Хлопнула дверь в коридоре — пришел Саша. Таня утерла пот, распрямила спину и самую малость облегченно выдохнула — двое все же лучше, чем одна, больше можно успеть сделать. И веселее, опять же. Одной целыми днями торчать наедине с бабушкой — то еще удовольствие.
— Физкульт-привет! — Саша ворвался в комнату, большой и довольный, как чисто вымытый слон, пахнущий коньяком и одеколоном, бросил рюкзак на кресло, клюнул Таню в щеку. Умчался в ванную мыть руки. Что-то весело крикнул уже оттуда, но что именно — Таня не расслышала, телевизор работал почти на максимальной громкости, бабушка в последнее время слышала все хуже и хуже.
— Что?
— Я говорю, — парень вернулся в комнату, мельтеша в воздухе влажными ладонями, словно винтами аэроплана, — чего по телевизору говорят? Интересное, небось? Вон он как надрывается.
Он наклонился над кроватью.
— Здравствуйте, бабушка!
Подождал реакции.
— Не слышит? Или не понимает?
Таня вздохнула.
— Скорее не понимает. Она уже и с телевизором плохо соображает. Вчера смотрела целый час какой-то концерт, а потом мне такая: "Таня! Кто все эти люди? Что они делают в моем доме? Гнать их вон!"
— Ага. Ну, ты погнала, конечно? В смысле, выключила телек?
— Нет, сказала: "Это не настоящие люди, они в телевизоре, а не в доме, успокойтесь, бабушка".
— И что, успокоилась?
— Ну, почти. Уснула.
— Да, тяжело тебе с ней. — Саша полез в карман, вынул бумажник и отсчитал несколько купюр. — Держи, Танюха, тут на мелочи всякие.
— Саш, это не обязательно совершенно...
— Она и моя бабушка тоже. Не родная, конечно, но как там говорят: кровь людская — не водица. Чего врачи-убийцы, кстати, обещают?
— Что они могут обещать? Мозг деградирует вместе с телом, но только если с ней не разговаривать, это произойдет быстрее, а если пытаться стимулировать, тренировать — медленнее. Вот я и... стараюсь.
— Памперсы выдают еще? Я видел в коридоре стоит две пачки.
— Да, Сережа принес вчера... без них совсем тяжело было бы.
— Да уж, могу представить. А она что, совсем ничего не соображает?
Таня виновато усмехнулась.
— По-разному. Иногда почти адекватно ведет себя. Вчера, например, декламировала свои стихи — то ли экспромт, то ли из старого что-то, но вполне приличные, с рифмами, даже размер правильный. Я ей потом говорю: "Бабушка Катя, а научите меня стихи писать!" Она помолчала с полминуты, на меня глядя, а потом эдак строго отвечает: "Этому нельзя научить. С этим нужно родиться". Скажи, хорошо звучит?
— Да, очень убедительно, — Саша посмотрел на лежащую бабушку, сухую и сморщенную. — Слушай, Тань, я вот что хотел...
— Молодой человек, — проскрипела бабушка и открыла глаза. Они были блекло-голубые, несфокусированные, мутноватые. — Вы какой национальности будете?
Таня прыснула. Саша от неожиданности закашлялся.
— Еврей я, — нашел он ответ через несколько секунд. — А также комиссар. Не коммунист, правда.
— Вот это зря, — решила бабушка и замолчала. Но глаз не закрыла.
— М-да, — сказал Саша. — Неожиданные проблески. Островки разума посреди бескрайнего океана слабоумия. Поди разберись, где что.
— Да она же кокетничает! — воскликнула Таня. Она наблюдала, как бабушка иссохшей рукой пытается заправить волосы под несуществующую шляпку. — Девяносто лет! И все равно кокетничает, стоит в поле зрения появиться мужчине! Ай да бабуля!
— Она ж не помнит, сколько ей лет, — рассеянно сказал Саша. — Думает, что двадцать. Я и сам так порой думаю, только про себя. Тоже в маразм впадаю, не иначе. Ты вот что, Танька, скажи — завещание на квартиру она ведь не меняла?
— Ну... — девушка растерялась, глянула на бабушку, потом на Сашу, — вроде бы нет.
— То есть квартира по-прежнему на четыре части делится? Две нашим мамам, две нам? Оспорить в суде не смогут?
— Кто... оспорить?
— Да кто угодно. Государство, скажем. Квартира-то хорошая, окна на проспект прямо, сталинка. Цены на недвигу сейчас опять вверх пошли, нормально можно продать будет. Отапливать, правда, дорого, но это уж не наша забота. Ремонт сделаем косметический, после того, как... Ты с юристами общалась, как я просил?
— Саш, ну неудобно как-то... — смутилась Таня. — Над бабушкой стоять и обсуждать в голос, что делать, когда она... ну, уйдет.
— Неудобно — это уходить от ответа на простой вопрос, — отчеканил Саша. Веселье утекло с его крупного, улыбчивого лица, взгляд сделался внимательным и холодным. — Ты еще и с тетей Валей, небось, не говорила? Она, может, вообще не в курсе, что мы квартиру собираемся продавать?
Девушка замялась.
— Она хотела вообще-то сюда Олежку поселить... может быть, ненадолго...
— Кого? Алкаша этого? Чтобы он отсюда все вынес, а потом еще и засрал весь подъезд? На хрен надо?
— Потому что он нам — не чужой! — выпалила Таня, будто переступив какую-то невидимую черту. Во всегда спокойных голубых глазах полыхнул огонь. — Он — родная кровь! И если мама решит, что ему тут можно жить, то я ее поддержу! И на половине квартиры будут наши порядки! А не твои! Понял?
Саша схватился за голову.
— Да понял я, понял... Что ж такое-то, а... Сначала вы тут толпой ухаживаете за бабушкой, которая никак не помрет, теперь вот седьмую воду на киселе хотите сюда поселить... Еще и прописать, наверное, да? Ну, а как же... господи, ну послал же бог родственничков, когда ж вы уже кончитесь-то все...
— Не смей. Так. Говорить. О бабушке, — процедила Таня, надвигаясь на Сашу своей щупленькой фигуркой, но так решительно, что тот опешил. — И пошел вон.
— Да ты чего, Танька, чего ты злишься-то...
— Вон! Пошел! Отсюда! — завизжала Таня и замахнулась на него только что выглаженным полотенцем. Саша увернулся. Вид у него был обалделый.
— Все-все, ухожу, блин, — парень подобрал рюкзак и торопливо лязгал в коридоре замками. — Психованная какая-то... это соседство с бабкой на тебя так влияет, наверное... Не прощаюсь.
Хлопнула дверь. Таня бессильно осела на краешек кровати. Внутри клокотала злость и обида, отчаяние и гнев. Он был прав, конечно, и слова его были разумны, но ведь так нельзя, ведь кроме денег и расчета в жизни должно быть что-то еще, обязано быть, иначе все без толку, и нет смысла, и нет цели, и только эта тяжесть, как же она давит к земле, как же тянет на дно, разве можно выдержать, боже ж ты мой, разве можно вынести такое...
Горячей щеки коснулись сморщенные пальцы. Бабушка, не отрываясь, смотрела на нее, голубые глаза были сосредоточенны и печальны.
— Благодарю вас, сестричка, что вы так хорошо меня защищали, — сказала она четко. — Я попрошу врача, чтобы вам выписали премию.
Таня улыбнулась. Сквозь слезы. Наклонилась к бабушкиному уху.
— "За шёпот и за крик, за вечность и за миг, за отгоревшую зарю... за смех и за печаль, за тихое "прощай", за всё тебя благодарю...." — проговорила-пропела она. — Помните такую песню, бабушка?
— Помню, Танечка, — прошептала та. С лица исчезло растерянное, непонимающее выражение. — Я это... помню теперь.
До самого вечера грохотал в комнате телевизор; а Таня и бабушка сидели на кровати, обнявшись. И плакали.
* * *
