Сквозь Космос

Эдмонд Гамильтон

СКВОЗЬ КОСМОС

Перевод Е. Лебедева

ПРОЛОГ

Глубокая тишина стояла в большой обсерватории, расположенной высоко среди вершин Берегового хребта. Снаружи, кроме шепота ночного ветра, не доносилось ни звука. А внутри безмолвие нарушали только редкие шорохи, издаваемые сидевшим у телескопа человеком; больше в помещении никого не было. От времени до времени раздавался звон — гладкие металлические поверхности ударялись друг о друга, когда мужчина приводил в действие хитроумный механизм, который поворачивал, поднимал и опускал огромную трубу.

Внезапно человек встал, прошел через темную комнату к стоявшему в нише письменному столу и, щелкнув выключателем, зажег лампу под абажуром. Отраженный свет торшера озарил невыразительную внешность мужчины — был он невысокий, полный и лысый, — однако в голубых глазах его читались проницательность и ум. Мужчина нетерпеливо обшаривал взглядом поверхность стола, разыскивая некий предмет, ускользавший от внимания.

Через минуту он удовлетворенно хмыкнул и вытащил из-под вороха бумаг, наваленных как попало и мешавших обзору, листок с расчетами. Сжимая в руке карандаш, человек изучил записи, и на его лице вдруг промелькнула досада, на смену которой тут же пришло недоумение. Несколько минут астроном рассматривал страницу с цифрами, затем выключил свет и с возрастающим волнением поспешил к телескопу. Отрегулировав по-новому управляющие механизмы, он снова занял свой наблюдательный пост у окуляра — и через мгновение негромко вскрикнул.

Больше часа провел он, глядя в телескоп, а потом еще целый час сидел за столом и покрывал страницу блокнота вычислениями, заглядывая то и дело в лежавшую рядом толстую книгу астрономических таблиц. Наконец он отложил карандаш и минуту задумчиво тер подбородок. Затем потянулся к телефону и набрал номер.

— Алло... Уильямс? — произнес он в аппарат. — Есть кое-что для твоей газеты. Важное ли? Ну, интересное, уж точно. Карандаш и бумага под рукой? Значит, пиши...

Не прерываясь, он проговорил несколько минут, затем повесил трубку, снял с крючка шляпу и погасил свет. После того, как дверь обсерватории захлопнулась за ним, он еще какое-то время постоял на ступеньках снаружи, всматриваясь в небеса.

Ночь была хоть и безлунной, но далеко не темной: в чистом горном воздухе во всем своем великолепии искрились неисчислимые звезды, а прямо над головой вилась блестящая полоса Млечного пути. Вдалеке смутно виднелось скопление заснеженных вершин, тускло мерцавших в звездном сиянии — словно громадные великаны в белых шапках пригнулись друг к другу и безмолвно совещаются. Высоко над горами висела огненно-красная звезда. Именно на ней замер взгляд погруженного в размышления астронома.

— Любопытно, — сказал он вслух, — и странно. Весьма странно.

Ниже по склону, в коттедже, где размещались квартиры работников обсерватории, неожиданно вспыхнуло желтым светом одно из окон. Резкий проблеск привлек внимание человека на ступеньках, и мысли его переключились на другое.

— Спать, — пробормотал он. — Уже час, как нужно было лечь. — Затем, созерцая внутренним взором нечто аппетитное, мужчина добавил: — Я вот думаю, остался ли хоть кусочек того пирога? Может... в холодильнике?..

Он стал осторожно спускаться по крутой тропе, и слова его поглотила тишина. Надеюсь, вы его видите — круглолицего, серьезного, маленького человечка, осмотрительно шагающего вниз по дорожке и мечтающего о пироге и кровати.

Той же ночью, часом позднее, когда астроном уже спал, в тысячу городов примчалось известие: планета Марс, по всей видимости, остановилась, прекратив движение по орбите вокруг Солнца, и теперь недвижимо висит в пространстве.

1

Потрясающую новость я впервые услышал, когда на следующее утро спустился к завтраку. Студенты и преподаватели проживали во многих пансионатах Беркли, однако в моей гостинице я оказался единственным человеком, имевшем отношение к университету (я занимал должность приглашенного доцента в крупнейшем учебном заведении Калифорнии), и мои соседи, очевидно, ожидали, что я немедля разъясню им сей феномен.

Стоило мне войти в обеденную комнату, как на меня обрушился град вопросов и несколько человек за столом подтолкнули ко мне свои газеты. В поднявшемся гвалте тут и там слышалось слово 'Марс', я же попытался сосредоточиться на таблоиде, который держал в руках.

Верх страницы украшал кричащий заголовок: 'ПЛАНЕТА МАРС ОСТАНОВИЛАСЬ НА ОРБИТЕ', а под ним размещалось то самое первое, грандиозное сообщение из обсерватории Кроссхилла. Я читал его с ошеломленным изумлением — с изумлением, которое лишь возросло, когда я просмотрел отчеты других обсерваторий, разбросанных по всей стране.

Отчеты те были почти одинаковыми. Все телескопы, направленные той ночью на красную планету, сделали одно и то же открытие: Марс, похоже, резко прекратил свое движение. Из крупной Вашингтонской обсерватории пришла еще более странная новость. В ней говорилось, что две крошечные луны Марса — Фобос и Деймос — больше не обращаются вокруг родной планеты, а вырвались из поля ее притяжения и продолжили полет сквозь космос, следуя обычной марсианской орбите; меньшая луна теперь вращалась вокруг большей.

Признаюсь, подобные новости шокировали, и не без оснований. Каждый, кому известна ужасающая точность и не допускающая отклонений механика небесных тел, воспринимал случившееся, как нечто поразительное. Что же заставило Марс остановиться? И каким образом два спутника разорвали оковы притяжения и устремились дальше по орбите, оставив неподвижную планету позади?

Мои размышления, однако, вскоре прервал поток жадных вопросов, хлынувший со стороны присутствовавших в столовой людей. Их мало заботило, что, будучи преподавателем химии, я не особо сведущ в астрономии. Все они пребывали в трогательной, свойственной обывателям убежденности, что любой, кто носит звание ученого, должен разбираться во всем на свете, и задавали бессчетные вопросы о причинах и возможных последствиях странного поведения планеты.

Мне пришлось — хоть я и видел, как это подрывает их наивную веру в мою мудрость — признать, что, касаемо данной проблемы, я нахожусь в таком же неведении, как и они. Перестав донимать меня расспросами, постояльцы перешли к оживленному обсуждению невероятного явления, и кое-какие из высказанных за столом предположений оказались до того нелепыми, что вызвали у всех нас веселый смех.

Я поспешно закончил завтракать и отправился в кампус пораньше: по пути мне хотелось заскочить к доктору Уитли, чтобы обсудить с ним удивительное известие. И вот теперь, когда пришла пора ввести в мою хронику человека, навеки обессмертившего свое имя в истории Земли, меня одолевают сомнения: достоин ли я писать о нем?

Уже тогда я хорошо знал его и любил, как, впрочем, и все в кампусе. В свои сорок два года доктор Джером Уитли вот уже двадцать лет оставался мировым авторитетом в области физики. И, тем не менее, он не отдалился ото всех, не лишился душевной теплоты — что так часто случается с учеными его уровня. Нередко он тратил свое личное время, чтобы разъяснить мне какой-нибудь мудреный вопрос, и я не сомневался: у доктора уж точно найдется некое разумное обоснование творившейся с Марсом чертовщины.

Жилище Уитли — небольшой коттедж, в котором доктор много лет вел одинокую холостяцкую жизнь — располагалось всего в нескольких кварталах от моей гостиницы, и уже через несколько минут я стучался в его дверь. Однако, к моему разочарованию, старый сморщенный китаец, служивший Джерому дворецким, поваром и работником по дому, сообщил, что мой друг отбыл вчера в Сан-Франциско и не сказал, когда собирается вернуться. Поэтому, пообещав себе встретиться с Уитли при первой же возможности, я продолжил свой путь в кампус.

Стоял один из первых ясных июньских деньков, и, шагая по улице, я всей душой наслаждался сверкающим солнцем и мягким благоухающим воздухом. Тротуары полнились спешившим на работу народом, а на проезжей части непрерывный поток автомобилей то мчался вперед, то резко останавливался, следуя пронзительной трели свистка регулировщика. Спешка и неразбериха, суетливая возня дорожного движения и видимость жизни повсюду вокруг казались мне тем утром особенно приятными.

До своей аудитории я добрался довольно рано. Усевшись на подоконник открытого окна, я наблюдал, как потоки студентов устремляются по дорожкам в университетские корпуса. Молодые люди собирались в веселые хохочущие компании, пожимали друг другу руки и торопливо делились гулявшими по кампусу сплетнями.

В то солнечное утро по всей стране — в Нью-Йорке, в Луизиане, в Айдахо — мальчишки и девчонки смеялись и кричали, мужчины в офисах и на заводах обсуждали автомобили, радио и гольф, собаки лаяли, дети спешили в школу, а в опрятных пригородах женщины подметали крылечки, беседуя с соседками через забор о моде, о рецептах и об игре в бридж.

И все это время тень рока, нависшая над ничего не подозревающей Землей, ширилась, сгущалась и темнела — точно зловещая туча, готовая разразиться бурей надо всем миром.

2

Оглядываясь назад, я думаю, что самым удивительным в то странное время было спокойствие, с каким люди восприняли первое сногсшибательное известие об остановившейся планете. Безусловно, в тот день случившееся обсуждали повсюду, и к вечеру Марс полностью вытеснил с передовиц скандальный бракоразводный процесс, не сходивший с первых полос вот уже несколько недель. В свете этого нового увлечения даже невероятно жестокое убийство, о котором стало известно тогда же, получило совсем немного внимания.

Но когда тем вечером я просматривал газеты, меня поразило легкомыслие, проявляемое в отношении таинственного явления. О нем говорилось в торжественных, лишенных всякого смысла редакционных статьях, в своих колонках юмористы изгалялись кто во что горазд, подшучивая над загадкой, а 'именитые ученые' (на деле — не заслуживающие доверия модные докладчики), выдвигали по данному вопросу теории, которые были ни чем иным, как громогласной чепухой. Крупные обсерватории хранили молчание — лишь заявили, что, прежде чем делать какие-либо выводы, необходимо подробнее изучить поведение планеты. Это не вызвало у общественности особого интереса, и она тут же переключила внимание на самоуверенные высказывания лжеученых.

Телескопы и полевые бинокли — да почти все, что было с линзами, — подорожали в тот день в два-три раза. И, когда сгустившиеся сумерки перешли в ночь, оказалось, что улицы, парки и крыши усеяны жаждущими узреть заплутавшую планету людьми — людьми, многие из которых за всю свою жизнь, наверняка, ни разу вдумчиво не посмотрели на звезды.

В тот вечер я сидел на ступеньках пансионата, наблюдал за народом, торчавшем на газонах и крылечках вокруг меня, и думал, что настроение у них довольно беспечное. Можно было предположить, будто они ждут не дождутся, когда им покажут некое оригинальное представление, после которого можно будет отправиться на поиски новых развлечений. В конечном счете, для девяти человек из десяти небо — это всего-навсего синий потолок, а звезды — светящиеся искорки. Не имея представления о пролегавшей между мирами безграничной бездне, о грандиозной и величественной вселенной умы большинства людей не способны были всерьез воспринимать произошедшее.

Так я думал, слушая, как ожидавшая восход Марса публика жалуется на свои болячки и неприятности по службе. То и дело раздавались вспышки заливистого смеха, указывая на присутствие неподалеку влюбленных остряков, которые забавляли своих прекрасных спутниц за счет Марса.

Однако несколько минут спустя, когда красная планета возникла в поле зрения, толпа притихла. Пылавший невиданным великолепием Марс словно бы придавал легкий оттенок ужаса всему, чего касался противоестественным своим сиянием. Его красноватый отблеск был отчетлив той ночью как никогда; отчетлив настолько, что планета походила на тлеющий рубин, инкрустированный в темно-синюю глазурь летней ночи.

Повсюду вокруг слышалось одно и то же восклицание: 'Какой яркий!' И он действительно был ярким — ярким, как багровые костры ацтеков, что вспыхивали на утесах и горных вершинах. Зловещий пурпурный блеск. Цвет крови, войны и ада. Даже те группки веселых ребят, что расположились неподалеку от меня, казалось, были поражены великолепием Марса и выглядели немного встревоженными и слегка взбудораженными.

Но через несколько минут к ним вернулось их обычное настроение. Тишину прорезал женский смех, и тут же снова загудели разговоры. Маленькие кампашки распались, и люди неспешно стали расходиться по домам, обмениваясь громкими шутками и приветствиями. Шушукающиеся парочки поглощенных друг другом влюбленных ускользнули прочь, а в домах вдоль улицы зажегся свет и зазвучала музыка — добрая дюжина фонографов и пианино заиграла одновременно.

Ну а я сидел в одиночестве на ступеньках, курил и молча следил за красной планетой, взбиравшейся все выше и выше к зениту. Просидев так довольно долго, я наконец неловко встал и вошел в дом. Марс к тому времени выглядел очень далеким, маленьким и безобидным, и когда я устало рухнул в постель, то даже сожалел, что его не видно через открытое окно спальни.

Лежа в кровати и вслушиваясь в мириады шепотков летней ночи, я ощущал полный покой. Снаружи доносился стук шагов по мостовой и порою раздавался тихий смех. Помню, последним, что я услышал перед тем, как провалился в сон, была танцевальная музыка, внезапно загремевшая в доме дальше по улице.

3

Я лежал поперек железной дороги, крепко-накрепко привязанный к стальным рельсам. Вдалеке показался мчавшийся на всех парах локомотив. Дергаясь, словно безумец, я пытался освободиться от пут и уже мог рассмотреть испуганного машиниста, что высунулся из своей кабины; в ушах у меня оглушительно трезвонил паровозный колокол и надрывался гудок. Локомотив, громыхая, приближался. До него осталось несколько ярдов... Несколько футов...

Я подскочил, содрогаясь от ужаса, и обнаружил себя сидящим в собственной кровати — только что приснившийся кошмар еще не до конца отпустил меня из своих будоражащих объятий. Часы на столе показывали всего лишь начало пятого, и я слегка удивился столь раннему пробуждению.

И тут в мое медленно просыпавшееся сознание начала просачиваться мешанина громких звуков. Я слышал, как неистово звонят несколько церковных колоколов и как где-то в городе пронзительно завывает сирена. Я лежал и прислушивался, а к гвалту один за другим присоединялись все новые и новые колокола, пока не стало казаться, что весь город стремиться произвести как можно больше шума.

Теперь с улицы доносились еще и крики. Подорвавшись с кровати, я бросился к окну и узрел невероятную картину. От бордюра до бордюра улицу заполняла бурлящая толпа. Высыпавшие из окрестных домов люди пребывали в разной степени одетости и раздетости. Они, словно слепые, бесцельно бродили внизу, и, судя по тому, как они вопили, их всех обуяло крайнее волнение. Также я увидел нескольких парней без пиджаков и с большими пачками газет. Шустро пробираясь сквозь толчею, ребята набегу раздавали газеты и что-то хрипло выкрикивали — я не мог отчетливо расслышать что именно.