся, завтракай. И не кривись, привыкай к пище рыцаря!
— Ик, и к закуси, — внёс поправку папа.
— Всё, Олакс, заткнись и лопай. — Дед обернулся к нему. — А ты пой дальше!
Я забрался на высокий табурет, сразу выцелил копчёную куриную ножку. Потянулся к кувшину и получил от деда по руке. Ладно и так, на столе были яблоки. А папа спокойно взял кружку, надолго к ней припал и, поставив на стол, будто бы только что заметил деда. — Что-нибудь сыграть?
Дед молча кивнул. Отец исполнил перебор, от которого в животе моём стало пусто и знобко. Отыграв вступление, под ритм чарующих аккордов отец запел:
Всегда с тобою честен был,
Моя судьба.
Тебе не лгал, что полюбил
Я навсегда!
Не знать грядущего, но верить —
Мой удел.
Я жизнь устал шагами мерить
И взлетел!
Увидел, как мала Земля,
Я это знал.
На ней нет места для меня,
И я удрал.
Борьба, свобода — ерунда, не стать свободным без тебя
Мне никогда...
Отец под волшебный перебор повторял, — никогда... никогда... никогда...
Едва я уверился, что на этом и песне конец, он вдруг взял несколько энергичных аккордов и просто, глядя в пространство, закончил:
Кололи душу иглы звёзд и ветер выл,
Что лишь с судьбой своей всегда я честен был.
* * *
Дедушка не подарил мне сказку. Сначала ему было некогда, потом, наверное, запамятовал. А когда утром увидел меня, вспомнил, даже спохватился за ней идти, но встать самостоятельно не смог и решил мне её вообще не дарить, раз я наказан. Он, видимо, сильно устал — папа помогал ему дойти до покоев... ну, заключительную, большую часть просто тащил волоком. Собственно этого и добивались незлые в принципе кухарки. Они справедливо полагали, что меня папа с дедом обидеть не должны, и, напротив, поймут, наконец, что пора и честь знать. Оттащив деда, папа снова сунулся было на кухню за обычными гостинцами на дорожку, но не нашёл и малой доли привычной к себе приязни, и мы сразу направились к уже приготовленному возку. Вернее, я ревел и вырывался, а он меня тащил за шиворот. Очень уж мне хотелось повидать перед отъездом Снежика. Таким образом, обошлись даже без самых обыденных проводов, и вся дорога домой мне на этот раз понравилась меньше, чем путь к деду. Я не знал, чем себя занять. Папа, устав перетаскивать родичей, окошки возка прикрыл от пыли шторами, лампу зажигать не разрешил, ведь почитать с собой не взяли, а велел пропасть или хотя бы просто заткнуться. И задремал до остановки у первого трактира. Там, изрядно подкрепившись, он взял с собой целый бурдюк, дескать, перегон предстоял немаленький. В пути он немного оживился и попытался завести разговор. Но мне стали неприятны его бесцеремонные расспросы и непонятны ироничные интонации, я сделал вид, что дуюсь на него. Отцу вскоре надоело говорить самому с сбою и он вновь задремал. Я этому только порадовался — на выбранную им тему говорить совсем не хотелось. Я и так всю дорогу думал, что же такое сказала мама, и как это следует правильно понимать? Странно, в папиных предположениях почти дословно прозвучало её пожелание. Но в её словах чувствовалась некая сила и красота, а в отцовских таились горечь, обида, даже издёвка.
Осознав, что сиё противоречие мне тотчас не решить, я оставил его на будущее и перешёл к более насущным рассуждениям. Для начала воздал должное светлым умам мастеров, придумавших наш возок — их умение чувствовалось в каждой детали. Отец простыми, естественными движениями разделил сидение на два, отрегулировал высоту каждого под наш рост, задал наклон спинок. Он привычно нажимал на давно известные мне рычаги и педали, так же автоматически, не глядя, задёрнул штору, застегнул на пуговки и прижал её по краям специальными пружинными зажимами. Убедившись, что папа спит, я с некоторым усилием отжал пружины, отстегнул с краю две пуговки, чтоб получилась щёлка, и снова прижал штору. Любовался мелькающими фрагментами обширной панорамы местных красот и размышлял. Я уже тогда уверенно предполагал, что мастера, придумавшие всё это, никогда не ездили в подобных возках и в придумках опирались лишь на собственную фантазию. Что это могли придумать пассажиры, я не предполагал вовсе — они для этого слишком заняты разглядыванием окрестностей и размышлениями о том, кто, что, кому сказал, и что бы это могло значить.
Мерное течение моих рассуждений нарушил голос отца. — Всё-таки нашёл себе развлечение. Молодец. О чём задумался?
Я сразу откликнулся на его благожелательный тон. — Да вот, папа, люди этим пользуются — возками, у деда в замке вода льётся прямо из стены, и чудные светильники со шнурками, и тепло всегда отчего-то. Они не знают, почему оно так, просто привыкли. А если знать, как всё работает, это же можно использовать с пользой для себя!
— Ага, — кивнул папа, — и во вред окружающим.
Я насупился, решив, что он снова насмешничает. Но папа странно серьёзно молча смотрел на меня. Сказал вдруг. — Молодец, ты прав, конечно. Но ведь это просто рассуждения, а ты ещё мал философствовать. Что же ты придумал, глядя в окно?
— Я думал, что смотрел бы в окно, а не в узенькую щёлку, будь тут стекло!
— Ха! И как ты думаешь, отчего там нет стекла?
— Наверное, дорого? И если стекло разобьётся, можно пораниться осколками. Наверняка это случится в дороге.
— Резонно, — согласился отец. — А зимой? Помнишь, зимой в дверцах стоят стёкла?
— Э... ну, зимой слишком холодно, чтоб ещё и окна открывать, да?
— Да. Стёкла ставят на зиму, а на лето снимают и крепят плотную штору от пыли или сырости. Внутрь окно не откроешь, нет места. А если наружу, придётся каждый раз, когда понадобится его открыть или закрыть, останавливаться, выходить, что очень неудобно и не всегда возможно.
— А! Всего-то! — я не стал скрывать разочарования.
— Всего-то, — снисходительно улыбнулся отец. — А что бы ты сам предложил взамен?
-Ну... я бы спрятал стекло!
— Как? — он заинтересовался.
— Как ножик в рукав. В дверцу, вот!
— А б-б-б... с-с-с... на ..., — он даже растерялся и не смог сразу найти слов. — Вот это да!
— Что? — я смутился.
— Ничего особенного, ха-ха-ха! — развеселился папка, — это всего лишь значит, что я не зря прожил столько лет! Ха-ха-ха!
— Ты??? — до меня не доходили ни смысл, ни юмор ситуации.
— Ха-ха-ха! — он смеялся во всё горло. — Конечно! Ведь это я тебя породил и вырастил, не так ли? Чудо моё!
Я смутился, но мне были очень приятны его слова. И я вновь не сразу его понял.
— А дай-ка мне свои ручки, мой маленький гений!
Я протянул ему ладошки, он схватил оба запястья огромной левой лапой, а правой ловко задрал мне рукава.
— Нетрудно было догадаться, — благодушно проворчал он, отстёгивая ремешок моего потайного ножика. — Снимай куртку.
— Зачем ещё и куртку? — совсем убитым тоном прошептал я в ответ.
— Затем, что при мне ты будешь ходить в жилетке! — Улыбнулся папа. — Или в куртке без рукавов. Ножик дать?
— За-зачем? — я не ревел ещё лишь из интереса.
— Если отрежешь рукава, куртку можешь оставить, — пожал он плечами. — И не смей реветь! Ты уже провёл меня однажды, так что сам виноват.
— Да, папа, — я успешно заменил слёзы усиленным шмыганьем носом и самым разнесчастным морганием.
— Это послужит тебе уроком! — назидательно поднял он палец. — Скажи-ка, каким?
— Нельзя, хнык...
— Что нельзя? — он делано участливо подался ко мне.
— Шмыг, хнык, хнык... папе нельзя, хнык...
Он взял меня за плечи, заговорил добрым голосом. — Ну, успокойся, сынок, ничего страшного ведь не случилось. Что ты хотел сказать?
— Ага, уф, — перевёл я дух и смог, наконец, внятно сформулировать свою мысль. — Нельзя никому рассказывать свои мысли, особенно тебе!
Папа вновь сумел меня удивить — он таращился с открытым ртом. Будто я совсем не я, а кто-то чужой, давно им забытый и нежданно узнанный.
* * *
Весь остальной путь домой мы промолчали. Меня немного пугало изменившееся ко мне отцовское отношение. Он вроде бы и дремал, и думал, глядя в потолок, но я всё не мог отделаться от ощущения холодного, отчуждённого разглядывания. Стало неуютно, всё внутри возка вдруг оказалось неудобным. На отца смотреть мне не хотелось, но как только я выглядывал в щёлку наружу, мнился на себе его пристальный взгляд. Эта дорога казалась бесконечной! Никогда я ещё так не радовался близости к дому, как когда мы отъехали от последнего попутного трактира, и отец пересел на козлы. От торгового тракта в наш замок дороги как бы и не было, не всякий случайный человек смог угадать, что вот это на самом деле дорога. Да и не ездили к нам посторонние, сейчас я думаю, что просто не могли доехать — их бы пристрелили дозорные, ни о чём не расспрашивая. Во всяком случае, мне не приходит на ум другого объяснения тому, что папа загонял кучера в возок и очень серьёзно просил не открывать дверцы и не трогать занавесей на окнах. Хотя указание насчёт занавесей было, по-моему, излишним — мы возвращались в потёмках. Без остановки миновали ворота в частоколе, немного проехали и повернули. Странно — куда это мы? Оказалось, что просто к конюшне. Папа счёл ненужным будить Милу и Наджера и решил там заночевать. Я его понял. У ребят едва улеглась радость по поводу нашего наконец-то состоявшегося расставания, и восторга столь скорой новой встречи они б могли совсем не испытать. Мне бы слишком многое пришлось объяснять, и я вряд ли успел сказать бы хоть слово. Да и к чему слова? Уехал и уехал. А тут в стойле Снежика и одеялко моё, и матрасик. Мы разделили с кучером ужин, припасённый отцом на постоялом дворе, и тут же уснули. А рано поутру, ещё до рассвета, мы умылись росою и, даже не подкрепившись, отправились в новый путь.
Позавтракали на постоялом дворе. Утро выдалось свежим и ясным. Папа с виду стал прежним, беззаботно улыбчивым. В тон ему солнышко радовало весёлыми лучами из-за пиков Гарбурага, отрога орочьих гор. Я почти успокоился, даже немного соскучился, пока дожидался папку — он отлучился с кучером, велев мне сидеть в трактире. Где-то через час он вернулся без кучера, но с женщиной, на вид мастерицей, и двумя детьми. Мальчиком и девочкой примерно моих тогдашних лет. Мы сразу направились к нашему возку. Папа занял место на козлах, я, ни о чём не спрашивая, с новыми пассажирами устроился внутри. Места хватало, а компании я был только рад. Мастерица сама сразу всё о себе рассказала, едва спросив, как меня зовут. Впрочем, могла и не спрашивать — она всю дорогу величала меня Лаской. Её звали Ила, сыночка Дёня, а дочку Клошей. Гостили они в местной деревне Щучихе у её родителей, пока их муж и хозяин с артелью ходил по сёлам. Нынче сезон уж кончается, и пора им проведать в Скворцах оставленный на дальнюю бедную родню домик с огородом. Скворцы это большое село, что рядом со Скворечником — странноприимной обители старого ордена странствующих монахов. Хотя все, конечно, помнят, какие они монахи! Были чародеями, ими и остались, куда только Инквизиция смотрит! А туда же и смотрит — в карман честному негоцианту, каким является её отец, владелец только что покинутого нами постоялого двора. Людям они помогают, скажите, пожалуйста! Кляузы помогают строчить и с толку сбивают слухами и всяческим вздором. Батюшка её весьма сетует и прям не знает сам, к кому бы обратиться за помощью. Вот мой отец человек благородный и понимающий — это сразу видать. Взялся доставить её с детками и плату взял умеренную. Может быть, он и папеньке её чем-нибудь поможет? Тоже за приличную благодарность, разумеется. Я пожал плечами, а она затараторила далее. От её тарахтения я отвлёкся рассматриванием других попутчиков. Девочка прижалась к матери и любопытно поглядывала на меня из-под её обширного бюста. Пацан старался держаться особняком, явно что-то мне демонстрировал. Наверное, что и не таковских видывал, вообще, он бывалый, вот — баб сопровождает. Ссутулился, ладошки зажал меж коленок, по-дурацки надулся. Поглядывал, как ему, несомненно, казалось, угрюмо и проницательно, а на самом деле испуганно жмурился и затравленно зыркал. Дело для меня было совершенно ясным — погостил мальчик у дедушки, подружился с деревенскими ребятишками. А дома будет сочинять!
В полдень папа устроил короткий привал. Мы поели на лужайке, Ила застелила травку для того и припасённым покрывалом. А папа перекусил на козлах, со взведённым арбалетом на коленях. Это обстоятельство никто больше не оценил, кажется, даже не заметил, и я тоже не стал заострять на нём внимания. Всё с виду было благополучно, отец казался благодушно умиротворённым. Если честно, его показное спокойствие меня слегка пугало. Хотя по сию пору не могу представить себе папу чем-то встревоженным. Боюсь, что в том возрасте я от такого зрелища мог и в порты накласть. Но, повторюсь, всё выглядело мирным, и мы спокойно продолжили свой путь. Вечером Ила с детьми вышли в Скворцах, а папа направил лошадей, куда бы вы думали? Конечно же, в Скворечник! Путь в столицу герцогства занял семь дней, у нас было множество различных попутчиков, ночевали мы, конечно, не под открытым небом, а в постоялых дворах. Вы вполне себе представляете обычные дорожные впечатления. Но о первой ночёвке я хочу рассказать особо.
Прежде всего, нас там встретили — отец хорошо знал этих странных монахов. Ему кивали, хлопали дружески по плечу, улыбались. А меня не удостоили и взглядом! Но меня не очень это обижало, настолько монахи казались удивительными. В книжках сказок странствующих обычно изображали людьми в летах, согбенными, с клюками или посохами, в длиннополых одеждах с непременными капюшонами. Там же таких не было вовсе! Все мужчины были средних лет, стройные, поджарые, крепкие, подтянутые. Я не увидел ни одного больного или просто уставшего — все они были какие-то напружиненные. Но и не суетливые или дёрганые, их отличали явственно мною ощущаемый покой, отрешённость. Странное сочетание? Для меня удивительное! Я вдруг понял, что вижу просто множество различных версий собственного отца! Они все были для меня, как для вас драконы одной серии. Я нисколечко не обижался на то, что меня не замечают. Мне просто очень понравилось быть с ними, среди них. Но отец отвёл меня к детям.
В Скворечнике за высоким тыном располагались несколько палат, среди них была и детская. В трапезной множество ребят моих лет или постарше ужинали за длинными столами. Я запросто присел на лавку, какой-то паренёк, уже отужинав, облизал ложку, протянул её мне. Другой подал краюху хлеба и луковицу. Я в очередь потянулся к блюду с кашей, захрустел луком. Обычно мы так и ужинали у себя в замке. Поев, я направился за ребятами в общую комнату, где продолжил интересные наблюдения. Мальчишки так же, как взрослые, ни о чем меня не спрашивали, старательно не смотрели на меня. У некоторых это получалось весьма уморительно. В целом они вели себя как взрослые монахи, но им, конечно, ещё было расти и расти. Особенно это выражалось в их одежде, такой же, как у взрослых. Но не просто такой же, а явно перешитой из взрослой! Причём, несомненно, не женскими руками. Та же замша и шерсть, рейтузы, блузы и жилеты. Так же одновременно и различные, и, без всякого сомнения, принадлежащие одному гардеробу. Впрочем, в общей зале меня сразу заинтересовали книжные шкафы. К ним и подходили мальчишки, чтоб с удобством расположиться за столиками. Удивительно, на каждом стояла лампа!
— Обалдел? — доброжелательно спросил паренёк значительно старше меня, — пойдём-ка вон туда, там сказки.
Он потянул меня за рукав к низенькому шкафу всего в несколько полок. И я действительно обалдел — на полках я увидел некогда подаренные мне дедушкой книжки! Я не знал, что и думать о папе. Запомнил лишь заполнившую меня с головой гордость — как здорово быть его сыном!
Повторюсь, путь наш до столицы, славного града Дузвилла, ничем особенным мне не запомнился, что совершенно неудивительно — нас сопровождали несколько странствующих монахов. А их как-то уважительно ненавидели все дорожные неприятности, от таможенных стражей до обычных хамов, не наделённых должностными полномочиями. Отец с друзьями так и правили по очереди лошадьми или ехали верхами поблизости. На подъезде к столичным окраинам, когда я оказался в одиночестве, он неожиданно решил составить мне компанию.
— Не удивляйся, Олакс, моим словам, — начал он проникновенно и немного печально. — Особенно прошу тебя — не пытайся понять их сразу, просто постарайся хорошенько запомнить.
Я насторожился.
— Это называется отцовским напутствием, и это мой долг. Ты можешь слушать с закрытым ртом?
— Прости, папа, — спохватился я.
— Вот и умница, потерпи, я недолго, — улыбнулся он. Лик его омрачился. — И ты прости, что так рано выпало нам прощаться, толком не познакомившись. Но ты не раб, и не заложник мой, ты гость, тебе надлежит идти своей дорогой. Дорога та трудна. Ты знаешь, что такое дружба?
Я кивнул.
— У тебя будут друзья. Одних ты потеряешь, другие тебя предадут. Это называется разочарованием. Ты знаешь, что такое любовь?
— Как мама?
— Да. Как мама. Она ввергнет тебя в отчаинье, что горше всех разочарований. Ты знаешь, что такое боль?
— Вроде бы да...
— Люди будут делать тебе больно просто из развлечения. Чтобы послушать, как ты плачешь...
— Я не заплачу! — воскликнул я зло.
— Не стыдись слёз, сын. — Покачал он головой. — Я верю в тебя. Ты покараешь предателей, отомстишь обидчикам, оправдаешь чьи-то упования. И сам не раз предашь, обманешь, и в гневе нанесёшь напрасные обиды...
— Папа, нет, никогда...
— Ты слушаешь?
— Прости.
— И ты поймёшь, что всё это лишь путь, дорога — то солнышко, то град с дождём. Ты вернёшься в замок. Придёшь в Скворечник, спросишь, чем помочь? И однажды...
Я вновь открыл рот, не снеся драматизма взятой им паузы.
— И однажды ты повторишь всё это сыну, слово в слово!
— Ой! — мне захотелось плакать и смеяться. Но получилась просьба. — Папа, научи играть на лютне?
