Череда

Володя Злобин

I

— Ой, я вас чмокну!

Женщина хихикнула. Автобус качнулся, и дама навалилась на соседа:

— Во мне сто сорок пять росту! Приложусь в спину помадой! Я уже немало семей разлучила!

Народ засмеялся. Так легче проходился крутой поворот.

— Бойкая я — взведи, не спустишь! — завопила женщина.

Игоря Петровича покоробило. Обращались не к нему, но слышно было на весь притихший салон. Крик нарушил что-то важное. Первой остроте Игорь Петрович посочувствовал молча. Второй, длинной шутке, Игорь Петрович отдался громко, со всеми. Забавно же, что маленькая автобусная женщина намеренно разлучала семьи. Но коротышка почему-то выдала ещё одно замечание, воспринятое окружающими с вежливой, но усталой улыбкой. Так улыбаются, если случайный попутчик всё ещё продолжает закончившийся вроде бы разговор. «Бойкая я, взведи — не спустишь!» обнажило для Игоря Петровича тот душевный изъян, который позволил незнакомке первой расхохотаться на повороте.

Автобус дёрнуло, и руку женщины отпороло от поручня. Болтунью понесло прямо на Игоря Петровича.

— Простите... — прозвучал испуганный голосок.

Игорь Петрович растёр на манжете след красной помады.

— Ничего страшного, — приподнял он шляпу, — будьте осторожны.

В ответ благодарно кивнули, и мужчина вышел на родной остановке. Было холодно. В универсальном магазине он купил сметаны. Дома Игоря Петровича ждал жуткий скандал.

II

Диме давно хотелось наступить на стык между плитками. Он, наверное, и наступал, но ещё тогда, в детстве, перед тем как догадаться, что каждый плиточный шов полон лавы. Игра выработалась в привычку, и когда Дима шёл на учёбу или работу, как-то механически старался не затирать штрихи под ногами.

Это касалось не мелкотни, а больших, старых, ещё советских плит. Стыки между ними густо промазывались цементом, будто не дорожку выкладывали, а будущее. Обычно такие плиты вели к маленькой площади, какие часто дичают в городках, если в них закрылось что-то важное. Площадь напоминала Диме большую шахматную доску, и нарушать её границы, ходить так, как не ходит конь, было неправильно.

Но сегодня наступить на стык хотелось особенно сильно. Дима начал знакомый отрезок не с той ноги, вовремя спохватился и несколько раз переменил ритм, прежде чем шаг стал циркульным, длинным — от пятнашки к пятнашке. Каблук вдруг придавил стык, передняя плита качнулась, пошла вниз и потянула за собой ногу. Ботинок скользнул в зазор. Дима дёрнулся, но ногу зажало в тесной щели. Видимо, дожди намыли яму, и обвалившийся грунт пошатнул плиту. Самостоятельно высвободить ногу не получилось. И хотя в щиколотку упирался край тяжёлой плиты, больно не было. Не чувствовалось вообще ничего — будто ступня провалилась в чёрный космос. Дима затравленно огляделся.

Площадь была пуста. Рядом ветшал давно закрытый универмаг. Дима вспомнил, что в детстве он ходил туда с мамой.

III

Марина отмывала в ванне сложную неделю. Офис, отчёты, «Мариночка» — теперь это было далеко, где-то в отключенном телефоне. Когда вода остывала, Марина поднимала из пены ногу и отворачивала кран с красной каплей. Своя ножка Марине нравилась — длинная, тонкая, с изящной икрой. Она была очерчена точно, гладко, без всякой припухлости. Девушка даже вздохнула: с такими ножками поклонников у неё могло быть и побольше.

Вода нагрелась, и пальцы повернули кран. Марина до подбородка съехала в воду. В пене отражался строгий коричневый кафель. Так бы пролежать всю жизнь, иногда прикладывая к холодному крану распаренную ногу.

Марина потёрла предплечье, затем шоркнула посильнее. Катышек стало больше. Из серовато-чёрных лоскутки свалялась в светлую бежевую тлю. Марина смыла разводы. Рука горела как от прикосновения к снегу. На другой руке, как ни тёрла её Марина, грязи не оказалось. Может она ей ничего не делала?

В офисе девушке не очень нравилось, но там хотя бы платили. Марине приходилось улыбаться, терпеть ухаживания и порой препятствовать извечному мужскому желанию за что-нибудь ухватиться. Всё было настолько предсказуемо, что в пятницу хотелось как следует отмокнуть в ванне.

Вода снова остыла. Пришлось вытянуть ногу.

Повернув кран, Марина обратила внимание на ступню. Она была распаренной, розовато-белой. Пальцы сморщились, ноготки на них стали кукольными. Ступня размокла, как размокает бумага, и напоминала скрипучий губчатый гриб. Марина обхватила разбухшие пальцы и с силой, так, как только что шоркала предплечье, провела рукой вниз.

От ступни отслоилось что-то липкое, живое, с маленькими лохматыми щупальцами и тут же плюхнулось в мутную воду.

Кафель отразил испуганное лицо Марины.

IV

У Марата Афанасьевича была одна особенность. Ему требовалось схватиться за чужой нос. Тогда перестанет потеть лоб, а руки покинет тремор. Марат Афанасьевич не знал, откуда взялась эта потребность. Мужчина припоминал детство, когда мать брала его на руки, а он с ребяческим гиканьем брал маму за нос, но истинная причина по-прежнему скрывалась в тумане.

Потом была школа, где желание ухватить притупилось. В школе можно было дёргать не только за косички, но и за носы, и Марат дёргал, за что был неоднократно руган, порой даже бит, но по итогу всё-таки излечён. Желание поутихло, но с возрастом порочная тяга вернулась. Чем сильнее был запрет на хватание носа — в институте, армии, на торжестве — тем сильнее Марату Афанасьевич хотелось зажать чьи-нибудь ноздри.

Он неоднократно давил нос жены, но это не приносило удовлетворения. Жена хрюкала, дышала другим местом и набрасывалась на мужа. Со временем Марат Афанасьевич догадался, что дрожь внизу живота рождается от преодоления условностей, которые окружают тело. Чужой нос, схваченный по договорённости, дружбе или в качестве забавы, не приносил избавления. Мужчина знал, что нужно схватить нос взрослый, желательно посторонний, чиновнический, автобусный, чтобы в ответ прозвучала отповедь, последовал удар, крик, уголовное дело. Вот тогда всё внутри Марата Афанасьевича навеки сожмётся, и он будет полностью удовлетворён.

В тот день Марата Афанасьевича переполняло на работе дурное желание. Он больше не мог отыгрываться на близких, которые начинали что-то подозревать. Если сейчас Марат Афанасьевич не схватит кого-нибудь за нос, его разорвёт изнутри злая, сладкая сила.

Тихо, стараясь не расплескать себя, Марат Афанасьевич подошёл к коллеге, которого едва знал. Тот отвлёкся от бумаг, недоумённо посмотрел вверх и был тут же схвачен за нос двумя пальцами — большим и указательным. Жертва вскрикнула, но Марат Афанасьевич не отступал — тайно от всех он тренировал руку эспандером.

Ухваченный нос повёл себя странно. Он посинел и стал медленно расти, будто дули в небольшой шарик. Поры на нём затянулись. Марат Афанасьевич с удвоенной силой сжал нос, но тот заблестел и раздулся до размеров яблока. Марат Афанасьевич увидел в нём своё отражение.

Он был невысоким толстеньким человеком с некрасивой чёрной бородкой.

V

Галину Ивановну принимали в четвёртое измерение. Вообще-то принимали не только её, а целую секту, но Галина Ивановна была уверена, что в новую жизнь позовут её одну.

Секта собралась пожилая, уже отведавшая жизни и потому немного отчаявшаяся. Пару лет старики с бегающими глазками ждали круглой даты. До её наступления коротали время в подвале обычной многоэтажки. Там под устаревшие социальные нужды был оборудован клуб. За чаем обсуждались сны, читалась тайнодоступная пресса. Те, кому позволяли способности, пророчествовал. На праздники приезжали тонкие люди, учившие, как правильно подготовиться к переносу в новое измерение. Оно обещало искупить все грехи, но для этого нужно было ещё немножечко пострадать: поститься и искать скрытые знаки, спрятанные в складках жизни.

Галина Ивановна эти знаки видела. Впервые она догадалась, что мир не является тем, чем кажется, когда её бросил единственный сын. Он прервал все связи, будто мать больше не могла дать то, что нужно, и тогда Галина Ивановна поняла, что её готовят к чему-то великому. Она начала искать и нашла — собрания, как будто нарочно устраивающиеся в её доме, оказались не так просты. Там рассказывали, что Вселенная устала. Что она не только сожмётся в конце времён, но сожмётся для избранных уже сейчас.

Вечером, когда показались первые звёзды, секта собралась на холме за городом. Оттуда было ближе всего. Старики и старушки, простоволосые девки и разочарованные полноватые мужики долго камлали, кричали, водили хоровод посолонь и наоборот, но ничего не произошло. Четвёртое измерение не открылось. Разочарованно отшучиваясь, люди разошлись по домам.

Галина Ивановна осталась в одиночестве. Её тоже не взяли. Она не понимала почему. То, что не взяли остальных, было понятно. Они просто играли, не верили. Но её взять были обязаны. Не зря же она отдала соседке ключи, попросив поливать цветы. А хуже всего было то, что Галине Ивановне даже ничего не объясняли. Не взяли и всё тут.

Звёзды мерцали холодно и отстранённо.

Женщина добралась до города и спустилась в метро. Сердце немного покалывало. Галина Ивановна мучилась вопросом о четвёртом измерении. Женщина считала, что если во что-то до конца поверить, пусть в самую нелепую глупость, то она обязательно сбудется.

В груди кольнуло сильнее. Галина Ивановна несколько раз дёрнулась, пытаясь вырвать невидимую иглу.

Окно в четвёртое измерение, открывающееся раз в тысячелетие, захлопнулось. Галина Ивановна успела умереть от инфаркта.

VI

Вова впервые подумал, что его жизнь похожа на ад. Дело было не в вечерней толкучке, которая обычно выдавливает из молодёжи эту важную мысль. Напротив, вагон был пуст. Только в его торце что-то сгорбилось и спалось, да через одно сидение расположилась бабушка. От неё приятно пахло.

Вова сравнил жизнь с преисподней не потому что он претерпевал такие уж адские муки, а потому что своё бытие представилось как уже минувшее, подобно мигнувшему за стеклом светильнику. Мысль поражала не тем, что утверждала ад в настоящем, а тем, что аду предшествовало. Ведь если он, Вова, находится в аду прямо сейчас, значит его сильная, полная, единственно важная жизнь закончилась, и он уже был любим и судим. А раз так, значит где-то позади остались настоящие родители, и к ним никак не вернуться — проступившая на дверях надпись повелевала не прислоняться. Получается, Вова уже претерпел прошлую жизнь, которую сочли заслуживающей того, чтобы отправить парня в перестукивающий вагон.

Настоящим страданиям предшествует то, чего ты не помнишь. Вот в чём весь ад.

За окном снова мигнул фонарь. Вова посмотрел налево. С сидевшей неподалёку бабушкой что-то происходило. Вместо дрожащих старушечьих движений её тело резко ломалось. Бабушку складывали, как письмо. Она дёргалась, меняя лицо и конечности — меняла местами, а не движениями. Что-то хрустнуло. Ход бабушки разошёлся с ходом поезда. Состав начал тормозить. За окном, к которому нельзя было прислоняться, больше не мелькал фонарь. И стало темнее.

Вова пожалел о своих мыслях.

VII

Винегрет Владимирович считал, что всё в этом мире взаимосвязано. Если где-то почудилась неясная связь, то это вполне могло быть правдой, а если казалось, что никакой связи и в помине нет, то она точно существовала. Кольни ножом — пойдёт кровь, зажмурься — не будешь видеть. Мир объективно работал, в нём совершались реакции, а действие вызывало противодействие. Следовательно, мир состоял из элементов, которые оказывали друг на друга влияние — культурное или по Ньютону. А раз такая сцепка существовала, раз у Вселенной был свой операционный код, то, наловчившись, его можно было прочесть. Что делать дальше Винегрет Владимирович не знал. Вариантов было два: наблюдать за космическими отливами, отражающимися в человеческих сердцах, или попытаться соблазнить их природу.

Винегрет Владимирович числился на кафедре философии провинциального педвуза. Студенты его не любили — Винегрет Владимирович рассказывал много и скучно. Преподаватели были излишне вежливы: воспитанные на Гегеле, они посмеивались над постструктурализмом. А вот Винегрет Владимирович постмодернизм хвалил. Мода на него всё проходила, но мужчина не спешил отказываться от увлечений юности. Он продолжал воспринимать мир как текст, а человека как того, кто, обладая неидеальным языком, попросту не мог воспроизвести полноту этого текста и задать ему корректные вопросы. Винегрет Владимирович не довольствовался бессильной констатацией, закрывающей философию, а утверждал, что задать вечные вопросы возможно. Главное распознать всеобщую взаимосвязанность жизни. Нужны были не знаки, а нити между ними, сладкая языковая семантика.

Поэтому Винегрет Владимирович с таким почтением относился к приметам. Он не верил в их силу, но полагал, что так древние улавливали взаимное притяжение вещей и событий. Неожиданная встреча, сработавшая сигнализация, грустный сон — Винегрет Владимирович мыслил всё. Он и литературу любил, чтобы можно было отыскивать спрятанные подсказки. Винегрет Владимирович ночами просиживал над забытыми романами, составляя столбцы из слов. Роман представлялся Винегрету Владимировичу отражением Вселенной, которая расширялась в людях. Смысл её можно было доказать через теорему подобия. Тем более Фалес, с которого всё началось, тоже был геометром.

В одну из таких ночей Винегрет Владимирович всё понял. Книга упала на пол, и Винегрет Владимирович откинулся в кресле, пытаясь не упустить мгновение. В голове всплыло непротиворечивое обоснование взаимосвязанности всего сущего. Малое в нём безусловно влияло на большое, а большое на малое. Винегрет Владимирович встал и, пошатываясь, пошёл на кухню. Там он открыл холодильник и налил себе большой стакан молока. С расстёгнутым воротом пить его было особенно приятно.

Через полтора года Винегрет Владимирович написал хорошую, вдумчивую книгу. Она получила премию и пользовалась заслуженным успехом.

VIII

Оксана была толста и потому решила похудеть. Толстая она была не до конца, не до той сальной жирности, оставляющей следы на одежде, а толстая так, чуть-чуть, толстая ровно настолько, что это бросалось в глаза.

Девушка решила целую неделю пить только воду с шипучими витаминами.

Расставаясь с неправильной жизнью, Оксана устроили прощальный пир. Было мясо по-французски и мягкий, похожий на перину, хлеб. Утром, напившись воды и заправившись витаминами, Оксана отправилась на учёбу.

Следующим утром из организма опять вышли какие-то шлаки. Тело в зеркале набухло — так бывало, если ничего не есть, а пить одну воду. «Ничего», — убеждала себя Оксана, — «к концу недели будет виден результат».

На третий день диеты Оксана заподозрила неладное. Из неё вышло даже больше, нежели сразу после пирушки. Так быть не могло. Девушка ничего не ела двое суток и начинала слабеть. В этой слабости желудок уже не болел, а гудел сонным, уставшим телом. В туалет ходить было просто нечем. «Наверное, это отложения выходят», — подумала Оксана.

В четверг всё повторилось. Оксана долго не могла поверить в случившееся. Может, она лунатик и ночью ходит на кухню? Но из холодильника ничего не пропало. Или дело в этих странных витаминах? Оксана не пошла на учёбу и снова пила только воду. Витамины были задвинуты в сервант, для верности закрытый на ключ. Дверцу холодильника Оксана заклеила скотчем и легла спать с чувством неясной тревоги.

Утром её опять понесло в уборную. Оксана не ела уже пятые сутки, но соображала вполне здраво. Видимо, дело было в воде. Ей вспоминалась лекция в институте о том, что один мудрец говорил, что всё в мире состоит из воды.

В пятницу Оксана ничего не пила и не вставала с постели. Слабость, переросшая в бессилие, подтверждала честность говения.

Проснулась Оксана отяжелевшая. В санузле повторились события прошедших дней. Оксана рассматривала похудевшую фигуру, но ввалившийся живот совершенно не радовал. Получается, для испражнений совсем необязательно есть? Отходы образуются не из еды, а из самого человека? Пища — это просто прикрытие? Но в чём тогда связь? Чем человек неприятнее, злей, тем больше в нём нечистот? Так что ли? И что питаться мы вынуждены не для того, чтобы существовать, а для того, чтобы скрывать эту постыдную тайну?

В дверь позвонили. Затем ещё и ещё. Оксана оделась и вышла в коридор. Посмотрев в глазок, девушка увидела двоих мужчин в белых халатах.

— Кто там? — на всякий случай спросила Оксана.

— Доктор приехал, — ответили ей.

— Но я никого не вызывала.

За дверью засмеялись.