Пролегомон.
Если у меня нет иных намерений, то места, в которые я попадаю, имеют, как правило, нечто общее. Невысокие холмы, великие и малые реки, луга, болота, в которых не утонешь, заросли кустарника, обозримые, аккуратные рощи, ленты леса вдоль текучей воды. Лесная щетина на спинах дремлющих холмов, иногда — громадные валуны в самых неожиданных местах. Гигантские корявые деревья, стоящие наособицу друг от друга в лесах чудовищной древности. Не той древности, когда число лет не воспринимается, не задевает никаких чувств по своей несоизмеримости с коротким человеческим веком, а живой древности, когда возраст дерева или же камня в кладке поневоле начинаешь примерять к своим пятнадцати, тридцати пяти, или восьмидесяти. К тому, что при прадедах, которых и не помнишь вовсе, дерево это было точно таким же, и при прадедовых прадедах — тоже. И нет нужды, что в некоторых из этих мест цвет травы или деревьев может разниться от зеленовато-желтого до сизо-сиреневого или почти черного: все равно что-то общее чаще всего есть. Места, где зимой по крайней мере иногда замерзает вода, а летом можно вспотеть даже не двигаясь. Точных причин этого я не знаю, и они во всяком случае не слишком важны, но, может быть, это как то связано с тем, что бывший основанием моим, давший начало мне после обретения Видения, не был степным всадником или наездником быстроногого дромадера, не носил от рождения и до самой смерти тяжелых меховых одежд, сбрасываемых только в жилище, не бродил, уперев немигающие глаза в зеленые стены бесконечных, безысходных, непроглядных зарослей. Не был он-я также горцем, островитянином, или подземным жителем. Гм... Даже вспоминать как-то странно и обсуждать подобное непривычно: неужели когда-то, пока имело и если имело смысл само слово "пока", все это имело значение? И даже в какой-то мере скрывается в моем "сейчас", которое вовсе не имеет границ? С другой стороны, это не так уж и странно, если есть желание, если были некогда побуждения сохранить в какой-то мере свою личность, ядро ее. Или, точнее, — сохранить в какой-то форме отношение своего нынешнего "я" к тому, что существовало до обретения Видения. У меня — есть желание, а у многих из нас (если имеет смысл слово "многие", если вообще правомерно говорить о "многих", если это действительно "многие") его вовсе нет, и первую же свою Обходимую Дверь они открыли, как прыгают в пропасть, как кидаются на клинок, как нажимают на спусковой крючок, дабы выстрелить себе в висок, — с надеждой и расчетом на безвозвратность и абсолютность перехода. Возврата действительно нет, но я не нашел причин, чтобы отбросить все из прежнего своего отношения к миру, в этом остается больше игры и меньше растворенности в существовании. Пока сознательно, в твердом понимании того, что делаешь, не отыщешь и не откроешь первую свою Обходимую Дверь, предсказать дальнейшие свои побуждения и судьбу совершенно невозможно, невозможно просто по определению. Нельзя предсказать, ринешься ли ты назад в совершенно безнадежной попытке возврата, будешь ли играть, бережно сохраняя какие-то связи с собой прежним, с прежним своим "я", или же последовательно покончишь все счеты с прежним существованием (строго говоря, "все" покончить невозможно исходя из математически-строго доказанной теоремы, но свяэь может быть поистине бесконечно-малой) и раствориться в новом всецело. Присутствие последних я порой прозреваю в дикой и внешне бессмысленной цепи маловероятных событий, вдруг протягивающейся в каком-то из миров, но и сам при этом не понимаю ни целей их, ни личностей. Это вовсе не значит, что они выше или ушли дальше, ибо нет превосходства там, где нет меры и неравенства там, где нет соревнования, — я, вероятно, так же непостижим для них, и проявления присутствия моего в их глазах прозрачнее воздуха и более смутны, чем далекая тень. Реже приходится сталкиваться с чем-то узнаваемым; в таких случаях затевается порой сложная, идущая вразнос игра, но и она опасна в конце концов только для своего поприща... Ибо кто может хоть в какой-то мере повредить тому, кто прошел более трех Обходимых Дверей? Да по отношению к Видящим даже само понятие "повредить" имеет весьма мало смысла, и смысл этот вовсе не тот, что до обретения Видения, ведь угробив даже десятка два героев, которых сам же и придумал, кому, собственно говоря, приносишь вред? Аналогия тут не слишком удачная, согласен, но и лучшей подобрать достаточно затруднительно.
Есть такая игра — "такен", иначе именуемая "пятнадцать", играя по правилам и добиваясь указанных в правилах целей, натыкаешься порой на неразрешимые задачи, тогда как, вытряхнув пятнадцать квадратиков из коробки, имитирующей двухмерное пространство, все эти неразрешимые задачи решаешь элементарно... И лишаешь игру всяких признаков смысла заодно с самим ее существованием! Попытка описать мировосприятие Видящего словами языка, придуманного теми, кто Видением не обладает, не знает, что это такое, как и о существовании Видения вообще, очень сильно напоминает такой вот "такен", и сочетание символов, обозначающих только плоские тени понятий, внятных только Видящим, обретает порой необыкновенно причудливые, заманчивые очертания. Можно играть в политику, можно — в мяч, — или в мячик, а можно — в "такен". Более того, — если при любом количестве игр они не мешают друг другу, то неизбежной становится игра во все и в каждую из них. Таким образом можно, в числе прочего, объяснить само существование сказок, как одного типа этого рода не мешающих друг другу игр. Достаточной предпосылкой их возникновения является сознательно слабая связь некоторых теней со всеми другими; обладая телом, разумом и волей, они не обладают сами по себе Видением, не знают о своей принадлежности более высокого порядка и кажутся себе вполне самостоятельными личностями. В таких случаях только какое-то особое везение, необычная и богатая редкими событиями судьба, или, скажем, эпизоды творческого вдохновения может отличать такую тень от прочих людей. Тень — игрушка и тень — часть, тень — марионетка и тень — личность. Тень, бессильная в общем, и тень, единственно обладающая силой в частностях. Само по себе обретение Видения было бы для них только обретением связи с другими, не обладай им в полной мере те, кто сами начинали как вполне изолированные сущности, да только вот пришли к способности выбирать себе будущее по вкусу или же несколько его вариантов параллельно (согласитесь, что было бы абсолютно безграмотным сказать: "одновременно"). Несомненно, мне удалось повидать много такого, что другим показалось бы странным, но при этом повторялось десятки и сотни раз, но мне известно всего-навсего два случая, когда, обретя Видение сознательно и в полной мере, Видящие долго оставались сами собой и вели существование, полное риска, если в данном случае допустимо говорить о существовании и целесообразно — о риске. Разговор об этих случаях обязательно состоится, и достаточно подробный, в отличие, скажем, от вариантов, когда на Обходимые Двери натыкались случайно. Примеров такого рода множество, легенды, мифы, и "волшебные" сказки едва ли не всех народов просто-напросто полны ими; вы, вероятно, замечали, как во всех подобных историях колдуны, с одной стороны, творят совершенно невероятные вещи, а с другой — оказываются совершенно беспомощными в ситуациях, очень, в общем, сходных по структуре, погибают в схватках с какими-нибудь добрыми молодцами или же с теми силами, которые они собственноручно освободили, а потом не смогли с ними сладить. И взыскуют-то все больше некой "абсолютной власти", как они ее понимают, или подобных же глупостей, которые для настоящих видящих действительно не имеют ни малейшего смысла, как, например, желание, чтобы электроны непременно были кругленькими. Представьте себе дошлого дикаря, нашедшего где-нибудь контейнер с медикаментами и при этом умудрившегося догадаться, что это такое... Необычайные результаты тут обеспечены во всяком случае, вот только предсказать, когда — какой, для него было бы затруднительно. Так что то, что с похвальным единодушием передают на всех языках о "колдовстве", вообще говоря, — правда. И пусть излагаемые ниже события могут показаться несколько разнородными, их объединяет то, что все они связаны с нетиповыми вариантами обретения Видения и описывают, в конечном итоге, похождения не людей даже, но Априорного Языка, постигнутого теми или иными отдельными людьми. Так ко всему этому и стоит относиться.
КНИГА ПРЕДТЕЧ.
Прелюдия.
Случилось так, что огдо-дэген, живое воплощение Учителя и духовный владыка всех верующих, на восемьдесят четвертом году нынешней своей земной жизни, соизволением высокого Неба получил свой Дар. На склоне дней его ему был открыт и день и час, когда предстояло огдо покинуть великую Иллюзию, именуемую земной жизнью. Кому-то другому этот дар, возможно, оказался бы вовсе не в подъем, но Владыке, по святости его и преклонным летам, знание это было именно Даром. А еще — знаком, что предстоит ему предпринять нечто, чтобы следующее воплощение его было бы истинно найдено среди родившихся, и было бы менее отягчено Кармой. Так, по зрелому рассуждению, отправил он посланца к настоятелю обители Баданг, Дэцун-Одонгу, бывшему в посох ему в нынешней немощи его.
Настоятель же Одонг, при всей святости своей жизни, натуру имел властную, братию — пас железной рукой, а нрав имел прямой и решительный, более подходящий воину нежели монаху. Высокая, кряжистая фигура, необычные светлые глаза и слишком густая борода выдавали в нем чужую кровь. Поэтому, получив послание от владыки, коего он безмерно чтил, Дэцун-Одонг немедленно принялся за надлежащие приготовления.
Следующей же ночью множество монахов покинуло пределы монастыря, направляясь в ближние обители. Гонцы-скороходы выскальзывали за пределы обители с нечеловеческой, совершенной грацией и дальше неслись, словно стрелы. Глаза их были открыты, но они продолжали спать По узким тропинкам, по карнизам, висящим над головокружительными, самыми глубокими в мире пропастями, по скользким камням или же просто вброд преодолевая бешеные ручьи бежали в эту ночь, сквозь этот мрак Ночные Гонцы. Все, как один, легкие, невеликого роста, сухощавые, они неслись по кромешному своему пути стремительно и бесшумно, как ночные птицы с мягким пером. И ни единый из них не оступился, неукоснительно добравшись до цели. Поэтому уже через два дня во дворец Владыки начали прибывать немолодые люди из главных обителей, богатых добром, мудрыми братьями, славой и древними книгами. При этом уже и в близких между собой монастырях стало сильно заметно разнообразие, а главное — разночтения и разнотолки. Впрочем, до образования сект еще не дошло, и, по крайней мере, Посвященные понимали друг друга превосходно, море новообращенных с их разнообразными, дикими порой предрассудками не успело еще размыть крепких берегов веры мудрых, призванных учить. Потом не на один день затянулись переговоры, — по чину, неторопливые и очень вежливые; тут допустимо было смелое уподобление, сверкающая яркими красками мысль, за которую кто-нибудь не столь посвященный был бы безоговорочно проклят, высказывание, не прячущее смысла. И много тут было выпито соленого чая с молоком, жиром и маслом, но, хотя и окольными путями, казалось бы, двигались в угоду приличиям речи собравшихся, а решение, однако же, было достигнуто на диво быстро, и никто при этом не оказался недовольным или же обиженным.
Избранных же к поиску оказалось всего пятеро. С высочайших гор спустился аскет, одиноко проживший в пещере, без огня и теплой одежды вот уже шесть лет. Наверное, был он сравнительно не стар, но нечеловеческая жизнь его сделала существом, как бы вовсе лишенным возраста. Когда посланцы явились к нему, он, верный обетам молчания и одиночества, им не отвечал и даже как будто бы не видел их вовсе, но, узнав о цели посольства, аскет прервал подвиг, тем самым отказавшись от грядущего блаженства ради блага ближних и дальних, и, худой до бестелесности, с длиннейшими и спутанными космами черных волос, вошел он в сообщество ищущих. Считалось, что он видит суть вещей прямо через обманчивую завесу внешнего, являющегося, как известно, всего лишь иллюзией. Воля же его была подобна чистому кристаллу без порока.
Следом шел слепой монах, поэт, певец и непревзойденный знаток учения и канонов: сам Владыка послал его в путь, предложив высокому собранию его кандидатуру, и многие говорили, что это было немалой жертвой с его стороны, потому что слепец с его поистине необъятной памятью на своем месте был трудно заменим. Он один заменял библиотеку в тысячи томов, но избран был далеко не только по этой причине: от рождения не видевший света, он, казалось, все-таки видел мир по-своему, не так, как его видят зрячие, потому что в самом деле невероятной, неправдоподобной остротой обладали остальные его чувства. По мнению братьев, он обладал также способностью проникать в Суть Вещей, но это свойство его неизреченным образом было совсем другим, нежели у аскета.
Третьим был монах обители Бадан, из числа тех, кто как раз и создал ей широкую славу и, в конечном итоге, немалую часть богатства, — знаменитейший врач. Одонг настоял на участии в поиске именно его, дабы избранный младенец был по-настоящему здоровым и беспорочным и попал бы к воспитателям невредимо. Понятно, что при этом настоятель отнюдь не выставил напоказ этих своих вполне практичных резонов, а собратия, если и поняли их, виду отнюдь не показали. Семь лет было целителю, когда он попал в ученики лекаря, и без двух шестьдесят, без двух полный круг лет прожил он, когда на него легла обязанность отправляться в поиск. Великий знаток древних книг при необходимости смело поступал вопреки написанному в них — и не ошибался, весьма напоминая этим самого Одонга, и пользуясь неизбывным его уважением за эту черту. По ремеслу своему и по причине долгой жизни знал врач все темные стороны бытия, но ничто дурное поразительным образом к нему не приставало.
Четвертым был почти до немоты молчаливый горец-слуга, по словам Одонга: "Почти вовсе не человек, но поистине незаменимый в пути припас."
Пятым был бандит. Три года тому назад он явился в обитель с дальней восточной окраины Мира, назвался величайшим злодеем и свою историю поведал одному лишь Одонгу. Став вечным послушником, он всех превзошел в аскетизме и выполнял в обители самую тяжелую и грязную работу, вкушая при этом только самую малость самой постной и скудной пищи. Так он быстро ослабел и неминуемо помер бы, если бы прознавший про то настоятель не приказал бы ему питаться как следует и сохранить телесную силу. Тогда он проявил надлежащее послушание, но теперь, узнав, что ему предстоит сопровождать высоких учителей и, при необходимости, охранять их и защищать, "держа меч в правой руке своей" — осмелился усомниться:
— Отец мой, я поселился в обители, дабы никогда больше не лить человеческой крови, поскольку кровопролитие стало нестерпимо для меня с самого мига прозрения, и теперь неизмеримо легче для меня самому быть убитым, нежели убивать других.
Обладая пониманием людей, которое можно считать совершенным, настоятель тут почувствовал наличие упорства, сродни упорству мучеников за веру, бывшего хоть и ошибочным по отстаиваемым убеждениям, но все-таки непреодолимым, если ослушника не удастся переубедить. Все эти соображения многоопытный муж и человекознатец оценил молниеносно, а поскольку, при явной правоте своей, убеждать можно, — и должно! — по-разному, он счел резонным впасть в устрашающую ярость:
