Эта книга была подготовлена на Земле более полувека назад. Предназначалась она для информатория Института Бромберга. Надеюсь, она в конце концов там и оказалась. И снискала хотя бы малую толику того внимания и интереса, каковых она, несомненно, заслужила бы во времена более благополучные. Впрочем, кто знает, что творится на Земле? Ignoramus — и, скорее всего, ignorabimus.

Я стал невольным владельцем и хранителем этого текста при обстоятельствах, о которых подробнее расскажу ниже. Полагаю, читатель сочтёт их извинительными — в плане наличия или отсутствия у меня авторских прав, разрешения на публикацию и тому подобного. Впрочем, я в любом случае я не стал бы обращать внимания на формальности. Катастрофа ipso facto дарует спасшимся печальную привилегию свободного пользования всем тем, что осталось после неё. В этом отношении моя совесть чиста.

Публикация задерживалась по многим причинам. Приведу наиболее существенные — по крайней мере, для меня.

Первой было моё служебное положение. Вероятнее всего, книгу приняли бы за очередную провокацию моего ведомства, чего я ни в коем случае не желал бы. Далее: работа с данным текстом стоила бы мне известного количества времени, усилий, а главное, лишних переживаний — каковых я всю жизнь старательно избегал. Наконец, я полагал — да и сейчас полагаю — что наша общая травма помешала бы адекватному восприятию этого сочинения. Одни увидели бы в нём клевету, другие — попытку срывания покровов, третьи — глумление над памятью эпохи. Мне же желается, чтобы книга была прочитана sine ira et studio, как она того заслуживает. Не знаю, насколько это возможно даже сейчас. Но моя жизнь подходит к концу, и я не могу больше ждать, когда плод созреет.

Сказанное не означает, что все эти годы я ничего не делал. По мере возможности, урывками, но я всё же провёл определённую работу по выяснению обстоятельств, касающихся упоминавшихся в тексте лиц и организаций. Эти сведения я собрал буквально по крупицам. Личные контакты дали мне больше, чем архивы — работой с которыми я тоже не пренебрегал. Улов был жалок, но несколько интересных фактов я всё же спас от забвения.

Я мог бы этим и ограничиться. Однако я питаю надежду, что когда-нибудь книгой займутся по-настоящему компетентные специалисты. Разумеется, в их поле зрения попадёт и фигура публикатора. При этом некоторые сведения обо мне и моём участии в её создании недоступны сейчас никому, кроме меня самого. Так что я просто обязан ими поделиться.

Я понимаю, что репутация моей расы работает против меня. Но я не считаю нужным мести хвостом пол и клясться в своей добросовестности. Вместо этого я дам исследователю — и читателю — возможность взглянуть на меня со стороны и узнать некоторые подробности той истории, которая привела меня сюда.

Впрочем, к чему оправдания? Я не пошёл бы на подобное саморазоблачение, если бы меня не подстёгивало самое тщетное и самое извинительное из наших чувств — ужас перед грядущим небытием. Писать о себе значит пытаться продлить свою жизнь — или хотя бы след её — за пределы, отведённые природой и памятью ближних. Попытка с заведомо негодными средствами, я знаю. Но у меня нет других средств.

Как бы то ни было, feci quod potui. Я сделал, что мог — и уверен, что другие не сделают больше.

Нету двух одинаковых планет, но космос повсюду один и тот же.

Этими словами начинается строговский рассказ "Утопия уставшего" — самое грустное и изящное, что вышло из-под пальцев этого плодовитого, путаного, многословного литератора. Пожалуй, это единственный текст Строгова, который мне и в самом деле хотелось бы перечитать. К сожалению, я не способен извлечь его из памяти: он похоронен где-то там, глубоко в переплетеньях аксонов. Кто-то из древних сказал, что тело — могила души; но ведь и душа — могила воспоминаний, элизиум теней, саргассово море затонувших впечатлений. Впрочем, все эти уподобления не достигают цели. Мне — когда я думаю об этом — представляется нечто вроде резервуара со слитым окислителем, в котором медленно растворяются останки прошлого.

Ментоскоп мог бы помочь, но мне не хочется пользоваться ментоскопом. Мне почему-то представляется, что воспоминание, насильственно извлечённое из памяти, потеряет свою привлекательность. Пусть лучше от строговского рассказа мне останется то, что осталось: название, сюжет, несколько фраз, не все из которых удачны, да ещё трепещущий отсвет тоски по вечности, свойственной смертным.

Кстати о смерти. Когда я был молод, я мечтал умереть, — ламентации такого рода свойственны моей агрессивно-меланхоличной расе, — на Земле, созерцая закат над Белым морем. Сейчас я нахожу это безвкусным: для прощания с жизнью больше подошла бы Адриатика. Так или иначе, мне суждено окончить свои дни здесь, в орбитальном доме престарелых, смотря в иллюминатор на чужие, бессмысленные созвездия.

Впрочем, я возлагаю определённые надежды на предсмертные галлюцинации.

Если не знаешь, с чего начать, начни с начала. Пожалуй, последую этому немудрящему совету.

Позвольте представиться. Моё земное имя — Маркос Вольф, родовое прозвище можно приблизительно передать как Мррг"с-улпф Итрч. Я происхожу из старшей ветви рода Итрч-йенцн, что означает — помимо всего прочего — "долгоживущие". Не знаю почему, но именно на мне родовое прозвище сбылось буквально. Мне девяноста четыре условных года, а я всё ещё способен передвигаться без посторонней помощи. Ну то есть — в условиях пониженной гравитации мне это почти удаётся.

К сожалению, ныне я не могу похвастаться и крепостью челюстей. Когда я не смогу грызть кости — последнее доступное мне удовольствие, которое отчасти примиряет меня с бытием — то приму меры. Что касается имущественных дел, я уже отдал все необходимые распоряжения. Деньги и вещи будут распределены между рядом частных лиц и организаций, часть архива — та, что пройдёт республиканскую цензуру — перейдёт в общественное пользование. Остальное я оставлю Фонду Макартура.

Чьи-нибудь руки — или манипуляторы, мне это безразлично — вытолкнут моё тело в шлюзовую камеру. Моим последним пристанищем станет бесконечный Космос.

В предыдущей фразе можно расслышать отголосок чувства, подозрительно напоминающего надежду на посмертие. Нет, подобных иллюзий я не питаю. Death is very permanent. Но меня развлекает мысль, что через миллионы лет оледеневший кусок плоти, что был когда-то мной, случайно обнаружат какие-нибудь могущественные существа. Быть может, этот артефакт минувших эпох их заинтересует, и они потратят немного времени на его изучение.

Что они подумают о нашем мире? К каким придут выводам?

III

Вопреки земному названию моей расы, у меня довольно изящная голова. Я высокий — семьдесят восемь сантиметров в холке — самец благородной чёрной масти, в нашем роду редкой. Внешность портит не вполне кондиционный изгиб спины, — последствия старой травмы, — обрубок левого уха и седое пятно на боку, след радиационного ожога. В первые годы Республики я работал оперативником и получил несколько увечий, а также значительные дозы радиации. По этой причине — а также и по многим другим, говорить о которых у меня нет желания — я принял решение не продолжать род. Стаю заменила мне служба, а щенков — карьерные достижения.

Я пришёл в Департамент Безопасности Республики в момент его создания — то есть когда стало окончательно ясно, что без полиции и спецслужб нам не обойтись. Признаюсь, мной двигала не столько сознательность, сколько обещание повышенного кислородного пайка: я всё время задыхался.

Я начинал с рядового детектива. Благодаря способности подчинять взглядом, хорошему нюху, а также природной склонности к насилию, мне удалось выдвинуться, а впоследствии и занять главенствующее положение. Скажу без хвастовства: никогда ещё представитель моего народа не сосредотачивал в своих лапах столько ресурсов и возможностей, сколько их было у меня.

Доверие, оказанное мне, я окупал лояльностью. Я хотел бы написать — преданностью. Однако даже те из нас, кто способен на преданность, не может быть предан идее — а Республика, что ни говори, является именно идеей. Однако я не предал её и всегда действовал в её интересах.

Я и сейчас считаю это хорошей сделкой.

Как несостоявшийся литератор, я сожалею о том, что большая часть моих воспоминаний умрёт вместе со мной. К сожалению, это необходимо. Всё, что я могу сказать о себе: я повидал многое и многое совершил. Безопасностью первых лиц Республики я занимался во время войны с пустотниками, и тем же я занимался во время Битвы на Прайле. Я руководил блокадой Тёмного Треугольника, и я же возглавлял вторую делегацию на Лимес, когда нам — буквально в последнюю минуту — всё-таки удалось заключить спасительное перемирие. Моим именем назван обитаемый спутник в системе Лю — на нём я успел побывать и поохотился в его лесах. Зато рептилии Весты каждую весну сжигают моё чучело, дабы тем самым ускорить мою кончину. Участвовал я и в других делах, постыдных или похвальных, в зависимости от точки зрения. Сейчас мне всё это безразлично. Свой долг я исполнил, принеся Республике определённую пользу, а себе — относительно достойную старость.

Я ушёл на покой с поста первого заместителя Председателя Комитета Защиты Конституции в чине старшего советника. Это дало мне право жить в условиях пониженной гравитации. Моих личных накоплений хватает на то, чтобы каждый день получать капсулу с настоящим мясом и костями.

В наших текущих обстоятельствах странно было бы желать большего.

Я никогда не видел родной планеты. Об этом я сожалею менее всего. Дом моих предков — не самое благополучное место в Галактике. Что той, что этой.

Впрочем, по порядку.

После событий, о которых читатель уже получил известное представление, наша раса разорвала Контакт с человечеством. До сих пор не могу понять, чем руководствовались мои соплеменники, принимая такое решение. Вероятно, ими двигали соображения чести. Под этим обыкновенно понимается смесь обиды и страха, замешанная на упрямстве и ограниченности. Пестование подобных чувств не проходит даром. Так что неудивительно, что разрыв Контакта сопровождался расправами над его сторонниками. К их числу принадлежала и моя стая. По счастью, наши вожаки успели попросить у земных властей убежища и получить его. Потом подтянулись и другие выжившие — так что к моменту моего рождения на Земле проживало около двух тысяч беженцев из нашего мира.

Раз уж речь зашла об этом, скажу несколько слов о своей расе.

Вряд ли нас можно назвать украшением Мироздания. Наше происхождение постыдно, история — бесславна, культура — убога. Что до нравственности, позвольте обойти этот вопрос молчанием.

Но всё это можно было бы простить или списать на обстоятельства, если бы не тлеющее в глубинах нашего естества стремление к саморазрушению. Ничем иным я не могу объяснить выдающуюся способность моего народа вредить самому себе и заводить врагов повсюду. Даже сейчас, когда история подарила нам — отобрав всё остальное — шанс начать всё сначала, наш злосчастный род успел запятнать себя новыми низостями, поразительными как своим бесстыдством, так и своей глупостью. В особенности это касается Панкийского предательства, когда несколько почтенных семейств переметнулись к пустотникам, выдав им секреты Республики. Признаться, я отдавал приказы об уничтожении их стаи с совершенно особенным чувством. Нашу расу может спасти только селекция — и я рад, что положил начало этому благотворному процессу.

Закончу всё же на оптимистичной ноте. Вопреки всему я полагаю, что наш народ небезнадёжен. Если в каждом поколении уничтожать всех идиотов, трусов, лжецов и предателей (разумеется, вместе с потомством), то лет через пятьсот наши потомки, быть может, заслужат право называться цивилизованными существами. Нашим вожакам моя точка зрения известна. И хотя это мнение бездетного старика, оно встретило определённое понимание. Хочется верить, что оно когда-нибудь возобладает, и мы сами начнём очищение, не дожидаясь того, что люди — или не люди — уничтожат нас всех за какую-нибудь очередную подлость.

Итак, я был рождён в сто первом году Галактической эры. Как я уже сказал, я никогда не видел родины. Впервые я открыл глаза уже на Земле. Моим первым воспоминанием был рассвет над Гератом. Вторым — экран головизора, когда я впервые смог самостоятельно войти в БВИ. Тогда же я решил, что единственное занятие, стоящее потраченного на него времени — это работа с информацией. Ничто в моей последующей жизни меня в этом не разубедило.

Высшее образование я получал в Звенигородском университете и стажировался в МЛУ на Большом Сырте. Тогда я был молод, зубаст и увлечён земной литературой. К сожалению или к счастью, эта страсть была не взаимна. Музы, наверное, сочли меня слишком дерзким псом. Мой первый и единственный роман — не хочу вспоминать даже название — был справедливо осмеян теми немногими, кто вообще обратил на него внимание. Сейчас я понимаю, что со мной обошлись даже слишком деликатно. Но тогда я воспринял непризнание как катастрофу. Подлинное значение этого слова мне пришлось узнать — как и всем нам — гораздо позже. Но тогда это был для меня крах всех надежд.

Однако я не бросил литературу, хотя и отступился от творчества. Осознав собственную бездарность, я — как и многие другие в аналогичной ситуации — перешёл от практике к теории. Несколько удачных статей о герменевтике и сравнительной семасиологии отчасти примирили меня с собой и своими скромными дарованиями.

Не знаю, благодаря ли этим статьям или каким-либо иным обстоятельствам, но я получил job offer — позволю себе этот вульгаризм из нашей эпохи — от Института Бромберга, общественной организации с неоднозначной репутацией.

Впоследствии мне случалось задаваться вопросом, почему же я это предложение всё-таки принял — и какого рода душевный импульс подвиг меня на это. То, что мне удаётся воскресить в памяти — неперегоревшая обида на собственное бессилие, инфантильный вызов обстоятельствам, а также какое-то смутное ощущение необходимости, даже предопределённости этого шага. Вполне допускаю, что последнее мне помстилось задним числом. Я убеждался неоднократно, что память как таковая, и особенно память о себе — не более чем род вымысла, хотя и основанного на фактах (как и всякий вымысел), но отнюдь не передающего их такими, каковы они суть. Как и наше "я", которое можно с полным на то правом именовать плодом воображения — что не отменяет его реальности. Сколь угодно относительной и всё же имеющей место и право быть.

Могу сказать с уверенностью лишь одно. Я стал сотрудником Института не потому, что разделял цели его создателей. Скорее даже — вопреки им.

Институт был основан учениками и последователями некоего Айзека Бромберга. Я не успел пообщаться с ним лично, но читал некоторые его тексты. Сам он именовал себя историком науки. В его обширном архиве и в самом деле можно найти несколько работ на эту тему — на мой вкус, довольно неряшливых по части доказательств, но интересных в части гипотетической. Истинным же предметом его интереса были секреты — или то, что ему таковыми казалось. Он посвятил жизнь разысканиям и разоблачениям. То же завещал своим ученикам и последователям, которых у него нашлось на удивление много.

12345

↓ Содержание ↓