Тракт. Дивье дитя

... Плакала Саша, как лес вырубали...

Н. А. Некрасов.

Егор вышел из леса, когда уже сгущались сумерки.

Еще стоя за деревьями и глядя на холодный красный закат, догорающий над черными вершинами, он вспомнил о сыче, который дремал у него на плече. Усмехнулся и легонько щелкнул сыча по клюву:

— Просыпайся, засоня!

Сыч распахнул желтые глаза и обиженно встряхнулся: он не выспался, с ним обошлись фамильярно, он чувствовал себя униженным.

— Не обессудь, приятель, — сказал Егор. — Тебе со мной нельзя.

Сыч демонстративно отвернулся. Егор осторожно снял его, хотя сыч сделал слабую попытку удержаться когтями за тулуп, и поднес к низко свисающей ветке. Сыч ухватился за ветку растопыренными лапами — ему больше ничего не оставалось, он был всерьез сердит на Егора и не желал это скрывать.

— Ничего, потом поймешь, — сказал Егор примирительно.

Потом распахнул тулуп и вынул из-под рубахи простуженную белку. Белка уже успела основательно согреться, но все-таки чихнула, попав на свежий воздух. Выпустил ее, и, решив разом со всем покончить, повынимал из всех карманов набравшихся туда полевок. Проверил на предмет полевок и скрипичный футляр, но туда они не полезли — посовестились.

Последняя полевка обнаружилась в рукаве. Вытряхивая ее, Егор вздохнул. Лесному народу не было дороги туда, куда он направлялся. От всей прежней жизни осталась только скрипка.

Покончив с прощанием, Егор вдруг почувствовал одиночество и тоску, почти страх. Лес впереди поредел и расступился; оттуда доносились запахи дегтя, лошадиного навоза, уставшей сырой земли — и эти запахи резали нервы, как тупое лезвие.

"Ты же домой идешь, — попытался Егор себе внушить. — Ну и что, что ты с давней поры там не был — пустяки это. Там тоже твой дом, там ты родился, хоть и уже и позабыл — что ж тебя тревожит? Глупо, глупо и есть..." — но тревога все равно не проходила.

"Ты же сам хотел, — сказал он себе уже с досадой. — Ты ж сам так порешил, чтоб тебя черти взяли! Тебе ж хотелось сделать доброе дело и заодно себя проверить, на что ты годен — так делай и проверяй, будь ты неладен! Или ты уже и струсил?"

Это помогло. Егор решительно отодвинул мохнатые лапы кедрача и вышел к дороге.

Дорога была именно такой, как Егор и представлял себе. Прошли дожди, земля размокла и расплылась, тяжелые колеса и подкованные копыта выбили в ней глубокие раны, полные грязной воды — дорога выглядела, как длинный загноившийся шрам, и видеть ее было больно.

Егор подавил судорожный вздох, перепрыгнул придорожную канаву и ступил на мертвую изувеченную землю...

Влас, прозванный Зюзею, сильно задержался в пути.

Недавние дожди превратили почтовый тракт в совершеннейший кисель — хоть хлебай его ложкой — и лошади еле плелись. Влас их понимал, не понукал — но уже темнело, спустился холодный туман, а до Прогонной оставалось еще версты три, никак не менее. Особой отвагой Влас не отличался, поэтому темнота его весьма огорчала. Лес по обеим сторонам дороги возвышался черными глухими стенами; любой шорох, любой скрип, топот и фырканье лошадей — все это звучало в лесной глуши таинственно и зловеще. Мнительной Власовой душе представлялись ужасные картины — притаившиеся в чаще разбойники, подкарауливающие неосторожного или запоздалого возчика, блестящие ножи у них в руках, их обветренные морды, обросшие бородами, дикие воровские слова, которыми они сообщают друг другу — вот, де, едет полоротый на крепких лошадях...

Одинокая фигура, возникшая из тумана недалеко впереди, как будто из страшных мыслей вышла. И то сказать — разве добрые-то люди ходят вот этак? Незнамо кто впереди не шел даже, а брел гуляючи, нога за ногу, неспешно, барственно, вольготно, будто по губернаторшину саду прогуливался, а не по глухому тракту в самое душегубное время.

— Ты! — крикнул Влас вперед, обращаясь к тени в тумане. — Каков ты человек есть?

Тень несуетливо оглянулась, повернулась и такой же небрежной поступью пошла навстречу.

— Ты полегче, не замай! — закричал Влас так грозно, как только позволил севший голос. — Я, гляди-ка, берданку сейчас достану!

Прохожий рассмеялся, но не по-разбойничьи, а по-людски — беззлобно.

— Я, добрый человек, не злодей, — сказал он, подходя совсем близко. — Я — музыкант. Вот, скрипка у меня, гляди, — и протянул к Власу чудного вида черный чемоданчик.

— Музыка-ант... — протянул Влас несколько недоверчиво, но уже без страха. — А откудова, ты, музыкант, тут взялся?

Путник, а уже ясно было и по голосу, и по фигуре, что молодой парень, неопределенно мотнул головой назад себя и пожал плечами.

— Из города, что ли? — спросил Влас, а парень чуть только не перебил его, так быстро ответил:

— Нет, не из города. Из леса.

— Скитник, что ли? — спросил Влас, успокоившись совсем. Среди сектантов какого только нет странного народа, но буйствуют они редко — им вера не велит.

— Наверное, скитник, — ответил чужак неохотно. — Музыкант я.

— А идешь-то куда?

— Да прямо иду. Поселок-то, что к нам ближе всего — Прогонная, что ли?

— Прогонная, она и есть.

— Значит, в Прогонную иду.

— Бродяга, что ли?

— Бродяга и есть. Подвез бы ты меня, добрый человек.

— Лошади стали совсем, — мрачно отозвался Влас. — Хоть в поводу веди.

Парень протянул руку к лошадям, и они потянулись к нему мордами так, будто всю жизнь его знали.

— Устали, сердяги, — сказал он вполголоса, и слышно было, что улыбался. — Груз тяжел и дорога разбитая... Устали, верно...

А лошади так и подставляли ему морды, пофыркивали — и когда он пошел рядом с телегой, сами, без понукания, тронули следом. Влас насторожился.

— Да ты лошадник, как я посмотрю...

— Не сведу твоих лошадей, не опасайся. Я не конокрад, правда. Я верно сказал тебе — музыкант.

Влас покивал. Может, оно и действительно...

— Ну да, я и говорю. Музыкант — это хорошо. В Прогонную приедем — музыку сыграешь. Мужики послушают. Оно им гоже — музыка-то. В Прогонной Лешка Скитской петь больно горазд, старатели тож, тож — Осипова девка, а музыки не слыхать. Разве у Антипки — балалайка, и та — с одной струной... Гармониста, случаем чего, из Бродов зовем.

— Понятно.

— То-то, понятно, — парень смирно шел наравне с телегой, разговаривал — и Влас обрадовался случаю побеседовать по дороге с приятным человеком. Наступающая ночь уже казалась ему не так страшна. — Устин-то Силыч все машину из города выписать грозится. Машина такая есть: покрутил ручку — и музыка...

— А играет-то кто?

— Кто! Чай, машина и играет.

— Машина...

— Точно. А то — и человечий голос из трубы: только кружочек вставь и покрути. Да тяжелый такой — страсть.

— Кружочек тяжелый?

— Голос тяжелый, паря. Не душевный.

— А музыка душевная?

Влас задумался.

— Да нет... Правду сказать, и музыка не то, чтоб очень душевная.

— А зачем недушевную-то слушать?

— Так он, Силыч, и машину-то еще не купил...

Прохожий рассмеялся. Влас усмехнулся тоже и принялся чиркать спичкой, чтобы закурить цигарку.

— Вот Силыч-то и говорит. Людям, говорит, нужна умственность и для души тоже... Вот старатели, те душевно поют. Аж слеза прошибет иной раз. Все о жизни своей, о разнесчастной...

— Почему — о разнесчастной?

— А какая у них жизнь? — оживился Влас. — В холоде, да в голоде, да в мокрети — роют-роют, как кроты, да в воде-то по колено, да в ямах этих ихних... Тыщу пуд песка выворотят — на ноготок золота намоют. Да и то — фарт, слышь, надобен, а без фарта что ж... Вот подфартит которому — он сей момент в Прогонную, в лавку да в кабак. Себе одежу справит, бабе — одежу, конфект-пряников, а до винища дорвется — и спустит все до нитки. Пропьет последнее — и на прииск в рванине...

— Так, стало быть, не золото им нужно, а водка?

Влас рассмеялся и закашлялся.

— Скажешь еще! Золото всем надо. Золото — оно что ж... Как же. А водка — она сама по себе.

— И тебе нужно золото?

Влас фыркнул так, что обернулся чалый жеребчик.

— А кому не нужно? Ты, паря, даешь. Коли бы у меня да золото было, я б развернулся. Разве я бы тут стал бы? Я б всем показал кузькину мать...

— Что ж на прииск не идешь?

— Дурак я на прииск идти. Фарт не знай, будет ли, нет ли — а разбой да поножовщина округ золота завсегда ходит. Зарежут за грош — и поминай, как звали. Самые они непутящие люди, да и отчаянные. Нет уж. Не в чилиндре хожу, да зато кусок хлеба верный и никто на меня и на добришко мое не польстится... Да и где нарыть сколько надоть — ты ж ведь в контору отдай, а контора-то себе на уме. Пронюхают, что золотом-то пахнет — мигом участок-то в казну, а ты ступай себе... А коли потаишь от казны-то — перекупщик заживо шкуру сдерет. Вот и останется все то же солнышко — грошик с орлом...

— А тебе сколько надо?

Было это так сказано, что у Власа екнуло сердце. Будто даже померещилось, что прохожий парень, как в старательских россказнях, сейчас раскроет свой чудной чемоданчик — а там все самородки — да и скажет: "Бери, мол, Влас, за добрую твою душу и жизнь безгрешную".

Морок был так силен, что Влас кашлянул и пробормотал:

— Ты, все ж, на телегу сел бы... Чего даром ноги-то утруждать...

Парень усмехнулся.

— Да ведь устали кони, а я не устал. Сколько золота-то надо тебе?

Да нет, просто любопытствует он. Вот же примерещится — Влас ухмыльнулся собственной глупости.

— Сколько. Мельонт. Золота пуд да еще тыщу деньгами.

— А что делать с ним будешь? — сказал парень не по делу серьезно.

— Что делать... Ужо найду что.

— Секрет, что ли?

— Зачем секрет... А только... Что делать... Было бы золото, а что делать, ужо сыщется. Загуляю тогда, паря. Барином жить стану, рысаков заведу, самых наилучших, коляску на резинах... Дом в три этажа построю... Завод там, али контору какую...

— Зачем — контору?

— Ай, как зачем? Так ведь... чай, любой барин этак... Чтоб работали на него, стало быть... чтоб денежки текли...

— Зачем — текли? Пуд золота — мало?

— От же глушь-то еловая! — Влас ухмыльнулся и сплюнул. — Чай, деньги-то — вода. Враз утекут — и не знай, как звали. Тут по-умственному надоть. Не все трать, а с расчетцем...

— Стало быть, золото нужно тебе, чтоб другие тебе золото добывали?

— И то. По-людски-то и завсегда так: кому свезло, тому, значит, свезло. А кому не свезло — тот хребет ломит на везучего-то...

— А...

— А чего ты хотел? — вялое согласие парня отчего-то Власа раззадорило. — Чего ж — пуд золота найди и в монастырь спасаться ступай? А денежки дуракам-пьяницам отдай, свои кровные-то? Нет, ты скажи, так что ли?

— Не ведаю, — ответил парень равнодушно и потянулся.

— Ишь ты, какой праведник нашелся! — разошелся Влас. — Не иначе дед Вакулич — всякого научить готов, как жить-то по-божьему, а сам, чай, своего не упустит! Ни старому, ни малому житья не даст — ажно и в ските его харахтеру не выдержали! Так, что ли, по-твоему-то следует?

— Не ведаю я, — ответил парень по-прежнему беззлобно и лениво. — И сам я не праведник, и не видал праведников-то, где знать-то мне...

— Ишь тихоня, — не мог успокоиться Влас. — Со всем согласный, а в мыслях у себя, чай, всякую каверзу думаешь! Знаю я этаких-то, насквозь вижу...

— Слабенько видишь, — сказал парень весело. — Я уж забыл, о чем говорил с тобой, а ты все ту ж дугу гнешь. А что я в мыслях думаю, скажу, пожалуй. Вон, впереди, никак, огонечки? Чай, Прогонная...

Влас присмотрелся. Глаза у парня, похоже, были острее, чем у него, но и он разглядел в тумане помаргивающие огоньки. Ворчать сразу перехотелось.

— Ишь, глазастый-то, — сказал Влас обрадовано. — И точно: никак, окошки в кабаке у Силыча светятся. Гляди-ка, и не заметили, как уж приехали. Хорошо вышло-то!

— Хорошо, — отозвался парень. — Ни разбойников не повстречали, ни конокрадов — зря, чай, лес глазами-то стриг, а, Влас?

— Ишь ты, — удивился Влас. — А когда это я тебе имя-то называл?

— А ты и не называл. Ты, по дороге едучи, сам с собой разговаривал. Пропадет, мол, Влас, твоя головушка... А, не так?

— Уши-то у тебя, паря, как у совы... Чай, за версту слышишь, — сказал Влас с легкой завистью. — Мне б такие... Да тебя-то как кличут? Не добро, когда ты мое имя уж знаешь, а я твое — нет.

— Егором звали, — сказал парень. — Егорка Марин, если знать желаешь.

Влас чуть не поперхнулся, услыхавши. Но тут же сообразил, что это опять действует на него лесной морок. Мало ли Мариных-то в окрестных краях? Уж верно, не один десяток...

— Ну ладно, Егорка, — пробормотал он смущенно. — Чай, приехали уже...

Темная громада Силычева дома выступала из тумана, светясь окнами. Уже можно было различить даже смутные очертания колодца и коновязи.

— Точно, что приехали, — сказал Егорка и почему-то вздохнул.

Не по-деревенски большой дом Устина Силыча стоял на самом тракте, на бойком месте. Всяк, кто шел или ехал с запада, из уездного города или еще дальше, первым делом видел именно его — двухэтажный дом, крытый железом, где в первом этаже помещались лавка и трактир, да в дальних комнатах жил сам Устин Силыч с женой и сыном, а во втором — сдавались комнаты для проезжающих. В трактире едва ли не целую ночь горел свет; заведение это считалось между местными жителями и самым веселым, и самым буйным в окрестностях.

Говорили, что дед Устина был сослан сюда на жительство за какие-то темные делишки с казенными деньгами. Будто он сумел немало утаить от конфискации в казну, и на краденые денежки выстроил трактир на проезжей дороге. А после того его сын, а потом и внук, пускали в оборот решительно все: давали деньги в рост, торговали беспошлинно водкою, торговали из-под полы пушниной, золотом — чем придется, торговали прогорклым маслом, подмоченным сахаром, дрянной махоркой... Их, как водится, бранили на чем свет, но оборотливость принесла плоды. Вскоре они стали если уж не самыми видными людьми в уезде, то богатейшими купцами в Прогонной, большом придорожном поселке, и во всей округе.

Егор оставил Власа распрягать и устраивать лошадей, а сам вошел в трактир.

Просторное помещение освещалось керосиновыми лампами, вокруг которых облаками плавал табачный дым. Печь выложена была изразцами, а стены из тесовых досок украшались лубочными картинами с развеселыми сюжетами и портретами генералов, усатых, как сомы, в чешуе орденов. На некрашеных столах теснилась дешевая посуда, под ними — бутылки. В трактире, невзирая на позднее время, было многолюдно.

У самой печи расположилась компания крепких мужиков с обветренными лицами. Они были одеты в фабричное и по говору походили скорей на старателей, чем на крестьян. Пили они, впрочем, более чай, чем водку — Егорка подумал, что если они и старатели, то не отмечают крупный фарт, а попросту отогреваются в тепле и уюте от осенней непогоды.

За ними, в темном углу, поодаль от образа, сидел и пил огромный мужик с жутким лицом, располосованным зажившими рваными шрамами и заросшим клочковатой черной бородою. Четвертная бутыль перед ним была пуста наполовину, вокруг, прямо на струганном дереве стола валялись вперемежку соленые огурцы, баранки, куски колбасы, развернутые конфеты и вареная картошка.