Пролог
* * *
Кровь стекала по жертвенному камню.
Густая. Тягучая. Темная.
Ползла по желобам, собираясь в четыре каменные чаши, расставленные по сторонам света. Сворачивалась змеями на их дне.
Вспыхивали факелы и тут же гасли. Пели жрецы, взывая к высшим силам словами, что прошли века, преодолели забвение и вместе с жертвенной кровью впитались в алтарь.
Боги молчали.
Они всегда молчали.
Не отвечали, сколько бы жертв не принесли им. Кем бы ты ни был — простым землепашцем или кинеисом. Что бы ни просил — дождя или победы в войне.
Боги всегда одинаково загадочно молчат.
А ты думай, простой смертный, почему они так молчаливы. Слышали ли тебя вообще.
Кинеис и думал, глядя, как гаснут последние факелы. Как пожирает темнота силуэты людские. А взамен им выходят сизые духи жертвенника.
Духи рощи богов. Жгутами сворачиваются, скользя над землей, густые туманы. Грызутся, как волки, окружающие добычу. Но молча.
Не слышно ни звука.
Уйти бы ему. Не гневить богов.
Но кинеис не двигался. Не мог просто так снова уйти. Слишком важна была его просьба. И даже сизые духи жертвенного камня не в силах прогнать его отсюда.
Ухнула сова. Забили могучие крылья по воздуху, разогнав туман, поднимающийся от отца-Сивара, что нес свои воды с холодного севера далеко на юг. Мазнуло мягким пером по щеке бесстрашного воина. Не сдержался. Зажмурился. Вздрогнул. И тут же разозлился, обругал себя мысленно. Но все равно не углядел, как появилась она.
Кизельвар.
Древняя, как мир и боги. Не то женщина, не то птица. Дух рощи богов, приходящий на жертвенную кровь из леса духов. Черна, как сама тьма подземного царства отца ее Змея, что ведает дорогами, знаниями всего мира человеческого и колдовством.
Одним видом своим нагоняла она жути такой, что даже у видавшего разное кинеиса зашевелились волосы на макушке. Хоть с виду женщина. Хоть и хороша, что дух захватывает.
И снова разозлился на себя кинеис. Не для этого ли пришел? Не для того ли чтобы увидеться с ней?
Потому смотрел в ее совиные глаза, не мигая. Ждал. Заговорит ли она с ним?
Помнил о том, что жрецы велели не говорить своей просьбы, пока не спросит сама. Иначе лишиться славный кинеис и души и разума.
Она же молчала.
Долго. Словно ждала, когда сдастся мужчина. Накручивала на тонкий пальчик толстую черную прядь. Или рисовала знаки, сидя на жертвенном камне, остывающей кровью. То глядела на него, то отворачивалась. Играла. Испытывала. То улыбалась, то хмурилась.
Что там говорить, кинеис и правда едва сдерживался, чтобы первому не заговорить. Не разорвать голосом тишину, словно канем давившую на плечи. Вырваться из черного омута огромных зрачков ее, что наводили на него странное чувство. Казалось ему, что и не с ним это все, не вживую, сон просто. Что если вскрикнет, то исчезнет Кизельвар, как наведенное. И тишины этой не станет.
Не слышал кинеис раньше тишины такой.
Роща над рекой хоть комариным писком заговорила бы. Хоть шорохом листвы сухой, скрюченной. Путь не соловьиным заливистым голосом, так хоть ворона трескучим карканьем. А не молчала бы, затаившись.
— Зачем пришел ты, Ривар сын Лагора? — и голос ее показался громом. И в то же время на крик птицы ночной похож был. — Неужто, у богов не сыскал милости, что пришел ко мне?
Насмешливым был тон ее. Дразнила. Злила.
Но не прост был кинеис Ривар. Не раз его словом задеть пытались его же советники своевольные. Всегда умел сгладить все, как по сухому песку ладонью проведши. Не показать, какова буря в груди смерчи крутит. Про себя хмыкнул даже. Вот у кого древней поучиться бы. Но ответил, как проситель, коим и являлся:
— Я пришел просить о наследнике. — не стал ходить вокруг да около он. Да и не умел. — Годы идут, Кизельвар, я молод и в силе еще. Но надолго ли это? Боги дали мне шесть дочерей. И все сильны, здоровы и станут добрыми женами своим мужьям. Но мне некому оставить кин. Едва силы покинут мое тело, а советники почувствуют мою слабость, сцепятся между собой за власть, как свора голодных псов за кость, оброненную хозяином. А это верная гибель. Слаб тот кин, который точит изнутри червь борьбы за власть. Тот, стол которого омыт кровью не врага, а брата. Противно это и богам и людям. И чтоб беды не стало, должен по себе я сына оставить.
Кизельвар улыбнулась широко. Но странной была ее улыбка. От такой все внутренности узлом завязались и ухнуло сердце в пятки, вышибив на лбу холодный пот.
— Потому ты хочешь, чтобы я помогла тебе обзавестись сыном? — скользнула она с камня, подошла близко, склонила голову к плечу.
— Да! — едва смог выдохнуть кинеис, хрипло.
Ее золотые глаза полыхнули. Загорелись. А черные волосы водопадом упали за спину, едва не коснувшись земли. И показалась древняя маленькой, хрупкой, как девица едва в пору вошедшая. Стан ее тонким, но гибким и сильным. Туманом густым, но легким, стало ее одеяние.
Хороша была Кизельвар. Куда лучше уже оставившей годам красоту свою Рагнеды, что десять лет тому взял в дом женой Ривар, прогнав первую свою жену не сумевшую подарить ему сына. И не скажешь, что древняя насчитывала столько столетий позади, сколько сам кинеис годов. А тех было у него за плечами более трех десятков.
Дивился он тому, что теплом, а не могильным холодом, как сказывали, обдавало его дыхание древней. И тому, какими горячими были ее руки, что распустив пояс, женой плетенный, забрались под сорочку да выписывали узоры странные по телу. И пахла она не затхлостью болотной, а осенью сухой и теплой. Щекотал этот запах ноздри, располагал, успокаивал. Нагонял осенних рассветных туманов в мысли. Пьянил, не хуже меда.
Много знал женщин сильный кинеис, но ни одна не заставляла его разум мутиться, а мысли путаться. Не мог ни оттолкнуть ее, ни вспомнить что-то важное. Чего совсем делать нельзя. Все мысли его были о руках ее, что все рисовали и рисовали знаки по телу его. И от того словно в воду теплую вошел Ривар. Словно подхватило его течение сильное и понесло...
"Не позволяй ей верховодить! Не подпускай близко!" — раздался в голове голос жрицы.
Да куда там...
Знала бы жрица, о чем речь вела.
А ведь думал, что не сможет он голову потерять от женщины. Хотя и тут себя оправдать мог. Не женщиной была Кизельвар. Ох, не женщиной.
Он и сам не понял, как сталось, что он уже лежит на камне, залитом кровью. Не о том думал. Да и не думал вовсе. Чувствовал.
Как выписывал ее язык знаки неведомые на груди. Как впивались острые, как птичьи когти, пальцы в его тело. И даже не удивлялся тому, откуда в маленьком теле древней, столько силы, что кинеис не мог и пошевелиться, когда она прижала его к жертвеннику. И от того кровь в жилах горячей смолой казалась. И сам себе факелом виделся кинеис.
Лишь на миг вернулся страх. Когда полыхнули золотом глаза ее. И тут же исчез. Едва опустились на его чресла сильные и мягкие, словно девичьи, бедра, позволили вкусить меда, которого нет в мире человеческом ни у одной женщины. Разлетелись сполошенными птицами все предупреждения, стоило качнуть бедрами Кизельвар. Вырвался птичий крик из груди ее, и понесся по притихшей подглядывающей роще над, спокойными водами отца-Сивара.
— Ты получишь то, что просишь, Ривар. Что отдашь ты взамен? — словно голос духа болотных туманов коснулись его слуха ее слова.
"Не обещай ей того, что она попросит сама. Дай то, что готов отдать!"
— Бери все что хочешь! — простонал он, обхватив ее бедра ладонями и задавая более быстрый темп ее движениям.
И смех ее резанул. Как острый клинок рассек воздух.
— Ты сам это сказал, Ривар сын Ларога. Не я. — и вскрикнула, содрогнулась всем телом. А вслед за ней и кинеис застонал, изливая семя, из которого прорастет побег, о котором просил кинеис.
Глава 1
Огромное красное солнце едва коснулось опушки рощи богов, отбросив длинные тени чуть не дотягивающиеся до селения. И застыло, чуть не сорвавшись за горизонт.
Запел отец-Сивар голосами лягушек, потянулся к жилью человеческому туманом, да не посмел подступиться к кострам. Смешались мутные клочья с сизым дымом, полетели вверх.
Рвалось буйное пламя к небу, сыпало искрами, что застывали бледными звездами.
Таланар-Каи, Верховная жрица, кутаясь в теплую шаль, медленно брела к гудущему, пчелиным роем, кину. Бряцали и позвякивали тяжелые подвески на широком поясе, и пенье их вплеталось в праздничный гул. Отбивали они только ей понятный ритм. Говорили.
Не стара и не молода была Верховная жрица, а в тех годах, что ни один муж, если в силе да не слеп, не пройдет, за стан ее почти девичий взглядом не зацепившись. Да не людей он был. Для вечных и древних сил.
Хороша была Таланар-Каи. И знала о том.
Потому шла, голову высоко поднявши. И едва отвечала скупым кивком на поклоны посельчан. Крупными кольцами падали на спину черные кудри, да так, что даже ветер не мог сдержаться, чтобы не коснуться, не бросить прядь на лицо. Спрятать темные глаза, раскосые, что у кошки, да тонкие черные брови. Чтобы растянулись пухлее губы в загадочной улыбке. Такой, словно только ей ведома тайна, поведанная ветром да сизым туманом.
Расступались жители кина, не смея дорогу перейти жрице. Отходили.
Гнев богов никому не на руку. А уж в Ночь не спящего солнца...
Таланар-Каи остановилась у колодца и, взяв большой ковш, зачерпнула воды.
Да. Исхудал некогда великий кин Ларога. Мало осталось в нем сильных воинов. Мало скота. Благо не пустеют дома и жены рожают сыновей.
Но все же. Малец совсем Ждан. А Ривар сдал.
Жрица едва следа пару глотков колодезной ключевой воды такой, что свело зубы, поставила ковш на место и так же медленно направилась к дому кинеиса.
Позади шелестели голоса. С треском разгрызал дрова огонь, вылизывая поленья горячим языком.
Но не было дела Таланар-Каи до того. Пускай. Не сейчас.
И снова ветер игриво бросил ей прядь на лицо, да только теперь она зло отбросила ее. Не до того.
В доме Ривара кинеиса все метушились да носились. Девки таскали караваи хлебные, мужики — бочки хмельного меда. Даже две незамужние кины бегали, по сторонам не глядя.
А какой стоял запах... давно жрице вечных богов не доводилось бывать в богатых домах. Где пахло жизнью. Свежим хлебом, блинами и молоком.
Но стоило жрице прикрыть за собой дверь, как все замерли. Склонились в поклонах, да тут же выпрямились.
Талнар-Каи улыбнулась, едва заметно. Окинула взглядом челядь и молодых дочерей кинеиса.
Хороши. Как и мать их, что прошла по мосту через реку усопших год тому. Все твердила, что зовет ее отец-Сивар голосом ночной птицы. За ней и ушла. Так что тело ее поутру третьего дня вынесло к берегу ниже по течению. И может и не узнал бы о том никто, если бы не рыбаки из маленького поселения.
Жаль было кину. Дорого она заплатила за подаренного Кизельвар сына. Молодостью и здоровьем. А еще рассудком.
Но сын был. Малый еще, но здоровый и крепкий. Вот только знали не многие, кем на самом деле являлся будущий кинеис.
Были и дочери. В доме Ривара и осталось их всего-то две. Алай да Кара. И если Алай еще мала, то Кара уже в той поре, что можно присмотреть и мужа. И тогда Кизельвар не дотянется до нее...
Спросить у богов бы совета. Принести щедрые требы.
Но потом. Не поторопит.
Верховная моргнула, словно отгоняя наваждение. Не затем пришла. И не говоря ни слова, направилась к покоям кинеиса, разбавляя кисельную тишину пением подвесок.
Что ей до людей, в Ночь не спящего солнца.
* * *
Жалобно скрипнули петли.
Свет Праздничных костров, заглядывая в окна отбрасывал тени на стены. А те танцевали, словно корчась. Дрожали, что от страха. Но не уходили.
Таланар-Каи снова завернулась в шаль. Не хорошо ей было тут. Темной силой натянулись стены. Древнее колдовство танцевало вместе с корчащимися тенями.
И все же верховная сбросила тревогу, вместе с шалью. Отстегнула широкий пояс, брязнувший о пол серебренными подвесками.
Коснулась плеча его, легко запустила пальцы за ворот рубашки.
Знакомый огонь пробежал по венам. Но не сейчас. Не так.
— Что с тобой мой кинеис? — заговорила, наконец жрица. Ее голос был мягким, ласкающим, словно теплое молоко. — Ты до сих пор оплакиваешь жену?
Ривар напрягся. Не о том ему хотелось говорить. Потому перехватил руку, выписывающую пальцами узоры на его шее.
— Не говори того, что тебе не ведомо, Таланар-Каи. Твое лоно знало мужчин, но чрево осталось пустым. Не понять тебе той связи, что между мужем и женой, что дали жизнь новому человеку, появляется.
— Боги не делят ни с кем своих жен...
— Ты не жена богам. Всего лишь одна из многих рабынь.
— Много ты знаешь, Ривар. Ты зол на богов, зол на древних духов, но все ж несешь им требы, как ждут от кинеиса.
— От людей, не для богов.
Таланар-Каи обошла его, чуть склонив голову к плечу, заглянула в лицо. Танцевали в его глазах отблески буйного пламени, но не на человека был похож. На демона, как и Кизельвар, забравшая его душу.
— Пора, Каи, — поднялся кинеис, легко убрав прядь с ее лица.
Жрица покачала головой в такт своим мыслям.
А ведь говорила.
Предупреждала.
Ослушался, кинеис. Потерял голову рядом от древней...
Кого ему теперь винить, как не себя.
И все же жалела его Каи. Злилась на себя, запрещала о том думать, ведь боги одни могут в думах и желаниях ее быть, а все же сжималось сердце простой женщины. Сколько бы поясов Верховная не надела, сколько бы ни приладили к ним подвесок, отмечая ее близость к богам, а ему отказать не могла. Еще с первой встречи так было.
Тогда, Таланар-Каи была юна и мало знала о мужах. От того покой потеряла. Бредила. И бред тот сладким ей казался. И только когда свадебные венки надели на первую жену Ривара, Илей и назвали ее киной, поняла Таланар-Каи, что не нектаром были сладкие грезы, а отравой.
Да сколько бы ни выводила яд этой из крови, а стоило его увидеть, и огонь разгорался в чреве ее. Толькл боги помогли. Да не совсем.
От того не сдержалась.
Запустила тонкие пальцы, не знавшие ни иглы, ни прялки, под короткую рубаху.
И подалась, коснулась жестко сжатых губ поцелуем.
Не часто такая вольность ей позволялась. Только в Ночь не спящего солнца, могла выбрать себе пару да в ночь трех лун. Но раньше не решилась бы к нему подступиться. Тяжко потом, обратно к богам...
От того страшно было. Хотела, чтобы оттолкнул и боялась того.
И он не отстранился.
Ответил жадно, со страстью звериной, не человеческой.
Подхватил жрицу, усадив жрицу на край стола, скользнул ладонью под полотно рубахи. На миг застыл, словно прислушался. Но не отстранился.
И хорошо.
Потому как не смогла бы Каи отпустить. Не простила бы. И себя не простила.
Слишком долго носила в себе это желание...
Сейчас же...
Спустился бы Руоль с небесных чертогов и обрушил свой гнев не ее голову. Приняла бы. Но не отступилась.
Вскрикнула Каи, задыхаясь, цепляясь за широкие плечи пальцами, словно затягивал ее черный омут просто к подземному змею в пасть. Ну и пусть. Пусть так.
Главное, чтобы он держал, чтобы не отпустил.
Трещал костер, бесновались черные тени за спиной Ривара кинеиса, шелестели, шептались. Насмехались.
Следили. Запоминали.
Но не до того было Таланар-Каи. Отдавалась она своему давнему желанию. Своему страху. И остановиться уже не могла, пока не свело судорогой тело, от резких, почти болезненных движений кинеиса, и тут же расслабилось. Пока не опустела голова, став легкой, растеряв все тяжелые мысли.
Ухнула ночная птица.
Забили крылья...
И отстранился кинеис, словно обжегся. Словно наведенный сон ему привиделся, что всколыхнул страх.
А страх для кинеиса — слабость.
Потому Таланар-Каи смолчала. Оправила рубаху, скользнув со стола...
Не слушались ноги. Не держали.
Но не показала того жрица, собрав силы.
— Пора, мой кинеис. Час принести требы богам.
